В больнице Юля окружала себя любимыми вещами и красивыми мелочами, которые ее немного развлекали и хоть чуточку отвлекали от неприятных моментов. Забавные носочки, кружка со смешной надписью, модные заколки и ободки для волос, яркие блокнотики, пара-тройка новых книг с красочными обложками, вкусно пахнущий крем для рук и маски для лица. Лежа под капельницей, хрупкая девушка улыбалась, повторяя: “Я – гурман, ведь в каждой моей капельнице скрыты трюфели, икра белуги-альбиноса, дыня юбари, мышиное молоко, мидии и бутылочка Уинстона Черчилля от “Pol Roger”. Лежу и вкушаю всю эту изысканную мешанину”.

Юля думала о том, как хорошо просто жить и ходить босиком по мягкой летней траве (особенно по утрам, когда роса и земля еще прохладные). Дышать воздухом, – прохладным, свежим, жарким, морозным – неважно каким! Прищуриваясь, смотреть на бескрайнее и такое загадочное бездонное небо, при этом слушая любимые песни в наушниках. Не просто жевать еду, а по настоящему ощущать ее вкус и вдыхать аппетитные запахи. Рассуждала о том, как бесконечны все эти “житейские ништячки”, которые воспринимаются как данность, как что-то обыденное, само-собой разумеющееся в ежедневной повседневности каждого человека. Юля вдруг так ясно и чётко стала осознавать бесценность любого события (пусть и самого ерундового, пустяшного, незначительно-простого). Так торопилась вдохнуть любой аромат, запомнить случайное мгновение, зарисовать все из увиденного! Она старалась не выпасть из настоящего: не вспоминать прошлое и не загадывать будущее.

Всякий раз, возвращаясь домой после больницы, какая бы то ни была бытовая мелочь ощущалась острее и выразительней. Обычные радости оказывались сочнее и многограннее: чай дома ароматнее, подушка намного мягче, вода из крана горячее, одеяло теплее, а таблетки лучше помогают.

– Самая темная, самая страшная и угрюмая ночь всегда бывает перед самым прекрасным восходом яркого солнца! – твердила Юля в свои самые жуткие ночи, свернувшись в клубочек и повернувшись спиной к мужу, чтобы он даже не почувствовал, чтобы ни на секундочку не ощутил ее безумного, всепоглощающего, гадкого на привкус ужаса. Страха, подленько и из-под тяжка противно шепчущего тебе о том, что она не хочет слышать, но всё равно слушает. Отметает мысли, но всё равно думает. Беспомощно опускает руки, но с усилием поднимает их снова. Убегает от неизбежного и бежит пусть к призрачному, но такому желанному, – к жизни.

Жизнь… Она создана из цветных вспышек коротких мгновений. Это смеющаяся мама и улыбающийся папа, это младшая сестрёнка, поющая с ней в обнимку какую-нибудь милую сердцу песенку из их детства. Это шоколадное мороженое, которого можно съесть штуки три за раз. Это бабушкин облепиховый ярко-желтый солнечный кисель. Это книги, которые удивляют и впечатывают в твою голову цитаты, от которых мурашки по коже. Это кино вечером в обнимку с любимым. Это утренний завтрак, вперемешку с разговорами о планах на день. Это разноцветные маркеры и новый альбом на столе. Это мягкие и любимые плюшевые Ёжики, иногда разбросанные по всему дому, иногда – собранные в одном месте ровным строем. Это свадебная фотография в рамке, где они – вдвоём на чистом небесном фоне. Это духмяный чай из яркой кружки. И это дождь, ритмично барабанящий по окнам.

7

Юля родилась летом, практически в самую его макушку, в середине июля. Свой день рождения она любила и начинала ощущать его заранее. За несколько дней “до” её уже охватывало волнительное предчувствие чего-то хорошего, светлого, неожиданного. Перед сном, накануне дня рождения, она садилась в кровать. Медленно, чтобы ничего не упустить и осторожно, боясь не разрушить хрупкие моменты, мысленно пролистывала события уходящего года ее жизни. Максимально вспомнив все-все даже самые мелкие события, она задавала себе один и тот же вопрос: “Будет ли мой новый кармический год безмятежным и спокойным или меня ждут серьезные испытания?”. Засыпая, она представляла пионы (ее любимые цветы), которые волшебным образом оказывались на подоконнике уже с утра.

Почему-то она всегда просыпалась очень рано в свой самый любимый день в году. Не открывая глаз, уже чувствовала приход этого долгожданного дня-предвкушения; дня, полного надежд. В свой 27 день рождения она говорила всем, перебивая: “Давайте, не стесняйтесь, желайте мне много-премного здоровья, и побольше, побольше, чтоб до двадцативосьмилетия хватило с лихвой!”. И ей хватило. До двадцати восьми плюс ещё чуть-чуть.

Юля до последнего боролась и искала новые методы лечения, не позволяя себе сдаваться. Лежа в темной комнате, она смотрела в сторону окна, в котором отражался отблеск уличного фонаря, и шептала:

– "Тогда, когда любовей с нами нет,

Тогда, когда от холода горбат,

Достань из чемодана пистолет,

Достань и заложи его в ломбард.

Купи на эти деньги патефон

И где-нибудь на свете потанцуй…" *

И проваливаясь в беспамятство, вспоминала как танцевала на своей свадьбе с мужем. Смеялась и кружилась. А платье её, белоснежное и ажурное, колыхалось и переливалось на фоне пестрых гостей, нарядных ёжиков и нежных лилий. Но она видела перед собой только наполненный нежностью взгляд своего мужа. В его глазах глубоко и старательно скрывались боль и отчаяние, в которых ее любимый не хотел признаваться даже самому себе.

…Когда муж Юли смотрит на ночное небо из окна их квартиры, которая до сих пор хранит ее присутствие и запахи, то непременно вспоминает, как однажды Юля переписала в свой блокнот из книги, которую в тот момент читала, фразу: “Ах, если бы кто-то придумал, как сохранить воспоминания, запереть их во флакон, как духи. Чтобы они никогда не выдохлись. Никогда не потускнели. А когда тебе захочется, вынешь пробку – и заново переживешь тот миг.”**

Ох, как бы ему хотелось отыскать этот заветный флакон. Найти и вынуть пробку, чтобы хоть на минуту вернуть… Чтобы снова прожить все одиннадцать лет их совместной жизни, не исключая из списка ни одного дня ее жизни. Даже самого последнего.

В память о Юлии Романовой, прекрасной, сильной и смелой.

И с искренним пожеланием сил всем, кто борется и не сдается…

______________________________

*– стихотворение Иосифа Бродского

**– Дафна да Морье «Ребекка»

Счастливая девочка Оля

Так обычно и выглядят счастливые девочки в ее возрасте. Как маленькие куклы. Длинные волосы, аккуратно собранные в хвост. Большой розовый бант. Белые колготки, платье с пышной юбкой и красивые туфельки. Фарфоровая кожа и пухлые румяные щечки. Бархатные ресницы. Все почти идеально. Кроме одного: ее взгляда. Слишком серьезного, пристального, глубокого. Странный недетский взгляд шестилетней девочки по имени Оля.

Она представляла собой яркий пример прилежного ребенка, отличающегося природной застенчивостью тихий голос, искреннее "спасибо" за любую мелочь, спокойные движения и никаких озорных чертиков в глазах. Даже ее улыбка была скромной: Оля никогда не улыбалась широко и открыто, обнажая зубы. Растянутый в улыбке рот со сжатыми губами.

Смех этой девочки был словно спрятан внутри и никогда не выскакивал наружу. Она не хохотала по-детски, – беспечно-залихватски, когда колики в животе, слезы в глазах и нет возможности остановиться. Свой смех она не выпускала на свободу, сдерживая где-то внутри и выражая его лишь в максимально в растянутых сжатых губах. А может быть ей просто никогда не было действительно смешно, так, когда смешинка попадает в рот и ты заливаешься, и падаешь под стол, и громко хохочешь, не в силах остановиться?

Почему я обратила внимание именно на этого ребенка? Уж точно не за ее примерное, фактически безукоризненное поведение девочки-прилежницы. Меня поразили две вещи. Пронзительно-взрослый взгляд на кукольно-детском лице. И абсолютная серьезность. Она сосредоточенно водила пальчиком по строчкам книги, шевеля губами, тогда как другие девочки скакали, кричали и наматывали круги по большой комнате, где стояло несколько шкафов с игрушками и маленький стеллаж с книгами. Оля всегда сидела прямо, положив руки на тонкие коленки. Внимательно слушала, склонив голову к левому плечу. Соблюдала правила и делала то, что ей говорили. Послушная белокурая девочка с пристальным, абсолютно не детским взглядом.

Я выделила ее из всех детей потому, что мне захотелось растормошить эту девочку, отправить ее в страну Непослушания, где бы она вдоволь нашкодила и набедокурила. Я ощущала потребность услышать ее громкий беспричинный смех, увидеть как она балуется и строит смешные рожицы. Мне решительно хотелось увидеть хитрые вспышки и забавных чертиков в ее глазах. Глазах, в которые за шесть лет ее маленькой жизни уже успели заглянуть страшные черти.

На ее глазах повесилась мать. Она и два ее брата смотрели как обмякшее безжизненное тело болтается в комнате. Проснулись утром – и увидели. Сначала тапки, валяющиеся на полу в непонятно откуда взявшейся лужице воды. Затем – босые ноги и болтающиеся вдоль тела руки. Дети, выгнув свои маленькие шейки, пытались разглядеть мамино лицо, такое родное и любимое. Они не понимали: как их мама, ещё вчера такая красивая, сегодня утром висит с устрашающим, даже злобным выражением лица. Ни одной привычно-милой черточки: чужое, страшное, не мамино лицо…

Код МКБ Х-70. Завершенный суицид. Странгуляционная асфиксия. Сухой язык протоколов. Самостоятельное и добровольное лишение себя жизни путем удушения на собственном поясе от халата. Суицид родителя – самая труднопостигаемая утрата для ребенка. Самоубийство, которым самый близкий человек словно говорит тебе: “Я не могу жить с тобой. Я не могу жить для тебя. Мне неважно что с тобой произойдет завтра. Мне безразлична твоя дальнейшая судьба”, – без прости, без объяснений и без прощаний. Неожиданная смерть мамы – это внутренний страх ребенка на всю жизнь. Тоскливый страх, который постоянно нашептывает одно и тоже: “Ничего стабильного не существует. Ничто не вечно. В любой момент тебя могут покинуть. Предать. Оставить. Так зачем же привязываться, прикипать к кому-то всем сердцем?”.

Говорят, что людей убивает необратимость, отчаяние и невозможность что-либо изменить. Но мне кажется, что убивает слабость. Какая может быть необратимость, когда трое детей смотрят на тебя влюбленными глазами?

Кричала ли Оля или так не поняла, отчего мама, такая некрасивая, висит в воздухе? Что вообще чувствует маленький ребенок в такой момент? Психолог из детского дома рассказала мне, что Оля не любила тапки. Она их боялась. Панически. Тапки, стоящие рядом с ней, разом возвращали в ее память то утро и ассоциировались с безжизненно болтающейся на поясе от халата мамой. Оля была единственная в детском доме, кому было позволено не обувать тапки. Она всегда была в туфельках, как принцесса из кино.

У детей этого дошкольного учреждения была хорошая и красивая обувь. Дело в том, что этот детский дом курировала семья известных в городе предпринимателей. Муж с женой всегда приезжали сюда со своими тремя детьми. Садили их рядом с собой и нашептывали им на ухо по очереди: “Смотрите, как живут эти несчастные детки".

Раз в сезон они покупали обувь для всех детдомовцев. И внимательно наблюдали, как весь детский дом примеряет обувь. Они не доверяли персоналу, пристально следили чтобы привезенные сапоги или туфли раздавались всем детям и тогда они, удовлетворенные тем, что каждый ребенок обут в новую пару, уходили, шепча что-то на ухо трем своим дочерям.

"Мы хотим, чтобы детский дом, который мы взяли под опеку, ни в чем не нуждался. И мы хотим, чтобы наши родные дочери видели и понимали что такое счастливое детство и как тяжело может быть детям. Ведь это какая безответственность: нарожать – нарожают, а полюбить забудут", – говорили они в одном интервью. Наверно, им представлялось важным показать родным девочкам несправедливость жизни таким вот своеобразным образом.

Временным пристанищем для этих несправедливо и не понятно за что наказанных судьбой детей от четырех до шести лет, которых "нарожали, а полюбить забыли", служил двухэтажный старый дом, обнесенный забором и скрытый в большом количестве зелени. Деревья словно оберегали жилище от внешнего мира. Защищали их маленьких обитателей. Охраняли от ненужного шума, присутствия лишних людей и любопытно-жалостливых взглядов случайных прохожих. Окна были большие, впускающие солнечный свет с раннего утра, отчего внутри было всегда лучезарно и от этого как-то радостно.

Здесь обитали дошколята. Маленькие и, по сути, ничейные цыплята, которых все опекали и жалели. Конечно, а как иначе? Дети четырех, пяти и шести лет, все как один – милые, беззубые, беспомощные крошки, которых хочется пожалеть, приласкать и взять под свое крыло.

Это потом, когда они уходят в другие, подростковые детдома – все иначе. Полу-взрослыми нескладными прыщавыми подростками с колючими, отчужденными взглядами, как гадкими утятами, интересоваться перестают. Они же уже не беззащитные: сами о себе вполне могут позаботится. А вот дошколята – совершенно другое дело: и смотрят доверчиво, и улыбаются приветливо, и жмутся к тебе, ласкаются, пытаясь получить хоть какую-то, пусть и призрачную, но порцию любви в виде объятий чужих людей. Наверное поэтому спонсоров и опекунов в дошкольных детдомах в разы больше.

Я ни разу не услышала ни от одного из этих ребят вопроса: ”А ты будешь моей мамой?”. Может быть, это выдумки и слезливые ходы киносценаристов? Ведь большинство из этих маленьких детей помнят своих мам и пап, которых они искренне наделяют всеми мыслимо-немыслимыми достоинствами. А возможно, они прекрасно понимают, что такое предательство и поэтому не забывают и не предают своих родителей. Не отказываются от тех, кто отказался от них? И преданно ждут.

Мы приехали снимать репортаж. Обычная рутинная работа журналиста и съемочной группы. Причесанные мальчики, девочки с хвостиками, косичками и непременно – с большими бантами. Хорошие комнаты, чистая аккуратная столовая, вкусная еда. Пахло ванилью и сдобой, как дома в выходные дни. Стандартный режим дня: в 7.00 подъем, в 21.00 – отбой. В меню на день: рисовая каша, пироги с яблоками, кисель, суп и картофельное пюре с котлетами.

Красочные книги, хорошие игрушки, чистые полы и мягкие ковры. Аккуратно застеленные кровати, белоснежные полотенца и шторы в смешных утятах. Маленький уютный микромир: добрые повара, душевные воспитатели, директор с золотым сердцем. Каждый старался “обеспечивать в детском доме благоприятную творческую обстановку, приближенную к домашней”, – так сухо написано в правилах внутреннего трудового распорядка любого подобного учреждения.

Конечно, маленьким воспитанникам здесь давалось максимум из того, что возможно дать. И всегда с тяжелым сердцем воспитатели отправляли их в школьные детдома, дальше по этапу. Там иная жизнь, другие правила, взрослый и совсем не уютный макромир.

Я увидела Олю. И внутри что-то щелкнуло. Другие дети словно перестали существовать. Мое внимание сконцентрировалось на этой чересчур дисциплинированной девочке и не давало мне сосредоточиться на ком-то еще.

Я улыбалась, обнимала детей, с кем-то играла, кому-то читала сказки, но в моем поле зрения всегда находилась Оля. Я не упускала ее из виду ни на минуту. Она была словно перетянутая струна – еще чуть-чуть и лопнет. Сломается.

Мне хотелось ее обнять. Прижать крепко к себе и не отпускать долго-долго. Вдыхать ее запах, обнимать, чувствуя ее детские хрупкие косточки, целовать в макушку, улыбаться и смотреть в ее голубые глаза. Но я не имела права. Не сейчас. Не сегодня. В данную минуту я могла лишь представить как это будет потом, когда-нибудь. Я могла лишь думать о том, что я заберу ее и постараюсь сделать счастливой. Счастливая девочка Оля с искренней улыбкой и радостным взглядом маленькой шалуньи.

Я стала часто заглядывать в детский дом. Под любым предлогом. То пряники завозила для детей – подарок от спонсора, то книги заносила, то игрушки, то большую коробку мороженого, купленного с зарплаты. Я вытягивала из воспитателей – незаметно и ненавязчиво, медленно и по чуть-чуть – фразы и слова про Олю. Жадно вслушивалась в рассказы, в которых каким-то образом фигурировала эта девочка и сохраняла все, что выведала, в своей памяти.

Так я узнала, что очень скоро, через месяц, в конце августа, ее переведут в новый детдом. Первый класс. Другая жизнь. Там находятся ее братья и, конечно же, воссоединение семьи необходимо. Кто станет разлучать родные души? Усыновление? Да, возможно, но всей семьи, как же иначе? Оля скучает по братьям и очень ждет встречи с ними. Всегда спрашивает про них и рассказывает, какие они хорошие, ее старшие братья. Нет, ну теоретически, конечно, можно и попробовать: взять разрешение у братьев или оформить опекунство и над братьями тоже. Есть вероятность забирать их на каникулы, всех вместе. Все возможно. Ведь первым делом исходят из того, что лучше для ребенка.

В последние дни августа шли дожди и солнце уже не так ярко светило по утрам. Назавтра Олю переводили в другой детский дом. Из города в далекий поселок, – туда, где обитал остаток ее семьи. Я посмотрела на эту девочку, которая внимательно рассматривала книжки и подошла к ней. Спросила, что она читает. Не для того, чтобы узнать, а чтобы приблизиться к ней на минуту и приобняв, вдохнуть ее запах. И запомнить.

– Я читаю сказку про Золушку. Вы читали? – спросила Оля и посмотрела на меня внимательным взглядом. Я утвердительно покачала головой и мысленно с ней попрощалась. Навсегда. Так же, как и со своей маленькой тайной мечтой забрать Олю в свою жизнь. В жизнь, которая не станет нашей общей. Все это так и останется мечтой, которую мне так и не хватило смелости осуществить, и поэтому – моей постыдной мечтой, к сожалению.

Обычно из таких историй не выходит ни тортик, ни пряник, ни пирожок. Ничего путного. В моем случае вся история с усыновлением так осталось в моей голове. Невыдуманная и не воплощенная в жизнь. Витающая в воздухе, бесполезная история без мажорной завершающей коды с непременным жизнеутверждающим финальным аккордом в конце.

Дверь железного забора щелкнув, закрылась. Удаляясь от детского дома я понимала, что не вернусь сюда уже никогда. Мне было стыдно и горько. С каждым шагом прибавляя скорость и повторяя про себя как мантру: “Не умеешь – не берись. Не умеешь – не берись”, я ощущала себя нашкодившей кошкой, трусливо поджавшей хвост и сбегающей с места преступления в привычно-уютный уголок. Я уже почти бежала, спотыкаясь каблуками об неровный асфальт: "Трусиха, трусиха, какая же ты трусиха…".

Сев в машину, я вдруг поняла, что не хочу ехать на работу. Вернувшись домой, отпустила пораньше няню и поехала с сыном в парк аттракционов. Я смотрела на счастливое детское лицо моего четырехлетнего ребенка, обнимала его и наслаждалась текущим моментом. Но кошки скребли на душе, потому что я знала, что совсем рядом есть девочка, глаза которой я могла бы постараться сделать счастливыми. Такими же, как у моего сына. Но у меня не получилось совершить даже первый шаг, потому что я испугалась.

Кем я была? Матерью-одиночкой двадцати шести лет, которая подсознательно понимала, что никто не отдаст девочку в неполную семью? Или обыкновенной трусихой, которой не хватило сил побороться за чужого человека и выпрыгнув из своего теплого болотца, войти в незнакомую реку, подводные течения которой наверняка могли быть сильными и сносили бы с ног.

Прошло почти двадцать лет, а я до сих пор помню этот взгляд. Два больших серо-голубых глаза в обрамлении пушистых светлых ресниц серьезно смотрели на тебя, словно прожигали насквозь. Хотелось отвести глаза. Не смотреть. Не думать. Но я смотрела, вдыхала аромат ее волос и ощущала вину за ее непутевую мать и за слабую себя. За то, что не смогла. За то, что не хватило – нет, не сил, а элементарной человеческой смелости одним решением перевернуть свою жизнь. Изменить плавный ход размерности дней. Впустить в дом дополнительные проблемы, трудности и их (вероятнее всего – непростые) решения.

Я не сумела… Но я искренне верю, что у нее самой все получилось. Что ее личной силы, смелости и ума было достаточно, чтобы Оля построила свою жизнь достойно, правильно и благополучно.

Иногда я вспоминаю шестилетнюю девочку Олю и прошу у неба ее защитить. Я надеюсь, что кто-то сделал тебя счастливой, милая! Жаль, что не я. Прости меня за это.

Я представляю себе красивую девушку двадцати четырех лет, с длинными, чуть волнистыми светлыми, как в детстве, волосами. Девушку, которая задорно и громко смеется и открыто улыбается миру. Она не может быть другой, только такой: счастливой девочкой Олей…