– Убери железяку! Слышь? – Опомнилась она и еще дальше от кузнеца отодвигается. – Что за мода такая в старых людёв железками тыкать?
– Не во всех, бабуся. Не во всех. А коли не скажешь сей же час имени твоего, так точно ткну.
– Да на что ж имя-то тебе мое сдалось?
– А на что надо, на то и сгодится.
– Ну, как знаешь, молодец, как знаешь, – поворочалась старуха, откашлялась и… запела: – Спя-ат уста-алые-е игру-ушки, книжки спя-ат…
Яков покачнулся, едва удержавшись на ногах. Меч показался ему очень тяжелым, а тело будто тяжестью свинцовой налилось. Клонит его ко сну нестерпимо. Борется Яков со сном, а одолеть никак не может. На колени упал, рычит, головой мотает, а сон все больше к земле пригибает его. Уж и в глазах мутится. Иван Царевич – так тот сразу отключился. А старуха, все продолжая нудно гнусавить, со все возрастающим уважением уставилась на кузнеца: силен парень, Дрёме противится. Ведь не человек вовсе Дрёма, сила колдовская в чистом виде! А образ человечий – так то дело нехитрое.
– Глазки закрыва-ай…
И вдруг прекратила свою песню, оборвала.
Завозился кузнец, головой потряс, сон колдовской сгоняя. Глаза сонные на старуху приподнял. Стоит на карачках, слабость побороть пытается.
– Кто ты? – шепотом спросил. На большее сил не хватило.
– Сильный ты, – вместо ответа сказала старуха.
– Есть немного.
Яков пересилил себя, кое-как сел, в ствол березы спиной уперся.
– Да и ты сильна, бабуся, колыбельные распевать.
– Признал, чай? – заулыбалась старуха.
– Дрёма ты, – выдохнул кузнец и лицо принялся растирать.
– Узнал, – довольно кивнула старуха.
– У, нечисть поганая! – скрипнул зубами кузнец и глазами меч свой пошарил.
– Не шебуршись, кузнец, а то сызнова петь возьмусь и тогда уж до конца допою.
– Так чего ж сразу не допела?
Рядом Иван Царевич завозился, тоже глаза открыл, лежит, в небо звездное смотрит, к разговору прислушивается.
– А какой мне с того прок? – Дрёма спрашивает. – Кощей, подлец этакий, даже корочкой сухой ни разу не отблагодарил, а вы мяско вкусное старухе не пожалели, хотя и сами толком не ели.
– Откуда про то ведаешь? – Кузнец уже немного в себя пришел, на старуху глядит, подвох в ней выискивает.
– Слухом земля полнится. Чем вы Языкишну так напужали, что она второй час круги вокруг дома свово наматывает, войти боится.
– Подходом особым да шуткой доброй, – не стал вдаваться в подробности Яков.
– Шутники, значит, – усмехнулась Дрёма. – Я тоже шутки люблю. Может, и со мной какую сотворите, а?
Молчит кузнец. Да и чего тут скажешь. Не ему тягаться с Дрёмой, нет от нее спасения, коли рот раскроет и петь примется.
– Правильно, молчи, – похвалила Дрёма. – А Языкишну и я терпеть не могу. Жадная она, хлеще Кощея проклятого.
– Чего ж ты своего хозяина ругаешь?
– Не хозяин он мне! – неожиданно рявкнула старуха, да так зычно, что с березы бруньки сухие посыпались. Но в руки себя взяла, остыла чуток. – Я сама по себе. А токма договор проклятый с ним с дури подписала, думала, в покое оставит, да куда там! Сел окаянный на горб и не слезает боле. Еще и ножки свесил. Нашел себе колыбельную ходячую!
– А тебе и не в радость прям!
– А чего ж мне за радость с того?
– Так ведь то сущность твоя противная, – грубо отвечает кузнец, а Иван Царевич незаметно так его сапогом в ногу тырк да тырк – мол, помалкивай, покамест совсем худо не пришлось. – Да погоди ты! – отмахнулся Яков. – Не вишь, разговор у нас сурьезный с ней.
– Противная, говоришь? – склонила старуха голову. – А ты, значит, из шелков весь да шерстью белой по макушку порос?
– Не весь, и не шестью, – повел плечами кузнец, – а все ж людям плохого не делал и делать не собираюсь.
– А я, по-твоему, так сущим вредительством занимаюсь? – обозлилась старуха, зубы показывая.
– А разве нет? – не испугался тот ощера неприятного.
– А разве да?
– А разве… нет, это уже было. Вот черт, голова сопсем ничего не соображает. – Яков потер пальцами лоб.
– Дурень ты! Сон я сладкий людям даю.
– Ага, вечный, – буркнул Яков.
– А енто кому как! Кому вечный, а кому просто здоровый – кажному свой сон нужон.
– Будто просят тебя о том.
– Просють.
– Ну ладно, некогда нам с тобой лясы точить, – выпрямил спину кузнец. – Хошь усыплять – так усыпляй, а не хошь…
– Дурак ты! – сплюнула в костер старуха, и тот притух немного, но потом опять разошелся, искрами стрельнул. А Дрёма поднялась с земли и прочь с поляны заковыляла. У куста орехового остановилась, клюку оброненную подобрала, мясо подмышку сунула, обернулась. – Как есть дурак, – и скрылась в чащобе лесной темной.
– Не понял, – пробормотал кузнец, в темень ночную вглядываясь до рези в глазах. – Чего это она?
– Питание, – поднялся с земли Иван Царевич.
– Чего?
– Правильное питание, говорю, оно даже из нелюдей человеков правильных делает. В смысле, добрых.
– Это чего за хвилософия такая?
– То не хвилософия, а правда жизни. Сам же видел, – кивнул Иван Царевич, куда Дрёма скрылась. – Как мясо на нее подействовало!
– Думаешь, мясо?
– А то что ж? Ты видал когда-нибудь злым сытого человека?
– Видал, особо если разбудить его не вовремя.
– Да я не об том. Слушай! – ухватил Иван Царевич кузнеца за руку.
– Что такое? – заволновался тот, по сторонам тревожно оглядываясь.
– Да нет, не то! Может, Кощея проклятого мясом накормить – он в раз и подобреет.
– Да-а, накормить, – засомневался кузнец. – А если он жрать не захочет, то бишь добреть.
– Так кто ж его спрашивать-то будет? – честно удивился Иван Царевич. – Впихнем!
– Он те впихнет! – проворчал Яков в ответ. – Он те так впихнет.
– А ты ему мечом пригрозишь.
– Угу, и кулаком в морду.
– Точно!
– Знаешь чего?
– Чего?
– Спать давай! – Кузнец завалился набок и захрапел.
Иван Царевич долго смотрел на друга, ничего не понял – хороший же план, верный! – и тоже на боковую завалился.
Утро вечера, как говорится, мудренее.
И откуда в самом деле друзьям знать было, что Дрёма с Кощеем вдрызг разругались.
– Я те кто? – спрашивает Дрёма у Кощея, как тот ее к себе вызвал да заказ очередной вручил. – Шкатулка музыкальная али кровать-качалка с собакой гончей на пару, шоб гоняться за кажным и убаюкивать? То лешего усыпи, то зверье к обеду, теперь Ивана с кузнецом. А заптра чегось? Звезд тебе в хоромы твои поганые с неба похватать?
– Ты, Дрёма, того, – погрозил Кощей пальцем, – говори да не заговаривайся! А то мигом в холодную загремишь. Делай, чего велено, не рассуждай!
– А и упекай! Надоел ты мне хуже горькой редьки. В договоре чего сказано?
– Чего?
– А того! Отпуск у меня должон быть! И содержание мясное. Где оно, содержание-то? На одних бобах вареных сижу, пучит ужо от них. Скоро почище Горыныча летать зачну.
– Енто с чего же? – нахмурился Кощей.
– Ну, конечно. Откендова тебе знать-то про бобы и свойство их противное, коли ты вообче их не жрешь. А мне каково? Иной раз к зверью близко подобраться не могу.
– Почему?
– А потому! – крутнула головой Дрёма. – Бобы неудержимо прут, свист от них стоит, аж дичь шарахается.
– Это все? – побарабанил пальцами по львиной голове Кощей.
– А чего тебе еще, ирод ты костлявый? К тому ж, отпуск у меня сейчас.
– Подождет твой отпуск! Сделаешь дело – отдыхай, сколько влезет, а токма ты мне во, позарез как нужна!
– А мясо?
– О мясе отдельный разговор, – поерзал на троне Кощей. Больно неудобная тема была для него. Мяса мало было, едва впритык ему с Горынычем хватало, а тут еще карга со своими требованиями. Вынь ей да положь, вишь ли!
– Какой еще отдельный? – сорвалась старуха. – Ты мне не крути – напрямую говорь!
– Ах, на прямую? – разозлился Кощей. – Прямоты захотелось? Вот тебе прямота: коли Ивана с кузнецом не усыпишь – в каталажку загремишь! Нет, как сказал, а? А о мясе, так сама подумай! Откуда ему взяться, коли ты будто полудохлая за дичью гоняешься? Работай лучше, и мясо тебе будет!
– Ах, та-ак! – закипела Дрёма.
– Да, та-ак! – передразнил Кощей. – Иди и не рассуждай боле! Распустились тут…
– Ну, погоди, Кощеюшка, – процедила сквозь зубы Дрёма, – я тебе таку свинью притараню, треснешь, пока съешь!
– Чего сказала? – не расслышал Кощей.
– Иду, говорю! – огрызнулась Дрёма и направилась к выходу из залы, клюкой деревянной постукивая и ногами по полу мраморному шаркая.
Глава 15. Водяной
– Эй! – позвала Василиса.
– А? – очнулась Квака, глаза приоткрыв.
За зарешеченным окном уж светлело, но стылый воздух темницы пробирал Кваку до самых костей. Непривычная она была к человечьему облику со всеми его проблемами и неудобствами.
Прикрываясь одеялом, она поднялась с кровати и зевнула. Потерла сонные глаза, похлопала ими на Василису.
– Где я?
– В хоромах моих, – усмехнулась криво Василиса. – Вот, держи! – бросила она Кваке работу свою. – Шквурка твоя.
– Ох! – С Кваки весь сон разом сшибло, будто и не спала вовсе. Шкуру лягушечью на лету подхватила и ну вертеть ее, разглядывать. – Заделала?!
– Делов-то! – фыркнула Василиса. – А теперь выметайся отсюда, а то еще Кощей собственной персоной пожалует, а ты с врагами отечества ночи коротаешь.
– Да будет тебе, – буркнула смущенно Квака. – И это… спасибо.
– Выметайся, говорю! – повторила Василиса, но беззлобно. – Спать я хочу.
– Так ты чего ж? – спросила Квака, в шкуру поспешно влезая да в лягушку обращаясь. – Всю ночь не спала? Все штвопала?
– Штвопала, штвопала. Кышь! – махнула Василиса на здоровенную лягушку и присела на лежанку жесткую, потягиваясь.
– Век тогво не забудву! – клятвенно пообещала Квака, вертясь в попытке присмотреться к своему заду, не торчит ли где опять непотребности какой. Но нет, все как надо, даже швов не видать – чистая работа!
– Забудешь, – махнула ручкой Василиса.
– Нет, нет. А знаешь, твой Икван…
– Что? – подскочила на постели Василиса, едва вытянувшись на ней во весь рост. – Что такое?
– Да ничвего. Толькво в благводарность скважу тебве: он с Ягвой справился, бесвов одолел, Языквишну из собственного дому спровадил! Ох, зол на него батьвушка, так зол!
– То его проблемы, – отмахнулась Василиса. – Пущай при себе волнения свои держит. Заварил кашу, пусть теперича и расхлебывает. Большой ложкой. А за весть хорошую – спасибо.
– Ух ты! – обрадовалась Квака, завертевшись на месте.
– Ты чего? Жмет где? Пришлось утянуть малость.
– Да нет, не то. Твы вот спасибво сквазала, а мне от тогво на душе приятно ствало! Мне ведь никтво еще ни разу спасибво не сквазал.
– А за что ж тебе спасибо говорить-то было? За пакости болотные?
– Пойдву я, – не ответила Квака. – Можвет, еще чвего разузнаю.
– Ага, пойди, – вновь опустилась на кровать Василиса.
А Квака в припрыжку в коридор выскочила и в палаты Кощеевы поскакала. На разведку. Не могло быть такого, чтобы Иван за ночь ничего нового не отчебучил. Больно уж прыткий он, пробивной.
Да черт с ним, с Иваном-то. Шкурка вот – то дело!
Скачет Квака, нарадоваться на шкуру обновленную не может. Надо же, как все отлично вышло! Только бы Кощей-батюшка допытываться не стал, где шкуру новую взяла да от кого. Или, того хуже, настроение портить не взялся. Это он может! Коли самому отвратно, так и всех с души воротить должно. А что Кощею сейчас больно не по себе, в том Квака даже не сомневалась.
В зале тронной шум стоял невообразимый. То Кощей со Змеем Горынычем лаяться с утра пораньше взялись, не поделили чего-то. Впрыгнула Квака осторожненько в залу, за столбом широким укрылась. Стоит, прислушивается.
В тронном зале пусто и тихо, а вот рядом, в пиршественной, хоть уши затыкай!
– Жрать давай! – орет Горыныч и грохает кулачищем по столу крепкому, так что тарелки с чашками скачут.
– Ох, Горыныч, ты тупой, что ль? Говорю ж: нет ничего! Иван проклятый с кузнецом своим все, почитай, как есть, вынесли.
– Издеваешься? – ревет Горыныч, а из-под двери пиршественной залы уж гарью тянет. И как там только Кощей вонищу такую терпит – непонятно. – Цельный день ничего не жрал, яйца твои сторожил, чтоб они провалились вместе с тобой! Подавай жрать!
– Да нету у меня ничего! – трясет руками Кощей.
– Ищи! – сызнова грохнул кулачищем Змей Горыныч и хвостом прищелкнул. Шкаф посудный, стоявший позади него, разлетелся в щепки.
Скрипит зубами Кощей, а чего тут скажешь: договор! Сам подписал – самому и сполнять теперича. Положено содержание Горынычу в виде еды-питья, да только где его взять-то? Ну, Иван, чтоб тебя!..
– Ищу, Горыныч, ищу, миленький, – залебезил Кощей, улыбочки льстивые дарить Горынычу принялся. Да только Змею улыбочки те нужны, как собаке пятая нога.
– Когда жратва будет? – на своем Змей стоит.
– Скоро, не сумлевайся! – заверяет Кощей, а у самого глазки так и бегают. – Языкишна уж новое готовит.
Не правда то, но ничего другого Кощею на ум не пришло. Языкишна, как из дому пропала вместе с провизией, так до сих пор где-то прячется. Что ж за напасть такая!
– Я подожду! – пыхает дымом Горыныч.
– Ты лучше домой лети, передохнешь, выспишься, а к обеду возвертайся. Уж я расстараюсь для друга дорогого.
– Чего я туды-сюды мотаться буду? – возмутился Горыныч. – Да и где это видано, чтоб не жрамши спать укладывались?
– Дык, Иван идет! – страшные глаза сделал Кощей и жалостью к себе их наполнил. – Недалече уж он от дуба. Может, вот сейчас прямо к нему и подходит. А, Горыныч?
– И пусть его! – рычит в ответ змей и хвостом по полу метет. – Покамест не дашь жрать, ничего делать не буду.
– Эх ты, три башки! – постучал Кощей по лбу костяшками пальцев Кощей. – Да как же я тебя кормить-то буду, коли ты договор наш порушить решил.
– Это как так? – призадумался Горыныч.
С этим делом, у него, честно сказать, проблема большая была, особо когда три головы пытались одновременно мыслить. Тут уж такой кавардак во всех головах начинался, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Вот и сейчас подобный конфуз с Горынычем вышел: тужится, а понять ничего не может. И где это он, в какой букве договор важный нарушил, маху дал.
Заметил недоумение на его вытянутых зубастых мордах Кощей и давай наседать:
– Ты дуб охранять подряжался?
– Ну? – вытянул шеи Горыныч. – А ты кормить нас за то должон!
– Должон-то должон, да только коли Иван до дуба доберется раньше тебя и бесчинство какое там учинит, то и кормиться ты дальше за свой счет станешь.
– Да ну? – не поверил Кощею Горыныч.
– А ты мозгами пораскинь, три башки.
– Да где Иван! – махнул когтистой лапой Горыныч. – Пока до дуба доберется, я пожрать три раза и выспаться успею.
– Три раза – много будет, – качает головой Кощей.
– Почему?
– Разжиреешь, летать не сможешь.
– Да ну их, полеты. Надоело ужо! Пешком ходить буду.
– Будешь, – кивает Кощей, – коли Ивана пропустишь. Только с голодухи, потому как крыльями взмахнуть не сможешь.
– Да чего ты привязался ко мне со своим Иваном? – взбеленился Горыныч, выпустив едкое облако дыма из ноздрей средней головы. – Заладил одно: Иван, Иван!
– Мало тебе? Кузнеца еще можешь взять. Тот покрупнее будет.
– Жрать хочу, – подумав, опять заявил Горыныч.
– Во, во! – схватился за сердце Кощей, глаза выкатив. Натурально так вышло, даже Горыныча проняло.
– Чего такое? – испугался тот, головы втянув.
– Чую!
– Чего чуешь-то? – Головы еще ниже пошли.
– Чую, Иван к дубу подбирается! Ах! – дернулся Кощей и челюстью застучал, будто судорога пробила.
– Эй, не пужай! Слышь? – еще больше посерел Горыныч. – Чего ты? Чего?
– Ох, Горыныч, – слабым голосом выдавил Кощей. – Прощевай, друг сердешный! Видать, погибель моя пришла. Кто ж тебя кормить-то теперь будет, а?
– Ладно, – сдался Горыныч, нехотя выбираясь из-за стола. – Лечу я, лечу. Токма смотри у меня, коли обед таким же пустым окажется.
– Да ты что! – еще больше округлил глаза Кощей и начал хватать ртом воздух – возмущение крайнее изображать обидой незаслуженной. – За кого ты меня принимаешь?
– К обеду жди!
Горыныч не стал уточнять, за кого он принимал Кощея, развернулся и поплелся к выходу, не солона хлебавши. Шеи его провисли, крылья и хвост волочились по полу. Не было у Горыныча никакого желания воевать с кем-либо. И откуда только Иван проклятущий на его головы несчастные свалился! А ведь так все хорошо устроилось до того…
Утро выдалось на удивление теплое и солнечное. Когда Иван Царевич глаза продрал, солнышко уж высоко над лесом взобралось и оттуда проливало неистовое золото, а с ним и тепло. Земля, прикрытая мхом и вялым листом, едва заметно парила. Пар собирался небольшими облачками тумана, и, не набрав силы, рассеивался, гонимый легким теплым ветерком.
Прилетела какая-то пичужка, села на ветку, принялась чирикать да заливаться. Обрадовался Иван Царевич: то хороший знак, добрый! Может, одна птица на весь лес осталась, да и та их своим вниманием почтила. Иван Царевич порылся в суме кузнеца, достал кусок хлеба. Покрошил наземь.
Пичужка примолкла, долго смотрела на крошки, но слетать с ветки вниз не торопилась. Не доверяла.
Иван Царевич настаивать не стал – потом поест. Но уж больно пичужку ту на руке подержать хотелось. Сколько уж живого существа не видал, почитай, с неделю будет. Но доброта оплаты не требует, и Иван Царевич переключился на дрыхнущего кузнеца. Видать, Дрёма хорошо над ним поработала, столько сил из мужика вытянула, что до сих пор кузнец очухаться не мог, в силу все входил. Ведь сон, как известно, силу дает – возвертает, что за день потрачена была.
Долго будил Якова Иван Царевич, насилу добудился, а пока тот глаза продирал и понять пытался, где он находится, царевич завтрак на скорую руку приготовил: хлеба по ломтю, мяса все того же кабанчика разломил, по одному огурчику разложил и винца по стакану. Знатную кузнец прореху в рационе Кощеевом проделал, не меньше половины всех запасов в суму напихал, а может, и поболе. Зато о еде теперича думать не придется. Вот Кощей обозлится, как о том пронюхает!
Костер давно погас. Новый разжигать не стали, проку в том не было никакого. Холодное мясо даже вкуснее будет. Позавтракали в тишине, собрались скоренько. Только куда идти, не знают. Где Кощеев дуб расти может? Почитай, полцарства Кощеева уж протопали, ан нет того дуба. Да и не выдумка ли то для доверчивых губошлепов вроде Ивана Царевича с кузнецом? Нет, непохоже. Хотя кто ж его, Кощея хитромудрого знает…
– Куда пойдем? – спросил Иван Царевич, видя колебания друга.
– Пряменько, – указал рукой кузнец. – К Кощею. Если дуб и есть, то рядышком с ним должон быть. Не с руки Кощею издалека за смертью своей приглядывать.
– А если нет дуба того?
– Там видно будет. Чего заранее загадывать?
На том и порешили. И отправились навстречу солнцу.
Идут не час и не два. Лес закончился, в поле перешел. Поле река рассекла полноводная, ни брода нигде, ни мостика. Пришлось идти вдоль нее. Одна радость – с жажды не помрешь, а так – неизвестно куда выведет река та. Царство-то Кощеево, по разумению Якова, за рекой должно быть. Вот и выходило, в сторону от него идут. А может, и напутал чего кузнец. Ведь по слухам о дороге в Кощеев дворец судил. Впрочем, что о том толковать – все одно по берегу реки идти, никуда не сворачивая.
Вокруг ни деревца, ни кустика. Куда ни глянь, равнина до края. И река. Только шелест воды тихий тишину мертвую нарушает.
И вдруг видят, пятнышко какое-то вдали замаячило. Махонькое совсем, Иван Царевич его даже не сразу приметил, зато кузнец разглядел и застыл, будто вкопанный. Ладонь к глазам приложил, глаза прищурил – вдаль зрит.
– Ну, чего? – нетерпеливо спрашивает Иван Царевич.
– Не пойму никак, – пожал плечами Яков. – То ли башня какая высится, то ли еще чего.
– Кощеевы хоромы! – обрадовался Иван Царевич.
– Скажешь тоже! Больно размах мелкий для Кощея. На дерево больше смахивает.
– Неужели?..
– Ближе подойдем, там видно будет, – не стал загадывать Яков. Лямку сумы тяжело нагруженной на плече поправил и к пятну зашагал.
А вскоре и мостик через реку обнаружился. Только разломанный. Настила почти нет, часть перил осталась, а кое-где лишь сваи деревянные из воды торчат.
– Изуверство какое, – проворчал кузнец, к мосту примеряясь, как бы лучше по нему на ту сторону перебраться.
– Может, пройти попробуем?
– Очумел, что ль? – выставил кузнец руки. – Да он же того и гляди рухнет. Потопнем как есть!
– Я плавать могу.
– Поток сильный, закрутит – не выберешься.
– Какой же ты этот… пессимист. – Иван Царевич говорит. – Везде тебе гадости одни мерещутся.
– Зачем напраслину на меня возводишь, словами неприличными обзываешь, – обиделся кузнец. – Сам глянь наперед: мост гнилой сопсем. Ступишь на него – обвалится к ядрене Фене и пойдешь к водяному на прокорм.
– Да ну? Чего ж делать-то тогда будем?
– Плот сооружать надобно. Досок, поди, навалом.
– Слушай? – уставился в воду Иван Царевич, что у моста кругами да заворотами шла. – Вот ты про водяного всерьез сказанул али так, треп пустой?
– Брякнул, чаво в голову первое пришло, – отмахнулся Яков, доски оглядывая, с моста что сползли. – Брехня то.
– А вдруг не брехня?
– Да что ему за дело-то до нас, водяному? А коли и был, так поди со скуси давно помер.
– А Языкишне с Дрёмой какое до нас дело было?
– Сравнил тоже! Водяной – царь, не абы что! А бабы те пред ним – вошь. Ему на Кощея – тьфу! К тому же чего водяному в ентом месте сидеть, мост разваленный караулить?
– Может и так, – согласился с кузнецом Иван Царевич, а только в душу его подозрение закралось. Глядит в воду, не отрывается, вдруг чего крупное с хвостом мелькнет. Только нет ничего в воде, водоросли одни колышутся и сор всякий плавает.
– Доски принимай! – кричит с моста Яков.
– Ага! – Иван Царевич бросился кузнецу на подмогу.
Яков отрывает настил уцелевший, вниз кидает. Иван Царевич ловит, в штабеля укладывает, досочку к досочке равняет. Зачем только – непонятно. Красивше так.
Надрал Яков досок с моста, слез и доски взялся перебирать еще раз: эта не годится, эта пойдеть, эта поперечиной будет, еще одна, енту к такой-то матери, а ту – к другой…
Долго возился, Ивану Царевичу аж скучно стало. А кузнец уж плот на земле разложил, стоит, на дело рук своих любуется, насмотреться не может.
– А сколачивать чем будешь? – Иван Царевич спрашивает.
– Сколачивать? – усмехнулся Яков да как кулачищем замахнется.
Бац!
Доска на место встала, вбитые ранее гвозди вошли в поперечину, словно молотком их загнали.
Бац!
Еще одна доска прибита. А кузнец знай себе кулачищем машет, будто забавляется.
– Тебе, брат Яков, леший случаем не родня? – Иван Царевич спрашивает.
– Не понял? – разогнул спину Яков.
– Да тот тоже кулаком заколачивать больно горазд: клин в пень без кувалды вогнал.
– Не, не родня, – на полном серьезе сказал кузнец и опять за свое: бац, бац, бум!..
Плот вышел на загляденье. Выдержал бы только, не расползся посредь реки – тогда точно потеха-развлеченье водяному будет. А тут и другая проблема встала: река широкая, вода быстрая, закрутит, завертит плот. Разве что по сваям только и можно перебраться. Но Яков на всякий случай опять на мост взобрался, два перильца отломал. Отличные шесты из них вышли.
Столкнули друзья плот на воду, взобрались на него – вроде держит, хотя вода через край плещется, да то не беда. Попрыгали – крепкий плот на удивление вышел.
– Ну-с, – перекрестился Яков, – с богом! – и от бережка шестом оттолкнулся.
И подхватила вода утлый плотик, завертела и понесла к мосту. Вот-вот налетит плот на сваи и в щепки обратится. Яков ругается, шестом в дно тычет, да много ль толку от тонкой палки. Несет плот на мост все быстрее и быстрее. Отбросил Яков шест бесполезный, ручищи расставил, момента нужного поджидает, в сваи, из воды торчащие, вцепиться. Уперся в них с наскоку, рычит, руки разгибает. Плот под ногами бьется, сваи дрожат, того и гляди заваливаться вперед начнут.
Видит Иван Царевич, совсем дело плохо. Долго ли еще кузнец так простоит, в сваи упираясь. Что-то нужно делать. Только что? А кузнец руки напряг из последних сил, отодвинулся назад вместе с плотом и в правый бок рванулся. Руку на сваю, что справа от него торчала, перекинул, за собой плот подтащил. Передохнул немного и к следующей свае тянется. А Иван Царевич мечется позади Якова, чем подсобить не знает.
– Да не мельтеши ты! – прорычал кузнец. – Только плот раскачиваешь! Вот перевернемся ща!
Иван Царевич замер, где стоял. Шелохнуться боится, а кузнец все рукой вправо тянется, до сваи никак дотянуться не может, чтоб дальше плот перетянуть. Никак ему длины рук не хватает.
– Давай я! – бросился на подмогу Иван Царевич. – Ты меня за руку держи, а я хвататься буду.
– Давай! – Кузнец Ивана за плечо сцапал, а Иван Царевич нагнулся вправо и до сваи следующей дотянулся. Только скользкая свая та, всё пальцы с нее соскальзывают. Бился Иван Царевич, бился, а никак ухватится за нее не смог.
Внезапно плот под ними ходуном заходил, неистово, будто специально кто раскачивал, и тут уж обоим не до свай стало, только бы в воду не сверзиться.
– Чего-о енто-о за тря-а-асучка-а? – вцепился в ближнюю сваю кузнец, а Иван Царевич – в Якова.
– Не-е зна-а-а-аю-у! – отвечает Иван Царевич, а сам головой вертит в поисках шутника.
– Ага-а! – вдруг раздался вопль невесть откуда. – Вот кто мне воду мутит!
– Водяной, – пролепетал, побледнев, Иван Царевич, глядя во все глаза на голову, показавшуюся из воды у самых его ног, и собрался грохнуться в обморок, но Яков встряхнул его.
– Держись!
– Да держусь я, держусь! – стиснул зубы Иван Царевич, крепче вцепившись в кушак кузнеца. – Чего ему от нас надо? Чего он к нам привязался?
– Почем я знаю! Может, полоумный какой? – предположил Яков, с ненавистью сверля взглядом крупную голову, покрытую, словно тиной, длинными зелеными волосами. Лицо у водяного было отекшее, с синими мешками под бешено сверкавшими бледно-зелеными глазами. И сам он был весь какой-то бледный до прозрачности и чешуйчатый, словно рыба какая.
– Ты чего сказал? – выкрикнул водяной, перестав трясти плот. – Чего сказал, спрашиваю?
– Чего слышал, – буркнул Яков, не отпуская сваю, словно сроднился с нею.
– Повтори, если ты мужик! – саданул водяной кулаком по доскам плота.
– Но-но, не балуй! – отпихнул Яков его кулак ногой. – Не про тебя делано.
– Я те, морда твоя бугайская, попихаюсь! Ишь, манеру взял, обзываться да толкаться.
– А чего ты плот ломаешь?
– А ты чего мост мой рушишь?
– Да какой к чертям мост, коли от него столбы одни остались. Был бы мост…
– Вот взял бы да и починил! – никак не унимался водяной. – Еще пихается.
Пока Яков с Водяным препирались, Иван Царевич судорожно соображал, что можно предпринять. И вспомнил про щукину чешуйку. Щука – она языкатая, может, и подсобит чем. Тем более с водяным в родстве должна быть – как-никак оба в воде обитают.
– Давай драться! – меж тем продолжал наседать задиристый водяной.
– Не-е, не пойдеть, – завертел головой Яков, сваю обнимая и ногами плот придерживая, чтобы не снесло ненароком. Мышцы у кузнеца на руках буграми вздулись, лоб испариной от напряжения покрылся. Едва держится уже кузнец.
– Это почему еще?
– А потому! Плавать я не умею, вот почему. Это нечестно.
– Так чего же делать тогда? – растерянно почесал зеленую макушку водяной.
– На берег нас тащи, там и силами померяемся.
– Фигу тебе! – показал водяной знатный кукиш Якову. – Самый хитрый нашелся, да?
А Иван Царевич тем временем, порыскав в своей котомке, нащупал щукину чешуйку. Вытащил и в реку бросил.
– Эй! – переключился водяной на Ивана Царевича. – Ты чего в реку бросил? Чего бросил, я спрашиваю?
Иван Царевич отвернулся, будто и не слышит вовсе, а сам волнуется, когда щука появится. Может, до нее дойдет только через сутки, что чешуйку в воду бросили – старая она больно.
– Ты чего мусор всякий в реку мою бросаешь? – продолжал бушевать водяной, шлепая по воде огромным радужным хвостищем. – И так всю реку изгадили, и ты еще! А ну…
Договорить ему не удалось, поскольку рядом с плотом из воды вдруг показалась щукина морда.
Все трое разом уставились на нее.
– Чего звал? – шепеляво спрашивает щука. – Случилось что?
– Да вот, – ткнул Иван Царевич пальцем в водяного. – Проходу не дает, грозит, кулаками машет. Мы на тот берег перебраться хотели, а он привязался как банный лист.
– Он? – обернулась щука к водяному, подвигав плавниками. – Ты чего, килька-переросток, к людям порядочным цепляешься, проходу не даешь, ась?
– Ха! – схватился за пузо водяной. – Ха-ха! Будет мне еще всякая жабра старая указывать. Плыви себе.
– Ах ты… – захлопала зубастой пастью щука. – Ах ты, щенок лопоухий, ты как со старшими разговариваешь, ась? Я тебя спрашиваю, кобель ты вуалехвостый!
– Я… – опешил водяной от такого напора.
– Ты чего удумал, пакость ты зеленая? Людёв топить? Я ж тебя щас!.. – и щука ринулась на водяного. – Укушу! На клочки разметаю, рак ты пучеглазый, и икры не останется! Слышь?
– Ай! Не тронь меня! Не тронь, слышишь? – заметался в воде водяной. – Нет у меня икры, у меня молоки-и.
– Молоки? Молоки я люблю, – хлопнула пастью щука и вцепилась в тощую филейную часть водяного. – Гы!
– Ай-яй-яй-яй-яй! – взвыл тот, высоко выскочив из воды, объятый тучей брызг. – Ой-ей-ей! – и хлопнулся обратно в воду, сделав полный переворот в воздухе.
Щука висела у него на заду, вращая глазищами, будто приклеенная.
– Отпусти-и-и! – захныкал водяной, вновь показываясь на поверхности и вертясь волчком.
– Гы-ы! Гы-гы! Тьфу! – выплюнула чешую щука. – Будешь еще маленьких забижать, шпана подмостная, ась? Да над старухами глумиться?
– Не бу-уду, – всхлипнул водяной, потирая укушенный зад.
– Ишь, моду взял! Я те покажу жабру старую! – погрозила щука плавником.
– Ай, не надо! – Водяной спрятался за сваей. – Ну скажите ей, пусть отстанет.
– Я те скажу, молокосос, я те так скажу! – яростно вильнула хвостом щука. – А ну, таш-ши плот, куда надобно! – ударила она плавником по воде.
– А куда надобно-то? – плаксиво промямлил водяной. Он уж и не рад был, что с прохожими связался.
– На тот берег, – показал Иван Царевич.
– Да без шуток, слышь? – грозно предупредила щука.
– Шутки, шутки, – проворчал под нос водяной и вцепился в плот. – Шуток не понимают. А мне, может, скучно тут одному сидеть. Да отпусти ты столб! – крикнул он Якову. – Я чего, с ним тебя тащить должен?
– Ага, – опомнился кузнец, с трудом разнимая объятия.
– Скучно ему, ишь! – хлопнула пастью щука. – Так я тебя сейчас позабавлю-развеселю.
Водяной косо глянул на щуку и заткнулся. Вцепившись обеими руками в плот, он ударил хвостом по воде, и плот медленно двинулся к противоположному берегу.
– Не опрокинь! – давала советы щука. – Правее забирай, слышь? Куда таш-шишь-то? Сюды рули, на меня… Эх, остолоп молодой!
Водяной вяло огрызался, но плот все же тащил. Вот уж и берег другой – рукой подать. Ткнулся плот в бережок пологий, Иван Царевич с Яковом с плота соскочили и щуке кланяться принялись:
– Спасибо тебе, бабушка, век помнить будем!