Глава 10. Баба Яга – костяная нога
Добралась Квака до своего болота, взобралась на любимую кочку и давай слезы лить и жаловаться на судьбу горькую. Ведь ничего никому плохого не сделала, а ее так оскорбили-обидели: и шкуру изорвали (даже перед собственными подданными и то показаться стыдно), и бусы волшебные украли да против нее же и обратили, шапку есть заставили, мяли, кидали, раскатывали, а еще пироги печь заставляли! А хуже всего – смеялись. Этого Квака стерпеть не в силах была. И, главное, кто! Какой-то царевич никчемный Ивашка – олух царя земного, да Василиска проклятущая. Ох, и поизмывались они над ней!
Жалуется Квака лягушкам, а те скачут вокруг нее, возмущенно квакают, мол, правильно говоришь, Ваше Царствие, правильно, и оттого на душе у Кваки все гнуснее и противнее становится. И только одно душу греет: не будет счастья-радости проклятому Ивану. Нет больше Василиски, была, да вся вышла. Кощей-батюшка теперь с нее живой не слезет. Нарушение договора с нечистью – это вам не леденец обсосать да выбросить, коль не по нраву пришелся.
А тут одна из лягушек возьми да ляпни:
– А Иквашка-то по Квасилису пошел. Квощея, ьатвушку квашего, квоевать вздумал. В мордву грозит двать!
– Да твы чтво?! – раздельно произнесла Квака, едва с кочки от удивления и подобной наглости не сверзившись. – Не обозналась ли твы?
– Квак етсь говорю: ушел Иквашка, – гнет лягушка свое. – Свобственными ушвами слышвала! Толькво оттудва кворотилась, обспешилась вся.
– Ах, ирод проклятвущий! – погрозила Квака передними лапками. – Да квак же он на таквую дерзвость-то осмелился-решился?
– От гворя, можвет, умом тронулся? – предположила лягушка.
– В мордву, говоришь?
– Иствинно твак! – квакнула лягушка и прихлопнула языком пролетавшего мимо комара.
– Да не обозналась ли твы?
– Никвак нет, Кваше Квысочество! – выпучила глаза лягушка в служебном рвении. – Сначвала Иквашка лешвого от пня избавил, чтво батюшква ваш – тыщву лет ему жвизни! –закволдовал, дабы непокворного слугу сквоего наквазать.
– Да он с ума спятвил, этвот Икван! – шлепнула лапой по сырой кочке Квака.
– Кваша правда. А затвем он медведя подстрелил.
– Зачвем?
– Ктво его знает, Иквашку дурного ентвого, – неловко пожала плечами лягушка. – Я уж обрадвовалась, двумала, медведь его на клочки разорвет, по лесу разметвает. Ан нет! Сгвоворились они с медведем твем.
– Да он чтво, медведь твой, малахвольный квакой? – не поверила лягушкиным речам Квака. – Квак можно сгвовориться, квогда твебя стрелой.
– Да еще и в зад, – поддакнула лягушка.
– Не напоминай мне про зад! – неудобственно завозилась на кочке Квака. – И слышвать про негво не хвочу!
– Слушваюсь! – пригнула голову лягушка.
– Твак о чем они сгвоворились-то? – остыла немного Квака – что толку молнии зазря метать, когда шкуре все едино былой красоты не воротишь.
– А сгвоворились они подлючвесть Бабве Яге устроить, – подняла палец лягушка.
– Квак твак? – обомлев, разинула рот Квака.
– А вот твак! Я, правда, не поняла, чтво квонкретно: то ли отдвушину квакую ей заткнуть, то ли ногву сломать…
– Да в своем ли ты уме? – дивится Квака, ушам не верит.
– В своем, Кваше Квысочество, в своем, – кивает лягушка.
– Икван с медведем?!
– Ага. А с ими еще и соквол гнусный да лисицва хвитрая. Загвовор цвельный!
– Этво квак же они супротив нечвисти переть-то осмелились? Да еще таквой?
– То мне некведомо, Кваше Квысочество, а чтво слышвала, то и докладаю.
– Ничвего не понимаю, – развела лапами Квака. – Чвем им Бабва Яга не угводила?
– Не дослушвала я. Щуква…
– Кто?
– Щуква. Рыбва зубаствая.
– Ах, ну да!
– Спугнула она меня. Я подальше отползла, за квустиками схворонилась, да оттудоква плохво слышно было.
– Эх, нехворошо этво? – покачала головой Квака. – Понять бы, чвего они затеяли.
Лягушка сообразила, что с нее больше ничего не требуют, сползла задом с кочки в воду, непрестанно кланяясь при том, и скрылась, только глаза на поверхности остались.
А Кваке Кощеевой и впрямь не до нее. Вертится она на кочке, крутится, места себе не находит, чего делать, не знает. Предупредить бы надобно батюшку Кощея о походе Ивановом. Глупость, разумеется, – кто Иван, а кто Кощей! – а с другой стороны, кто ж его знает, этого ненормального. Если уж на Бабе Яге силу свою испытать решился, так и до Кощея неровен час доберется. Надо же, какое вредительство изощренное выдумал, злодей преступный! Да где ж это видано, чтобы Иваны всякие с медведями над нечистью насильничали да измывались?
Сначала Квака решила послать кого к Яге, чтоб в курсе та была, какая беда ей грозит, но немного погодя одумалась: не было отродясь такого, чтобы нечисть друг дружке помогала – кажный сам за себя стоит, как может. Хоть и родня даже. К тому ж, насколько знала Квака, Яга с Кощеем из-за какой-то пустяковины в пыль и прах рассорилась. А вот Кощею-батюшке доложить обо всем, нажаловаться на Ивана – в том резон был. Одного боялась Квака: как бы Кощейт не решил, будто она боится Ивана проклятого, сама не в силах с ним справиться. Ух, щепетилен Кощей на сейт счет! Трусость ни себе, ни другим не прощает. Ну, ему-то понятно – бессмертный он, ему при любом исходе ничего не сделается, а Кваке как же?
Долго думала Квака, прикидывала так и эдак, с какой стороны лучше к Кощею со всем этим подступиться, опосля все же собралась с духом и принялась нашептывать на ухо лягушке-скороходу, о чем доложить надобно. Кратенько и со смыслом, но не договаривая всего. Любопытный он, Кощей, мимо ушей ни одну новость не пропустит, а как толком ничего не поймет, так обязательно дочь к себе вызовет. Там уж выкрутится Квака как-нибудь, все представит таким образом, будто именно Иван ее беззащитную измордовал ни за что ни про что да глупейшим посмешищем выставил, силы колдовской обманом лишив.
Вот какая Квака коварная и изворотливая особа была, да только на любую отдушину с хитрой резьбой, как известно, всяко свой шуруп сыщется…
Зол был Иван Царевич, по лесу идучи. Хмурил брови, глазами по сторонам зыркал, приметы выискивая. Не было дороги к Бабе Яге, хоть ты лбом в дерево треснись! Куда вертать, непонятно – везде глухомань непролазная. Но упорно продвигался вперед Иван Царевич, веточки, что в лицо норовили хлестнуть, обламывал, шишки ногами распинывал, кусты сапогами крепкими топтал. Зло его брало не только на медведя, что мог бы запросто сам проводить, а еще и на себя. Непонятно было Ивану Царевичу, почто в козню коварную ввязался. Заморочил ему голову медведь проклятущий, дернул же черт связаться с ним и его полоумным зверьем! Разве может выйти из дела толк, коли компанию водишь со щуками всякими говорящими, престарелыми, лисицами хитрыми да птицами шустрыми и на язык острыми. Еще неизвестно чем все обернется, когда до исполнения медвежьего плана дойдет. Глупейший план – сейчас Иван Царевич понимал это очень отчетливо. Яга-то, почитай, и без того баба лютая и мстительная, а коли ее еще и распалить ущербом всяким… Иван Царевич даже боялся помыслить, во что это может вылиться. Да успеет ли он тогда ноги подальше унести?
Сколько уж раз ему было говорено царем-батюшкой: – «Ты Ивашка, того, не торопись. Скора токма глупость, мудрость же поспешности не терпит». Иван Царевич также припоминал, как сомневался в словах отцовских: то не мудрость, мол, а тягомотина сущая черепашья. «Пусть так! – отвечал на то царь Антип. – Но токма черепаха во-он сколько живет, а пострел косой – где он оказывается неизменно? В пасти у лисы!»
Ан ведь и верно то! Иван Царевич в пасти у лисы и оказался. И не только у рыжей плутовки, а и у медведя, щуки и сокола в клюве разом. Разжевали они его тщательно да выплюнули, словно жвачку смоляную, потому как явно свои цели неведомые через него преследуют – так Ивану Царевичу казалось. Впрочем, что об этом толковать, ведь заплутал он в лесу, никогда уж ему не выбраться не то что к Яге, а даже к людям.
И только так подумал, глядь – меж узких стволов полянка широкая замелькала или лесу тут конец – кто его в самом деле разберет. Кинулся было Иван Царевич на полянку, да в раз одумался. За ствол спрятался, глаза напряг, извилинами заворочал. Только чего ворочать-то ими, коли из-за деревьев не видно ни зги. Поляна как поляна, птички поют, бабочки порхают, тишь да гладь, да Божья благодать. Может, не туда забрел Иван, куда надобно ему было, может, где не туда свернул и вовсе в другую сторону вышел? А все же боязно Ивану Царевичу на поляну выходить. Приблизился он к ней осторожными перебежками, за деревьями хоронясь, еще раз огляделся. Она, та самая поляна! Хоть и не видывал Иван Царевич ни разу в жизни жилища Яги, а как узрел, так и узнал сразу. Старики-то сызмальства детям про Бабу Ягу сказывают, чтоб в лес одни не ходили, неприятностей на известное место не искали.
Лес в том месте и вправду заканчивался, дальше тянулась степь раздольная, насколько глаз хватало, а обитала Баба Яга в вырубке лесной, на карман похожей. В самой глубине «кармана» того стояла изба квадратная – именно стояла! Изба как изба, вроде как: бревна старые, темные, растрескавшиеся кое-где, окошки на своем месте, дверь дубовая да лесенка о трех ступеньках. Крыша двускатная, острая, соломой забрана, из крыши труба печная торчит, а из трубы дымок едва приметный вьется. Конек деревянный крышу венчает. Все как положено, если бы не ноги куриные в один обхват, на коих та изба возносилась на приличную высоту. Знатные ноги, любой петух обзавидуется: желтые, мощные, наверху, где с избой срастаются, черным нежным пухом оторочены, белые крепкие когти в землю вошли. Вроде и не шевелится избушка, словно начхать ей на все, а нет-нет, да и чудилось Ивану, будто наблюдает за ним изба. Невесть как, но наблюдает. Может, голова у ей – конек ушастый с глазами черными, а может, окнами зрит. Кто ж ее сущность колдовскую разберет?
Избушка плетнем невысоким обнесена была; за ним – колодезь с воротом, ступа деревянная рядом, к ней метла прислонена. Ни огорода, ни сада, ни живности – никакого хозяйства у Яги. Чем кормится – непонятно.
Стоит Иван Царевич за деревом, избушку разглядывает, прислушивается к звукам разным, а выйти не решается. Не было сигнала от зверья лесного, что кавардак обещалось устроить. Да и не договорились они о знаке заветном. Как быть-то теперь? Но делать нечего, нужно ждать. Отыскал Иван Царевич глазами ствол поваленный, мхом заросший, присел на него, сидит, грустит.
Тихо вокруг, словно вымер лес.
И вдруг слышит: зашуршало у самых ног. Глянул Иван Царевич вниз да так и обмер, котомку к груди прижал, ноги подтянул: шевелится трава, дрожат листья палые, веточки мелкие хрустят и мох бегает туда-сюда. Нет, не мох то, догадался Иван Царевич – мыши! И не десяток какой-нибудь, а целое полчище. Серым ковром мыши те землю устелили, движется ковер, с кочки на кочку перекатывается, словно река невиданная. И догадался Иван Царевич: то лиса хитрая мышей на подмогу пригнала. Ведь сказывала же, будто в каком долгу мыши пред ней!
Тем временем серое полчище докатилось до поляны, перетекло к плетню, всосалось под него, и во дворе Яговом тихие безобразия начали твориться. Заходила ходуном ступа, затрещала тихонько – не иначе как мыши ее зубами острыми обрабатывают. С обода колодезного ведро деревянное упало, покатилось к крыльцу да там и замерло, а метла сама собой взвилась, метнулась к дверям избушки и в ручку деревянную дверную древком вставилась. Заволновалась избушка, «головой» из стороны в сторону повела, будто выглядывала кого, с лапы на лапу переступила. А мыши знай себе вредительство чинят, зубами работают, основание ступы в опилки обращают.
А тут в небе и сокол показался. Задрал Иван Царевич голову, как шорох крыльев услыхал, ладонью глаза от света яркого прикрыл, на сокола поглядывает. Тяжело летит сокол, в когтях что-то круглое держит, и больно оно на тыкву средних размеров смахивает – где уж он ее раздобыл в лесу, то неведомо. Только покружил сокол над избой, прицелился, завис на миг над трубой да лапы разжал. И деру быстрей, только крылья замелькали. А тыква со свистом точнехонько в трубу печную вошла. Ухнуло в трубе, грохот из избы донесся. Избушка аж присела.
Глядит Иван Царевич, дым, из трубы валивший, иссяк, зато гарью из окон да щелей потянуло. Кто-то надсадно закашлялся, избушка подниматься – опускаться на лапах взялась, будто отдышаться пыталась. Из окна донеслись возня и брань неприличная. Дернулась дверь входная, да только метла открыться ей не дала. Один раз дернулась, другой, третий, после затряслась, словно в припадке. А Яга уж исчихалась, искашлялась вся. Видит, беда с дверью неведомая приключилась, будто заклинило ее. Заметалась Яга по дому, в окошко вылезти попыталась, а только узким окошко оказалось, окромя плеч ничего в него боле не прошло. А дым уж из дому вовсю повалил.
Вскочил Иван Царевич со ствола: угорит ведь Баба Яга, как есть угорит! Живьем изжарится. Нечисть, конечно, лютая, а только не об том договаривались, чтоб над живыми существами так измываться – жалостливый больно он был, Иван Царевич. Кинулся было добрый молодец на подмогу Яге, да та уж опять в окне скрылась, дверь как дернет – метла напополам, а ручку дверную невесть куда снесло напрочь. Яга, облаченная в драные лохмотья, вся в копоти-саже с ног до головы, не разбирая дороги, кинулась вниз по крыльцу, да ведра, под ногами валявшегося, не приметила.
Ну, тут и вовсе цирк сплошной начался. Ивану Царевичу именно это сравнение на ум пришло, потому как заезжал к ним как-то цирк-шапито, так в нем нечто подобное Ивану видеть довелось, правда, так сказать, не в тех пропорциях.
Наступила Баба Яга сослепу на ведро, пока глаза от слез кулаками протирала, закачалась, руками замахала, не грохнуться чтоб. А тут, откуда ни возьмись, медведь нарисовался да ка-ак саданет кулачищем по ноге куриной – и в лес наутек. Мыши, понятное дело, раньше слинять успели. Подпрыгнула изба, лапой зашибленной затрясла, крутанулась на месте и крылечком легонько так Ягу на ведре балансирующую, чихающую зацепила, и пошла Яга по двору на ведре колесить: ногами скоренько перебирает, ручками, словно мельница крыльями, машет, орет благим матом да еще и чихать при том умудряется. А изба вовсю на месте скачет, лапой трясет – и как только Ягу случаем не затоптала, непонятно.
Иван Царевич рот разинул, за игрой заводной старухиной наблюдает, словно точно себя в цирке возомнил. Долго ли еще Яга круги по двору на ведре наворачивала, не объявись лиса, неясно. Улучив момент нужный, махнула рыжая плутовка хвостом и в бок ступу сдвинула, прямо под ноги (вернее сказать, под ведро) Яге. Как катилась Яга, так и кувыркнулась вперед через неожиданное препятствие и прямо головой в ступу вошла. Иван Царевич так и не понял, с чего взвилась ступа – может, Яга в запале чего не то ляпнула. Поднялась ступа на землей, завертелась – помела-то нет! – только ноги Яги в воздухе мелькают и ругань стоит, хоть уши затыкай. И тут днище у ступы отвалилось. Вылетела из нее Яга вниз головой и прям в колодезь ухнула. Но ведь успела-таки карга старая – и откель только в ней прыти столько взялось! – вцепиться в веревку. Ворот так и завертелся, что твой пропеллер. Летит Яга в колодец, воем-воет – слов уже не осталось, а за веревкой ведро скакнуло и в колодце скрылось. Гулко хлопнула в колодце вода, бумкнуло ведро, закачался, остановился ворот, и воцарилась тревожная, звенящая тишина.
«Святые угодники, утопнет ведь Яга! – рванулся Иван Царевич к тыну, перемахнул через него и ветром пронесся к колодцу. Опасливо заглянув внутрь него – мало ли, вдруг Яга, завидев человека, колдонет, не разбираясь, – Иван Царевич обнаружил лишь наполовину погруженное в воду ведро, покачивающееся на колышущейся поверхности воды, да пузыри, шедшие со дна. – Утопла!»
Скинул Иван Царевич котомку, лук, колчан со стрелами, попрыгал у колодезя, стягивая сапоги, забрался на его обод и, перекрестившись, скользнул вниз по веревке. Вода в колодце студеная оказалась, что, собственно, и не удивительно. Но, как вы понимаете, одно дело пить ее да умываться ей, и совсем другое нырять в нее с головой. Ухнул Иван Царевич в воду, и холодом ожгло его, аж дыхание перехватило, а за холодом жар по телу волной прошел, воздух вышибло из легких. Но Иван Царевич лишь крепче ухватился за веревку и принялся шарить в мутной тьме рукой. Если колодец слишком глубок, то – пиши пропало. Иван Царевич уж отчаялся обнаружить Ягу, когда рука его вдруг нащупала что-то мягкое и податливое. Ухватился он за тряпье и рванулся вверх. О том, как он собирается выбираться из колодца с бесчувственной Ягой на плече, Иван Царевич задумался только сейчас: на одной руке по веревке не подымишься, через ведро Ягу не перекинешь – под петлю веревочную не пролезет, – разве что умудриться как-то усадить ее в него, правда, как это осуществить на деле, Иван Царевич представлял себе очень смутно. И пока он колебался, стуча зубами от холода, вверху кто-то заслонил собой яркий квадрат.
– Иван!
– М-мых-хайло Пот-тапыч! – в первый раз в жизни Иван Царевич обрадовался, что его обнаружил огромный медведь.
– Жив, значит, – с глубоким облегчением выдохнул медведь. – А Яга?
– З-здесь она! – отозвался Иван Царевич, поудобнее перехватив тяжкую ношу, все норовящую сползти с плеча.
– Живая?
– Почти!
– Плохо, – покачал головой медведь.
– К-как эт-то? М-мы же… – растерялся Иван Царевич.
– Пошутил я, – захохотал во всю глотку медведь. – А вообще-то, в каждой шутке… Ладно, держись крепче, я тебя вытащу.
– Аг-га! – проклацал зубами Иван Царевич и намотал веревку на запястье.
Медведева голова исчезла.
Некоторое время ничего не происходило, а потом вдруг заскрипел ворот, и веревка рванулась, едва не выдернув руку Ивану Царевичу из сустава. Иван только зубы от боли стиснул.
Веревка шла рывками, а Яга все норовила сползти с плеча и бухнуться обратно в воду, будто там ей нравилось гораздо больше.
– Эй! – крикнул Иван Царевич наверх после очередного рывка. – Можешь не дергать, как медведь?
– А я и есть медведь, – донеслось сверху.
– Тем более.
– Ладно, постараюсь. Да больно ворот неудобный.
Веревка пошла плавнее, почти без рывков. Но тяжеленная Яга оттягивала руку вниз, и Иван Царевич боялся, что до верха колодца он ее не удержит. А надо, поскольку сил на второй спуск у него тем более не было. И в самый последний момент, когда Иван Царевич уже готов был отпустить Ягу, до того устала рука держать ее, в глаза внезапно ударил яркий солнечный свет.
Зажмурился Иван Царевич, и в этот миг его сграбастала мощная когтистая лапа и выволокла из колодца, удобно разместив на теплой земле под жаркими лучами солнца. Иван Царевич выдохнул, позволил себе наконец расслабиться и отпустил Ягу, разминая затекшую руку. Яга откатилась в сторонку и развалилась рядом, дергая во сне носом, поскольку нос ей щекотала травинка.
– Веревку отпусти! – прорычал медведь. – Чего вцепился-то?
– Ага. – Иван Царевич сообразил, что до сих пор сжимает в руке грубую веревку, и с трудом разжал пальцы. – Спасибо.
– Не на чем, – утер влажный нос медведь. – Ну, бывай. Пошел я.
– А я? – Иван Царевич с трудом приподнялся на локтях, морщась от ноющей боли в передавленном запястье.
– А ты жди, когда Яга очухается. Мне тут не с руки быть – Баба она хитрая, не глупая, враз догадается, кто все провернул.
– А если она первым делом меня обратит во что-нибудь?
– Там видно будто, – задумчиво почесал бок медведь. – Хотя маловероятно.
– Знаешь, твое «маловероятно» сильно успокаивает, – проворчал Иван Царевич, руками выжимая насквозь мокрую рубаху.
– А есть другие варианты?
– Нет, – вздохнул Иван Царевич и огладил руками рубаху на пузе.
– Тогда я пошел.
– Иди.
Медведь все мялся и никак не уходил.
– Ну, чего еще?
– Да не переживай ты так, – попытался успокоить медведь. – Как-никак, ты ей жизнь спас.
– Иди уж, – только и махнул рукой Иван Царевич.
– Ладно, бывай. Если что – жги клок шерсти.
– Хорошо.
– Пошел я, значит.
– Да уйдешь ты, наконец, или нет?! – прикрикнул на медведя Иван Царевич. – Она уже завозилась.
– Точно! – повел носом медведь, опустился на четвереньки и припустил прочь, к лесу, сквозь широкий пролом в плетне, которого раньше не было.
Иван Царевич оглядел двор и покачал головой. Яга точно не обрадуется: избушка нянчит больную лапу, изба насквозь прокоптилась, дверь висит на одной петле, ручки нет, метла переломана пополам, ступа сломана, а днище от нее так и вовсе куда-то укатилось. Да и самой Яге порядком досталось. Что ни говори, а зверье расстаралось на совесть, будто душу отвело, мстя за неизвестные Ивану Царевичу обиды.
– Ох, ёшкин-батон! – завозилась старая карга на траве.
Иван Царевич как сидел, так и хлопнулся обратно наземь, лежит, обморок изображает, дохнуть боится: Яга – это вам не игрушки детские, а уж злая Яга…
Поворочалась Баба Яга, поднялась на руках, перевернулась, с трудом села, сидит, покачивается, в ум войти пытается да припомнить, как здесь очутилась. Ведь точно помнила: в колодец угодила, – а как подле него оказалась, того никак сообразить не может. Оглядела себя еще раз, руками-ногами подвигала. Цело все, вроде как, даже радикулит проклятущий – и тот на месте. Шишка на голове ноет, так то от ведра, поди. Ощупала Яга шишку пальцами, поморщилась – большая шишка, да ничего. Не первая и не последняя. Ступой-то пока овладела, поболе да покрасивше шишек набила.
Обвела Яга взглядом рассеянным владения свои и последними зубами скрипнула.
– Ну, – говорит, – ёшкин-батон, тудыть твою растудыть! Дознаюсь, кто со мной сотворил такое… – и тут повела носом и облизнулась. – Фу-фу, тришестым духом пахнет!
На запах глаза опустила.
Видит, рядышком с ней добрый молодец бездыханный лежит. Глаза у Яги на лоб полезли: надо же, еда сама в рот лезет! Да призадумалась. Не он ли, чай, ее из колодца-то вынул, преставиться не дал: одёжа на молодце мокрая вся, волосы влажные взъерошены. Сапоги вот рядышком валяются. Котомка, лук со стрелами. Точно, он! Некому больше.
Вздохнула Яга – как можно спасителя свово съесть? Хотя хочестя-а-а!..
Яга палец протянула, ткнула им легонько добра молодца в бок.
– Эй, ядрена морковка, жив али как? – а сама надеется, что молодец не шелохнется. Тады уж спокойно за еду приниматься можно. А Иван Царевич возьми да и дерни руками, будто судорога прошла. – Живой, ёшкин-батон, – недовольно пожевала Яга губами и опять Ивана пальцем в бок ткнула. – Эй!
Иван Царевич только губами почмокал сладко: лежит, время тянет, сообразить пытается, как с Ягой себя вести.
– Вижу, что не спишь. Вставай! – рявкнула Баба Яга и честно предупредила: – А то съем!
Иван Царевич решил судьбу не испытывать, поспешно глаза распахнул, сел и разулыбался, мол, поздорову ли бабушка?
– Отвечай без утайки, все как есть! Ты, что ль, меня из колодезя вынул?
– Я, – просто отвечает Иван Царевич и глаза такие преданно-влюбленные сделал.
Наморщила Яга и без того сморщенное лицо – теперь уж точно не съешь, но шанс еще оставался.
– А скажи мне, ёшкин-батон…
– Вообще-то Иван Царевич меня зовут, – поправил Иван и пальчик осторожно выставил.
– Не цепляйся к словам, – прорычала Яга. – Присказка то привычная.
– А-а, – понятливо протянул Иван Царевич. – Да как же ты бабушка в колодезе-то оказалась? – спрашивает. – Нельзя так неосторожно. А если бы я поблизости не случился? – И взгляд его изменился на наивно-честный – сидит, соломенными ресницами хлопает.
Похмурела еще больше Яга, тень на лицо надвинула и ничего не ответила, а только спросила:
– Это ты безобразие сие учинил? – сурово так, с прищуром.
– Тебе честно ответить али как? – уточнил Иван Царевич.
– Честно, – кивает Яга, а в глазах у ней огоньки неприятные зажглись, Ивана Царевича аж озноб до самых костей прошиб. – Честность украшает человека, – а сама облизываться принялась, землю ногтями кривыми скрести.
– Если честно, то не я, – ответил Иван Царевич.
Яга враз и сквасилась.
– Ёшкин-батон! – расстроилась Баба Яга. – А не врешь? Бабушке нельзя врать!
– Да не вру я. Дело-то как было: иду я себе, никого не трогаю, а тут такое творится: вы на ведре катаетесь, а потом в ступу головой. Ступа – вжиу-у! – дно у нее – хрясь! – и вы головой в колодец – у-ух! Ну, думаю, дела-а! Выручать бабульку надобно, утопнет ведь.
– Гм-м, – откашлялась в кулак Яга. – Значит, не ты. Да и куда тебе в самом-то деле сотворить такое. А плетень? Плетень хоть ты разломал? Ну признайся, а?
– Да не я, бабушка! Откуда мне силищу такую взять.
– И то верно, ядрена морковка, – окончательно повесила нос Яга и поднялась с земли, покряхтывая и вцепившись в занывшую поясницу. – А чего в лесу-то делал? Тут никто и не ходит из людёв-то.
– На Кощея иду, бабусь.
– На кого-о?! – выкатила бесцветные глаза Баба Яга, на время позабыв даже про боли в пояснице. Руку от нее отняла, патлы седые, давно нечесаные пригладила. – Шутишь али как?
– Некогда мне шутки шутить, – со всей серьезностью ответил Иван Царевич и поднялся с земли. Отряхнулся, рубаху одернул. – Может, тебе ступу починить али еще чего? Метелка, вон, гляжу, обломилась.
– А ты никак мастер?
– Чай, не безрукий какой! – приосанился Иван Царевич и на дом глянул. – И дымоход, поди, засорился. Дымища, вон, во все стороны так и валит – прочистить бы надобно.
– А ты, мил человек, знаешь, кто я, чтоб помогать-то мне? – выпятила нижнюю челюсть Яга.
– Знамо кто: человек старый, немочный, – отвечает Иван Царевич, а у самого поджилки трясутся.
– Яга я.
– Какая такая Яга? – играет в незнамки Иван Царевич.
– Дык какая? Обнокновенная – Баба Яга, как есть.
– Да ну? – изобразил сомнения Иван Царевич, и до того у него натурально вышло, что даже сама Яга усомнилась на единый момент, а она ли это и впрямь. – Врете вы все, бабушка, наговариваете на себя. А коли и вправду Баба Яга, то что ж, и помощь вам не требуется? Одна, поди, живете в такой глуши.
Яга аж прослезилась от таких слов, передником драным утерлась, но быстро взяла себя в руки – не пристало нечисти такого ранга нюни распускать.
– Да мы и сами, поди, не без рук. – Сказала так Яга, и принялась чего-то шептать. Шепчет, пальцами крутит, по сторонам глазищами зыркает, а Иван Царевич стоит и дивится.
Хлоп – дно от ступы отыскалось, прихлопнулось на место, срослось, вроде и не грызли мыши его. Стоит ступа новехонькая. Еще раз хлоп – метла целая! Бац – ручка дверная на место приделалась, дверь как надо встала. Ш-шурх – тыква из дымохода, будто снаряд из пушки, вылетела и унеслась в небеса. Дела-а!
Очухался Иван Царевич от чудес колдовских, головой тряхнул.
– Ну, коли так, прощевай, бабуся. Да смотри, в колодезь больше не сигай. Возраст у тебя не тот для забав подобных.
– Постой-ка, мил человек, – вцепилась в его рукав Яга. – А чем тебе Кощей-то не угодил, что ты на гиблое дело решился?
– Почему гиблое-то? Дам в морду – и всего делов!
– В морду? Ну-ну, – скривила рот старая карга в язвительной ухмылке.
– А чего?
– Гляжу на тебя да в тол никак не возьму: дурак ты али как?
– Ты, бабусь, того… я этого не люблю, – поджал губы Иван Царевич.
– Ох ты ж, ёшкин-батон! – всплеснула руками старуха. – И вправду того. Нечисти не боится, грозит. Люблю я таких шустрых.
– Но-но, не балуй! – Иван Царевич на всякий случай отодвинулся от Яги, с таким вожделением Яга глянула на него.
– Да не бойсь, – взяла себя в руки Баба Яга. – Поди, и мы не бессердечные. С того света, почитай, старуху вытащил, себя не пожалел. Да еще и на Кощея зуб имеешь.
Насколько понял Иван Царевич, решающим оказался именно последний факт: больно уж у Яги злобно глаза сверкнули.
– Пойдем-ка в избу. – Баба Яга шустро ухватила Ивана Царевича под локоток и к крыльцу потащила. Избушка со знанием дела присела, опуская ступеньку к самой земле – не выше, не ниже. – Чайку заварим, погутарим по душам.
– Да удобно ли? – уперся ногами в землю Иван Царевич, но Яга на удивление оказалась не просто крепенькой старухой, а силы прямо-таки богатырской. Что упирался Иван Царевич в землю, что нет, а все одно – тащит его Яга за собой без видимых усилий, будто мамка чадо свое малолетнее за ручку ведет. С той лишь разницей, что за Иваном Царевичем две вспаханных каблуками борозды в земле остаются.
– Пошли, пошли, ядрена морковка! Сладкий ты мой, – то ли с намеком каким, то ли просто так, для слогу ляпнула Яга, а Иван Царевич враз сделался бледным – знать, погибель свою здесь найдет. Эх, медведь…
Втащила его Яга вверх по ступенькам. Дверь пред ней сама собой распахнулась, а как внутрь вошли – захлопнулась.
Сколь не напуган Иван Царевич был, а все-таки нашел в себе силы полюбопытствовать, как Баба Яга живет – не каждый день, поди, в гостях у нее бывать приходится.
Дом, прямо скажем, не хоромы, да много ль старому одинокому человеку надо. Вся изба – одна комнатушка. Печка русская в углу, давно не белёная, копотью покрытая, паутиной заросшая. К печке прислонены ухват и лопата деревянная. Справа – самовар огроменный. Видать, Яга до чаю охотница большая. Грубо сколоченный, но крепкий деревянный стол посредь избы встал. Между бревенчатой стеной и столом – лавка, покрытая тряпицей. Посудная полка на стене, на ней горшки с тарелками. В углу навалены мешки какие-то. Под полкой – сундук деревянный, железными полосами окованный. На сундуке огромный черный кот лежит, лапы под себя подобрал, усищи растопырил, на Ивана Царевича жмурится.
– Сюды садись, – указывает Яга на лопату.
Иван Царевич так и обомлел, а Яга только рукой махнула.
– Дурак ты дурак, – говорит. – Сопсем шуток не понимаешь, ёшкин-батон. На лавку седай, а я чайку соображу, все веселее будет.
– Ага, – отозвался Иван Царевич, шапку с головы с стянул, на лавку сел и мнет шапку в руках. А Яга ручками помахала, пошептала. Самовар сам собой разгорелся, запыхтел, забулькал и нас стол перебрался. С полки чашки с блюдцами вспорхнули, под потолком покружили. Один прибор перед Иваном Царевичем опустился; другой – напротив. Опять Яга шепчет, машет. Глядь, баранки с вареньем и пряники печатные из воздуха оформились и тоже на столе расположились. Яга довольно зубом цыкнула, руки о передник утерла, взгромоздилась на шаткий табурет напротив и на Ивана Царевича уставилась, пока чай из самовара в чашки наливался.
– Ну, сказывай, Ивашка, – говорит.
– Чего сказывать-то, бабусь? – вздрогнул Иван Царевич, в себя от чудес помаленьку приходя.
– Все сказывай, как есть.
Мялся Иван Царевич, мялся, да и выложил Бабе Яге все как на духу. Задумалась старуха, в стол глядит, чашку в руках вертит, бубнит что-то. Долго сидела так, потом как грохнет кулаком по столу.
– Значит, говоришь, братец мой любимый досадил тебе шибко?