Сивилла – волшебница Кумского грота

Глава V. Союз друзей

В лесу послышался тихий шорох осторожных шагов нескольких человек, приближающихся издалека.

– Хорошо, что я тебе не поверил! – воскликнул Эмилий злобно. – Вон они, твои воины, ходят вблизи, чтобы быть наготове. По первому твоему свисту они схватят меня.

– Взгляни внимательнее, Эмилий, – возразил Брут, – это друзья твои. Поверишь ли ты им, если они подтвердят, что я честный человек и искренне желаю выручить тебя?

Вместо предполагаемой стражи Эмилий увидел своего друга Валерия. С ним, несколько отстав, шли Луций и его тесть Спурий. Их первые же слова переменили мысли юноши.

– Юний, благодетель наш! – вскричал Луций, обнимая старика, и обратился к другу, заключив его в объятия. – Милый мой, как я рад, что Юнию удалось защитить тебя!..

– Ты теперь спасен, Эмилий, и не одним Брутом, – прибавил Валерий, всплеснув руками в восторге. – Спасен!.. Спасен наверняка!.. Узнай, что сами боги на твоей стороне, а тиранка скоро погибнет.

– Доверься Юнию, Эмилий! – посоветовал Луций.

Эмилий, казалось, ничему этому не обрадовался, отстранился от объятий друзей и, краснея от стыда, упорно глядел в землю.

Оставив его в покое поразмышлять, друзья стали совещаться о том, что им предпринять для спасения отечества от налегшего черной тучей гнета тирании звероподобных людей, узурпаторски захвативших власть, после того как они убили мудрого царя Сервия, которого до сих пор все хорошие римляне жалели.

Лицо Валерия было грозно, с насупленными бровями, а голос звучал, жестко, холодно.

– Я уверен, что мы скоро отмстим тиранке за все наши беды, – сказал он. – Власть Туллии, всем ненавистной, мы или низложим, или сами падем, отдадим за это свои головы.

– Да! – вскричали все. – Да будет так!

– Перед Марсом, защитником чести Рима, обет роковой мы даем.

– Да!

– Да!

И все подняли руки с обнаженными мечами, призывая в свидетели клятвы бога войны, от которого, по их верованиям, родился Ромул.

– Туллия напрасно хвалится огромным войском! – продолжал Валерий. – У нее только и есть верные наемники-этруски, присланные тестю Октавием, а римляне все покинут ее, лишь только раздастся наш призыв.

– Никто и ничто не расторгнет священнейших уз нашей дружбы, укрепленной теперь клятвой во благо Рима! – воскликнул Спурий, соединяя свою руку с протянутыми руками друзей. – Внимай нам, Марс-Копьеносец, грозный мститель за поругание исконных прав граждан великого Рима! – обратился он к небу. – Внимай нам, вся небесная твердь, все боги, все герои, обращенные в звезды!.. Воздадим тиранке позором за наше бесчестье, погибелью лютой – за смерть несчастного Турна и других ее жертв.

– Я уверен, – заявил Валерий, – что если ты, Спурий, станешь во главе нашего дела, то по первому зову не только римляне восстанут, но и весь Лациум. Трусливые этрусские наемники убегут от первого натиска.

– Но не забудьте, мою давнюю мольбу, – вмешался Луций, – пощадите Тарквиния! Каким бы он ни был злодеем прежде, теперь он совсем одряхлел. Боги воздали ему за пролитые слезы и потоки крови, воздали долгим, томительным гнетом, мучением от причуд полоумной жены. Тарквиний спился и давно не принимает участия в делах правления. Не от него, а от Туллии тяжко страдает несчастный, ограбленный Рим. Ее мотовство и жестокость составляют причины жалоб бедствующего города.

Брут давно слегка косился на Луция за постоянное выгораживание Тарквиния, доводившегося ему двоюродным дядей, облагодетельствовавшего его семью разными дарами и привилегиями, но не намеревался отдалить его от общего дела, не подозревал в склонности к измене, потому что его тесть Спурий, глава оппозиции, верил ему.

Брут стал и теперь уверять Луция, что все они с ним согласны, постараются спасти жизнь его дяде, веря, что их мести достойна одна Туллия.

– Случается нередко, – саркастически заметил этот хитрый человек, – что дом-то очень удобен, но неприятен его сосед. Твой дядя стал сговорчив и покладист в последние годы, зато у тетушки милости не выпросишь. В Этрурию дорога зарасти не успела. Оттуда пришел к нам Приск, отец Тарквиния, там вся его родня. Пусть он туда убирается доживать свой век у зятя. Долой его! Довольно квиритам гнуться перед чужестранцем-этруском! Мы можем вручить власть одному из своих патрициев, кого найдем достойным. Этруск римлянам не нужен, он исконный враг. Туллию же мне предоставьте, я совершу сам над ней мою беспощадную месть, потому что пострадал от нее всех больше я, патриций древнего рода, спасшийся от казни тем, что был превращен в шута. Мои родители, жена, брат и другие родные, погубленные Тарквинием по внушению Туллии еще при царе Сервии, ограбленные, оклеветанные, сосланные, казненные… эти страдальцы хором взывают ко мне день и ночь из преисподней, чтобы я отомстил за их позор и гибель. О бедный наш Рим! Горька твоя судьбина! Но когда настанет день возрождения его померкшей славы, у сынов его рука не дрогнет, чтобы увенчать его новым лавром.

– Конечно, не дрогнет, – подтвердил Спурий.

– Никто из настоящих квиритов не струсит, – прибавил Валерий.

– Веди же нас! – воскликнул Луций.

– Как тут не верить в победу! – продолжал полководец. – Сражаясь за честь и свободу отечества на его стогнах, подле святых, дорогих нам отцовских могил, разве мы не найдем в избытке силы для этого в своих ожесточенных тиранией негодующих душах?! Мы будем знать, что наши жены, сестры, дети усердно молятся за нас в храмах, мы будем биться в полной уверенности, что их слезы и жертвы смягчат богов!

– Каждый из нас будет помнить, – сказал Валерий, – что, сражаясь, мы стремимся избавить от гибели друзей, родителей, братьев, стараемся спасти своих детей!

– Эмилий, теперь ты мне веришь? – спросил Брут смущенного юношу, продолжавшего стоять одиноко у дерева поодаль от группы собравшихся.

– Я верю, хоть и мнится мне все это сном, сладкой мечтой, – тихо отозвался он, – прости мне, Юний, мое недоверие! Прости меня, друг моего отца!..

И он упал к ногам своего защитника.

Глава VI. Римская девушка

– Я прощу тебя с одним условием, – заявил Брут, – называй меня отцом.

– Я этого не смею, – возразил Эмилий в смущении, – палачом и лжецом называл я тебя.

– Осторожность твоя говорила это, забудь твои речи!..

– Отец мой! – робко произнес молодой человек, склоняясь в объятия Брута.

Они сели все под дерево и продолжали разговаривать.

– Мой милый названый сын, – говорил Брут, – если бы собрать все твои горести, не составилось бы десятой доли того, что я вытерпел за эти тридцать лет. Ах, сколько позора, сколько тоски! Ты любишь Арету, ты с ней разлучен… Верю тебе, что это горько, но ведь ты молод, рана твоего сердца может излечиться, ты можешь полюбить другую женщину. А кто мне, старику, возвратит моего отца, мою жену? Ведь я их любил! Кто возвратит мне любовь и почтительность моих сыновей? Они развратились, они наносят моему роду, Юниев, несмываемые пятна позора – пьянствуют вместе с сыновьями Туллии, преследуют каждую женщину, имевшую несчастье им понравиться, не разбирая, рабыня она или свободная, девица или замужняя, а я… Что я могу сделать? Могу ли, посмею ли возвысить против этого мой голос? Кто я? Смею ли еще называться Луцием из рода Юниев? Нет, я – Говорящий Пес, вот моя кличка. Я лаю по-собачьи, валяюсь у ног тиранки, льщу ей.

– Луций Юний! Час нашей общей мести скоро настанет! – сказал Валерий уверенным тоном.

– Эмилий! – продолжал Брут. – Отныне ты один будешь моим любимым сыном.

– Постараюсь почтительностью и повиновением заслужить это! – ответил молодой человек с поклоном. – Если же меня убьют, я все-таки найду себе отраду в том, что друг моего отца называл меня сыном.

– Тебя не убьют, пока я жив! – вскричал Брут, снова обнимая его.

Так все они сидели друг близ друга, тихо толкуя между собою и проливая слезы. Эти пятеро любили один другого теперь самым искренним чувством дружбы. Опасность положения Эмилия еще теснее, чем прежде, сближала их.

От веяния тихого ночного ветерка верхушки деревьев леса слегка кивали вершинами, точно посылая друзьям приветы и пожелания успеха.

Звезды ярко горели на темном южном небе, так что глядеть на них было трудно. Казалось, что сами небожители смотрят со своих золотых тронов из недосягаемо высоких обителей на детей земли, гонимых, грустных, наслаждающихся редким часом отрады, не зная, что будет с ними завтра и выпадет ли им на долю хоть одно из высказанных ими пожеланий.

Мало-помалу друзья увлеклись в беседе толками на такую тему, о которой, казалось бы, еще рано выражать предположения и задавать вопросы. Если им удастся свергнуть и изгнать Тарквиния Гордого, то кого находят они более всех достойным занять его вакантный трон? В чью пользу они будут агитировать? Кого предложат Риму?

Невежественный, необразованный тогдашний плебс не должен был оставаться ни минуты без накинутой на него легкой, но тем не менее крепкой узды начальства, верховной власти – не то, почувствовав себя предоставленным самому себе, этот плебс, и в особенности чернь, как бешеная лошадь, понесется наугад куда глаза глядят – в лес, в болото, в пропасть – и разобьет всю колесницу государства, как кони Гелиоса под управлением неумелого Фаэтона.

– Я вручил бы власть тебе, – сказал Валерий Бруту. – Ты родственник Тарквиния.

– Луций Колатин ему ближе меня, если избирать преемника по родству, – возразил Брут.

– Но ты всех мудрее в Риме.

– Если по уму, то Спурий не глупее меня.

Они передавали друг другу власть, которую еще не получили, готовые поспорить по горячности своей натуры, но Валерий уладил вспышку передачей внезапно возникшей у него идеи:

– Будем властвовать после Тарквиния все по очереди, как это водится издавна у самнитов, – заявил он, в сущности шутя, но его предложение нашло себе отклик в эксцентричном уме старого Брута.

Мудрый, философски-образованный, но тем не менее весьма недальновидный, римлянин принялся развивать поданную ему идею ввести в Риме самнитскую форму правления, отбрасывая из нее одно как непригодное, и прибавляя другое, имевшееся у вольсков и в греческих республиках.

Никто не возражал Бруту и никто из его друзей не предчувствовал, какой ужасный гнет задавит Рим от осуществления на практике теорий Брута и Валерия.

Новизна дела манит, влечет, сулит золотая горы… Но даст ли? Об этом люди не рассуждают в порывах энтузиазма, увлекшись понравившейся идеей, не зная будущего, не разбирая оборотных сторон задуманного дела и его темных последствий.

Римляне с жаром ухватились за новую, нарождающуюся идею о форме правления на выборных началах по самнитскому образцу, не предвидя и не соображая ее непригодности на практике – того, что они ею на целых триста лет задавят, как самой лютой, фанатичной традицией, хуже тирании, всякий порыв и проблеск прогресса, только что начавший развиваться при Тарквинии, цивилизации, культуры, погасят весь блеск искусства, сотрут индивидуальность каждого римлянина, сольют весь народ в одну собирательную идею, безличную, бесцветную, бездушную, варварски-жестокую массу – Великий Рим, деспотизм которого окажется во сто крат тяжелее тирании Тарквиния Гордого.

Кустарник внезапно раздвинулся, и хорошенькая девичья головка показалась среди его зелени.

Фульвия подошла к сидящим на берегу речки.

– Наконец-то я вас нашла! – сказала она, – Лукреция послала меня за тобою, почтенный Спурий, узнав, что ты приехал. Пойдем к ней! Вы здесь говорили о бедствиях Рима… Быть может, вам пригодятся мои жертвы, я стану молиться за вас. Эмилий, мне жаль тебя, пожалей и ты меня хоть крошечку. Друзья Рима, спасая отечество, спасите и меня! Не медлите, придумайте что-нибудь, защитите меня, несчастную! Луций! Луций!.. Я – невеста Секста.

Зарыдав, Фульвия положила свою голову на плечо обнявшего ее брата.

– Бедная девушка! – сказал ей Эмилий. – И тебе готовится участь, постигшая милую, несчастную Арету. Ах, Фульвия! Мне жаль тебя, искренне жаль.

– Эмилий! – прошептала она, слабо улыбнувшись.

– Будь тверда сердцем, дитя мое! – вмешался Брут. – Мы спасем тебя.

– Луций, – продолжала Фульвия, – если надежды не будет, пронзи мое сердце твоей рукой любящего брата, чтобы мне не быть рабой ненавистного, развратного человека, который недавно из-за пустяков убил свою жену.

– У Туллии много наемников, – заметил Валерий – но и у нас есть немало друзей с мечами в руках.

Фульвия и Спурий удалились.

Глава VII. Волшебница

Вечные светила стали бледнеть, ночь кончалась. На небе узкой полоской зажглась утренняя зорька. В лесу зачирикали птички, а над полем, видневшимся вдали за просекой, взвился жаворонок с веселым пением высоко над зеленеющими всходами пшеницы.

Слышно стало мычание скота в деревне, топот коз, бегущих на утренний водопой к речке.

Это был час, в который светлый Гелиос надевает венец и садится в солнечную колесницу, а румяная Аврора (заря) встречается со своим возлюбленным Астреем, властителем звезд.

Внимание разговаривающих привлекло странное тихое пение. Они увидели знаменитую сивиллу.

За рекой, полузакрытая туманом, стояла старуха, настолько стройная и величественная, какими обыкновенные женщины преклонного возраста не бывают, – высокого роста, одетая в длинное белое платье. В левой руке она держала толстый свиток папируса, а правой опиралась на посох странного вида, полный украшений волшебного значения.

Ее густые седые волосы опускались почти до земли, и, казалось, никогда ничья рука не чесала и не заплетала их, а ветер украсил, впутав в них поблекшие листья.

Сивилла неподвижно стояла над рекой, глядя на ее тихие воды, как бы всматриваясь в грядущее.

Голосом, непохожим на голос живых, она пела тихо, монотонно. Однако все могли ясно понять каждое ее слово:

 
Поставлен невинной
Голубке силок,
А льва поджидает
Искусный стрелок.
 
 
Ехидну раздавит
Нога старика.
Страшитесь!.. страшитесь!..
Погибель близка.
 
 
О сладостном прошлом
С тоской пожалев,
Погибнет ехидна,
Погибнет и лев.
 
 
Их звезды погасли
На тверди небес;
Решил их погибель
Юпитер – Зевес.
 
 
Голубка на крыльях
Своих улетит…
Куда? Вам поведать
Мне Феб не велит.
 

Это был молодой голос, но в искусной обработке после долговременных упражнений при врожденной способности, артистически верно подражавший тону глубоко преклонного возраста, только без дрожания и одышки.

Слышавшие не удивились этому.

По их верованиям, у Кумской волшебницы состарилось только тело – ее внешность, а внутренняя жизненность, к которой ими причислялся и голос, как зрение и слух, – все это сохранило бодрость молодости, потому что иначе сивилла не могла бы быть бессмертной.

Самые умные из тогдашних римлян не додумывались до разъяснения того, насколько такое верование удобно грекам – агентам Дельфийского оракула для поручения роли сивиллы каждой женщине, годной на то.

Пропев свою таинственно-загадочную песнь, которая благодаря туманности смысла во всяком случае должна была сбыться, сивилла медленно перешла мелководную речку и заговорила нараспев речитативом, уже не прорицая, а возвещая о своем прибытии:

 
Мне пища коренья;
Жилище мне – грот.
Бессмертных веленье
Сивиллу ведет.
 
 
Я легкая птица;
Мне крылья даны,
Чтобы ведать границы
Небес вышины.
 
 
Мне Феб прозорливый
Свой луч подарил,
И ход весь правдивый
В событьях открыл.
 
 
Получит Тарквиний
Приветы богов,
Когда без гордыни
Почтит все святыни
Приносом даров.
 
 
Ничто пред судьбою
Людей удальство…
Идите с трубою
По Риму с зарею…
Будите его!
 
 
Слова прорицаний
Мне дал Аполлон
И свиток сказаний
Сюда принесен.
 

Не знавший, как и все, что проскрипты, служащие агентами Дельфийского оракула, постоянно следят за всем происходящим у Тарквиния лично, переодеваясь в разные костюмы, и через других, и что, таким образом, сивилла прибыла вовсе не из далеких Кум, где жила совсем другая старуха, – не знавший всего этого Брут, проникнутый благоговением, заговорил:

– Великая возвестительница воли бессмертных, что угодно тебе?

А Валерий еще благоговейнее стал просить ее, как уже просил дорогой, где встретился со Спурием:

– Великая сивилла; укроти ярый гнев Туллии, спаси моего друга!.. Сыны Рима навсегда останутся благодарны, если лучезарный Аполлон твоими устами возвестит спасение невинному.

Не удостоив ни одним взглядом ни того ни другого, сивилла подошла к прочим, также стоявшим на коленях, и, подняв свой посох над Эмилием, заговорила:

 
Покинь твою розу!..
Она облетит,
Засохнет, поблекнет…
Ей осень грозит.
 
 
Печалься, несчастный,
О розе твоей —
Сразит твою розу
Холодный Борей.
 
 
Замерзнет от стужи
Прекрасный цветок,
Спасти невозможно —
Безжалостен рок.
 
 
Олива без страха
Невзгоды снесет;
Олива доставит
Питательный плод.
 
 
Оливе в грядущем
Любовь суждена;
Для счастья и пользы
Она взрощена.
 
 
Преклонится роза
В бессилье своем
Под ветви оливы,
Заснув вечным сном.
 

– Великая возвестительница воли богов, поведай нам яснее, какая участь суждена этому юноше? – спросил Брут.

Сивилла ответила нараспев:

 
Эмилий Гердоний
Найдет свой конец
В пучине, как умер
И храбрый отец.
 
 
Не будешь ты плакать,
Когда он умрет —
Величие Риму
Он тем принесет.
 

Эмилий украдкой робко посмотрел на волшебницу и едва удержался от крика удивления – на поднятой руке сивиллы он приметил длинный рубец от давнего глубокого пореза, виденный им на белой, красивой руке Ютурны, однажды свалившейся с дерева подле беседки в саду и расцарапавшей руку о гвоздь, – на руке, весьма непохожей на эту желтую, жилистую, хотя и не худую руку старухи.

Друзья были смущены и опечалены предсказанием. Они намеревались снова попросить сивиллу, но волшебница отвернулась и быстрыми шагами пошла к главному шатру.

Глава VIII. Прорицание

Все участники увеселительной охотничьей поездки собрались на поляне и с любопытством рассматривали издали сивиллу, не смея близко подойти к знаменитой волшебнице, огражденной от такой назойливости публики пущенной ее адептами молвой, будто смертный, прикоснувшийся к ней одеждой, даже слегка и случайно, неминуемо вскоре умрет.

Тарквиний и Туллия не замедлили прийти и уселись на принесенные для них кресла с сыновьями и Говорящим Псом, который теперь расточал тиранке любезности.

Эмилий, по-прежнему связанный, стоял поодаль со Спурием и Валерием, которые защищали его от грубостей стражи.

Когда все заняли свои места и все утихло, Тарквиний начал речь:

– Советница от Зевса, великая сивилла, подруга лучезарного Аполлона! Я призвал тебя из твоего убежища, нарушил твой покой. Прости мне это! С некоторого времени страх волнует меня, не дает покоя подозрение. Странные явления посылают мне боги! Недавно днем выполз уж или даже змей – я не успел разглядеть, кто именно, – обвил колонну и с шипением уполз под мое ложе в спальне.

– Известно, что пьяному чаще всего мерещатся змеи, – заметил шепотом Валерий, – может быть, и не приползал никто.

– Что предвещает появление его? – продолжал Тарквиний, – что это за таинственный знак? Грозит ли мне опасность от тайного врага или явно нападет на меня какой-нибудь злодей? К добру или к худу это случилось?

Сивилла, не взглянув ни разу на говорящего, продержав все время свои глаза опущенными, тихим голосом ответила:

– Тарквиний Суперб, ты тревожишь мой покой по пустякам, но не хочешь исполнить моего предложения. Я приходила к тебе с тремя свитками, возвестила, что они содержат девять песен о судьбах Рима, предложила купить их, но ты не захотел и грубо отослал меня прочь. Потом я присылала к тебе моего вестника сказать, что по повелению Аполлона три песни я сожгла, потому что Аполлон разгневался на тебя за скупость. Предлагала тебе купить оставшиеся шесть песен о судьбах Рима. Ты не купил, прогнал моего слугу еще грубее, чем меня, потому что тогда ты, здоровый, бодрый, могучий, богатый, удачливый, не нуждался в помощи. Теперь, одряхлевший, больной, угнетенный своеволием жены и сыновей, разбитый врагами на поле сражения, ты обращаешься за помощью к Аполлону, которого оскорбил, и зовешь меня… Я покинула мой таинственный грот по твоему вызову, но что скажу тебе? Тарквиний Суперб, не грозный, а немощный властитель Рима, Аполлон гневен на тебя за скупость и много, много надо даров, чтобы возвратить тебе его благоволение. По его повелению я сожгла еще три песни. Купи у меня последним три, которые остались, если хочешь, чтобы я гадала тебе. Не купишь – я их сожгу, и ты меня никогда не увидишь, а за скупость Аполлон испепелит тебя своими лучами. Тарквиний, трепещи гнева богов!.. Он постигнет тебя гораздо быстрее и страшнее, чем ты полагаешь. Дух Туллия-сакердота, зашитого по твоему приговору в мешок и брошенного в море, души жителей Габии, убитых по твоему повелению Секстом… Когда его посланный спросил тебя, что ему следует сделать, ты ответил: «Скажи, за каким занятием ты застал меня!! – и стал сбивать мечом головки мака на цветочной клумбе в саду. Дух невинно утопленного в Ферентине Турна… все они давно вопиют к богам об отмщении, и я не знаю, какими жертвами можно успокоить эти страшные тени страдальцев!.. Много, много золота ты должен дать, Тарквиний, за молитвы о тебе.

– Дивная прорицательница! – вскричал узурпатор, охваченный ужасом. – Я беру твои песни. Юний Брут даст тебе за них деньги.

– Не мне… не мне… пусть он отдаст их жрецу Аполлона Евлогию Приму, который в Риме придет к нему за этим от меня.

Сивилла изобразила на земле большой круг своим посохом и бросила на него несколько кореньев, вынутых из складок ее платья. Произнося никому не понятные слова заклинания, она стала упорно глядеть на землю.

Ее лицо приняло такое же выражение, сходное с мертвецом, как над рекой. Она задрожала и, подняв руки, проделала ими таинственные взмахи в воздухе, потом запела или, вернее, заговорила нараспев глухим тоном, подойдя к Туллии и подняв над нею свой посох:

 
Стоящую твердо не сдвинешь скалу,
Хоть боги нередко – помощники злу,
Но есть и меж ними на небе один,
Защитник всех правых, судьбы властелин.
В своих приговорах и благ он, и строг,
Зовется в Афинах: Неведомый Бог.
 

Перейдя к Тарквинию она продолжала:

 
Вещает невзгоду, почтеннейший муж,
Тебе от бессмертных явившийся уж.
На это сивиллы пророчества нет;
За морем от Феба получишь ответ.
К оракулу в Дельфы пошли сыновей
И Юния с ними… пусть едут скорей!..
 

Она опять обратилась к Туллии:

 
Пусть юношу тотчас сюда подведут —
Свершат над ним боги свой праведный суд.
 

– Эй, подведите осужденного! – закричала тиранка.

Сивилла положила подведенному Эмилию на плечо свою руку. Он вздрогнул от этого прикосновения – рука старухи была нежна и горяча, как у молодой женщины.

Все заметили его испуг, но приписали другой причине.

– Сивилла наложила на смертного руку – он немедленно умрет, – шепнула Туллия испуганному Бруту.

Старый философ скорбно вздохнул, но ничего не был в силах ответить ей.

Сивилла, обняв осужденного, обратилась к тиранке:

 
Источник струится в лесу с высоты;
Там многих в пучину низвергнула ты.
То место ужасно, оно проклято;
Туда добровольно не ходит никто.
Там много несчастных кончину нашли;
Теперь эту жертву со старцем пошли!..
Старик с осужденным и верным рабом
Пусть идут к пучине!.. За ними следом
Ходить не дерзайте – там ужас царит!
Старик, верный долгу, пусть казнь совершит.
Он денег и платья с собою возьмет;
Отдать это надо тому, кто придет.
 

– Юний, – спросила Туллия, – да ты справишься ли с ним один-то?

– Мой раб пойдет со мной, ведь сивилла это дозволила, – ответил старик.

Оттенок печали в его разбитом голосе заметили многие, но никто из не знавших его внутреннего мира души не заподозрил его. Сыновья Туллии подумали, что Брут досадует на сивиллу за помеху бросить Эмилия в Туллиану на долгие муки.

– Когда ты возвратишься, я, не видев казни, потребую от тебя самой страшной клятвы, – заявила Туллия.

– Знаю это, грозная Немезида, – ответил ей Брут с тяжелым вздохом.

Сивилла заговорила с ним.

 
Потребуют клятву они с тебя в том
Что срезана жатва усердным жнецом.
Клянись им Зевеса стрелой громовой,
Когда ты из леса вернешься домой…
 

– Нет, не тогда, – перебила Туллия без всякого уважения к знаменитой волшебнице, перед которой трепетал и благоговел ее муж. – Теперь поклянись, Юний, в том, что Эмилий умрет. Я тебе верю, но твой вздох возбудил мои подозрения, что тебе вспомнилась былая близость к Турну и стало жаль его сына.

– Клянись, старец! – сказала сивилла. – Повторяй клятвы за мной…

– Не могу, – тихо возразил Брут.

– Я все равно погиб, – шепнул ему Эмилий, – не губи себя, отец мой. Ты нужен самому Риму.

Это была трудная минута для Брута.

– Эмилий будет сброшен в пропасть и его не станет больше на свете… клянись!.. – настаивала сивилла.

Брут поклялся.