Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

* № 195 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XX).^[1405]

<Пьер поехал дальше. Спускаясь с крутой Можайской горы мимо собора, Пьер^[1406] встретил обоз с ранеными, с криком возчиков^[1407] с трудом поднимавшийся на гору. Казачий полк шел под гору. Пьер слез и пошел пешком. Он устал от вида.^[1408] «Боже, зачем я приехал сюда?» думал он. «Я не должен был, да и не могу переносить этих ужасов. Отдохну и поеду назад», думал Пьер. Но как было сказать своим людям? Et que diable allait il faire dans cette galère?^[1409]

Спустившись с горы, он было сел в дрожки, чтобы ехать дальше, когда^[1410] его окликнули от ворот одного двора. Это был его кучер и берейтор с лошадьми и клажей, стоявшие тут. Пьер зашел в избу, напился чаю, переоделся и поехал дальше. Приказал берейтору вести лошадей за собой.

К рассвету Пьер подъезжал к Можайску. Можайск весь был полон военными.^[1411]

^[1412]Здесь Пьер собрал слухи про то, что делалось в армии.

Вчера было сражение, при котором французы были разбиты, говорил один, а другой говорил наоборот. «Светлейший стоит в Татаринове^[1413] в середине армии и назавтра ждут сражения», – говорил один, а другой говорил, что велено отступать.

Напившись чая и освежившись, Пьер^[1414] поехал дальше.

Утро было яркое, с блестящим солнцем. «Скорее, скорее! – подумал Пьер. – Как могла мне приходить мысль вернуться назад». Пьер велел вести лошадей за собой, сел в дрожки и поехал дальше.

^[1415]Пьер про всё много читал, но в особенности про войну, и имел не только определенное понятие о стратегии и тактике, но считал себя даже знатоком в этом деле,^[1416] и ему казалось, что стратегические вопросы занимают его.

Проехав две разоренные деревни и узнав, что неприятель не далее, как в двух [?] верстах, Пьер^[1417] стал подниматься в дрожках и внимательно оглядываться.

Пьер^[1418] всё боялся, что он пропустит^[1419] место, где начинается позиция.^[1420]

До сих пор он видел^[1421] всё одно и то же: войска, войска, солдаты в мундирах, в рубашках, пушки, ружья, лошади, офицеры и дорога, и разоренные деревни, но позиция всё не начиналась.

Пьер начинал бояться, что он пропустит что-нибудь интересное и позицию, и желал встретить кого-нибудь знакомого, чтобы разговориться.>

* № 196 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XX).^[1422]

Но, кроме того, при виде всех этих лиц, толпившихся по дороге с разнообразно личными выражениями физиономий и однообразным, общим всем выражением серьезности, к прежнему чувству примешивалось в душе Пьера страстное любопытство узнать, понять что-то и не пропустить какой-нибудь подробности, которая могла ему разъяснить занимавший его вопрос.

В чем состоял этот вопрос, Пьер не знал хорошенько. Он знал только, что этот вопрос относился к войне, которую он не понимал. Был ли это вопрос о том, что дает успех в военном деле, или о том, выгодно ли наше стратегическое положение, или о том, много ли и каковы наши войска, или о том, как настроены эти войска, или в чем состоят распоряжения главнокомандующего? Он не знал, но знал, что что-то в этой области военных вопросов страстно интересует его, и приглядывался, прислушивался ко всему, стараясь не пропустить ни одной подробности.^[1423]

[Далее от слов: Выезжая из Можайска, на спуске с огромной крутой и кривой горы кончая: Другой, молодой мальчик, рекрут без бороды и усов, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера и держал в руке кусок хлеба близко к печатному тексту. Т. III, ч. 2, гл. XX.]

3-й лежал ничком, лица его не видно было, и слышны были не стоны, а звуки туженья, как будто он напруживался что-то сделать. Одна рука его висела на колесе, проскочив в расшатавшийся лубок телеги. Солдат, который с раненой рукой остановился за телегой, не дождавшись ответа от Пьера, взял эту висячую руку и заложил ее опять в телегу. Лежавший ничком солдат не пошевелился и не изменил равномерно издаваемых им звуков туженья, которые слышны были Пьеру, потому что он стоял над ним.

Кавалеристы песенники проходили над самой телегой.

– Ах, запропала да ежова голова.

Да на чужой стороне живучи, —

выделывали они разгульную и неприличную плясовую песню.

Ехавший ближе всех песенник, красный, здоровый солдат, оглянулся на Пьера и на телегу, над которой он стоял, подмигивал ему и в такт песни пожимал плечом.

Солдат с распухшей щекой прошамкал что-то своим кривым ртом, глядя на кавалериста.

– Заиграете, дай срок… – или что-то в этом роде, как послышалось Пьеру.

– Нынче не то, что солдат, а и мужички, видял? Мужичков и тех под француза гонят, – сказал со вздохом солдат, стоявший за телегой. – Уж когда тут. Под Москву подошел.

Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору.

Теперь, когда он ехал дальше и, испытывая то страстное любопытство, которое волновало его, он вспоминал эту телегу с ранеными, песенников и кавалеристов, весело шедших туда, откуда везли раненых, и вспоминал эту тень от откоса по изрытой горе, тужение лежавшего и веселый утренний свет^[1424] на другом откосе и перебор, перезвоны в соборе, ему смутно представлялось, что вопрос, занимавший его,^[1425] очевиднее представлялся ему там, на горе. Но в чем состоит этот вопрос? – говорил он себе, и, так как прежде читал военные книги, ему опять казалось, что более всего его интересуют вопросы стратегические, и потому он торопился поскорее и поскорее приехать вперед на передовую линию и осмотреть позицию, позицию, которую он воображал себе почти с такою же определенностью и ясностью, какие он видал на плане сражений. Он останавливался несколько раз, всходил на высоты, разговаривал с офицерами, но всё не мог себе составить ясного понятия о том, что будет, и торопился ехать вперед к главному штабу, который, как ему сказали, находился в деревне Татариновой и где он надеялся найти знакомых, которые ему объяснят дело. Офицеры же, с которыми он говорил, казалось, вовсе и не знали и не думали о том, что завтра будет сражение и что избрана какая-нибудь позиция. Один уланский майор сказал Пьеру, что даже, вероятно, вовсе не будет сражения и мы опять отступим.

– А как же укрепляют позицию? – сказал Пьер.

– Это мы от Смоленска всё копаем, – сказал майор. – Покопают, да и уйдут.

Пьер ехал дальше, оглядываясь по^[1426] обе стороны дороги, отыскивая новые лица.

* № 197 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXI—XXII).

^[1427]Pierre^[1428] снял шляпу^[1429] и стоял,^[1430] слушая пенье и глядя на лица, которые окружали икону. Много было разнообразных лиц и в кружке генералов, стоявших на первом очищенном месте позади священников и дьякона. Были тут: один плешивый, прямо держащийся генерал, очевидно немец, потому что он не крестился, и маленький, добродушный Дохтуров, которого знал Пьер и который старательно крестился и кланялся, и франт генерал, стоявший в воинственной позе и потряхивавший рукой перед грудью. На лицах генералов выражалось приличие, но на лицах солдат, ополченцев и большинства офицеров, большим кругом стоявших вокруг иконы, выражалось серьезное умиление. Как будто то чувство серьезности ожидания на завтра смерти, рассеиваемое случайностями дня, вдруг, найдя себе выражение, сосредоточилось. Все глаза были неподвижно устремлены на черный лик, губы были сложены в строгое выражение, и, как только уставшие дьячки (певшие 20-й^[1431] молебен) и одни вместо умиления высказывавшие развязную усталость, начинали петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице» и священник и дьякон подхватывали: «Яко^[1432] все по бозе к тебе прибегаем,^[1433] скорой помощнице и молитвеннице о душах наших», на всех лицах разнообразных проявлялась одна мольба о спасении от своей беды и общей беды, которую все понимали одинаково, и с одной надеждой на^[1434] скорую помощницу.

Слышно было только пение духовенства и звуки вздохов и ударов крестов по груди. Опять для Пьера вопрос, занимавший его, из стратегии перенесся [в дру]гую, неясную, но более значительную область. Он не успел еще себе дать отчета в своих мыслях, как^[1435] по той же дороге из-под горы, от Бородина, послышались звуки экипажа и топота лошадей, и толпа, окружавшая икону, раскрылась. Это был Кутузов, который, объезжая позицию и возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну, чтобы еще раз приложиться к иконе. Пьер тотчас же узнал Кутузова не по тому, что так поспешно солдаты и офицеры и генералы давали ему дорогу, не потому, что в рядах заговорили: «Светлейший, Светлейший», но по той особенной, отличавшейся от всех, фигуре, которая вошла в круг. В длинном сюртуке на огромном, толстом теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим белым глазом Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и сморщенной рукой стал креститься. Когда читали Евангелие, он низко нагнул голову и потом, с детски наивным выпячением губ, поцеловал Евангелие. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Пьер оглянулся на солдат и ополченцев. Ни один из них не смотрел на главнокомандующего, все продолжали молиться. Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и поцеловал икону.

Генералитет последовал его примеру, и, давя друг друга, полезли солдаты и ополченцы.

Пьер вышел из давки, глазами отыскивая свои дрожки.

– Граф Петр Кириллович; вы как здесь? – сказал ему чей-то голос. Пьер оглянулся. Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь, подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно,^[1436] с оттенком походной воинственности: на нем были большие сапоги и плеть через плечо так же, как у Кутузова. Пьер рад был знакомому человеку и отошел с ним к деревне, расспрашивая его.^[1437]

Кутузов между тем подошел к кургану, на который влезал Пьер, и сел в тени кургана на лавку, которую бегом принес казак. Огромная, блестящая свита окружала. Икона тронулась дальше, сопутствуемая^[1438] огромной толпой. Пьер шагах в 30 остановился, разговаривая с Борисом. Несколько знакомых, увидав Пьера, подошли к нему и окружили его, расспрашивая о Москве^[1439] и рассказывая ему.

Пьер объяснил свое намерение участвовать завтра в сражении и осмотреть позицию.

– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp.^[1440] Лучше всего вы увидите всё оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ему доложу. А ежели хотите объехать позицию, то поедемте с нами, мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать и партию составим, вон мой дом, – он указал 3-й дом в Горках.

– Но мне бы хотелось видеть правый фланг, говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы-реки и всю позицию.

– Да, да, – сказал Борис, – ну, это после можете, я вам лошадь дам.

– А где князя Андрея найти? – сказал Пьер.

– Все на левом фланге, я вас проведу к нему.

–^[1441] Что же позиция наша? – сказал Пьер.^[1442]

– Позиция наша хороша, – сказал он, – но не та, которую предлагал граф (Бенигсен), и ежели что делается, то им.^[1443] Он очень стар.... Поставили там Тучкова....

В это время подошел Кайсаров, адъютант Кутузова.

– Я стараюсь объяснить графу позиции, – сказал Борис, краснея. – Удивительно, как Светлейший мог так верно угадать замыслы французов. Левый фланг очень силен, вот граф Бенигсен не верит, но он сам убедится.^[1444]

Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис^[1445] после перемен,^[1446] произведенных Кутузовым в штабе, сумел удержаться при главной квартире, хотя и не при Кутузове, который не любил его. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.

В начальствовании армии было две резко определенные партии – партия Кутузова^[1447] и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что всё дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, даже ежели бы Кутузов и выиграл сражение, дать почувствовать, что всё сделано Бенигсеном. Во всяком случае завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день. Он^[1448] объездил один – два раза позицию, не с целью понять ее значение и придумать наилучшее, но с целью найти ошибку такую, которую поправил бы его принципал по его совету, и такую ошибку, ему показалось, что он нашел на левом фланге,^[1449] куда по его^[1450] вызову и собирался ехать Бенигсен.^[1451]

За Кайсаровым к Пьеру подошли еще другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. Все казались очень веселы и оживлены и весьма довольны, особенно геройским духом, который, по их словам, одушевлял войска.

Кутузов заметил и фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.

* № 198 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXIII).

Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши, тоже тогда еще копаемые и памятные Pierr’у только потому, что здесь он^[1452] позавтракал^[1453] по предложению Бориса у полковника, предложившего им^[1454] ветчины и огурцов. Бенигсен остановился на флеши и стал смотреть на неприятеля напротив в бывшем нашим еще вчера Шевардинском редуте. Он был версты за полторы, и офицеры уверяли, что там Наполеон или Мюрат. Действительно, там было несколько конных.

Когда Pierre подошел опять к Бенигсену, он говорил что-то, критикуя расположение этого места, говоря, что необходимо надо было^[1455] стянуть все силы у Горок.

Пьер слушал, дожевывая^[1456] ветчину, и внутренне упрекал себя за то, что всё то, что он видел, не возбуждало в нем интереса.

– Вам, я думаю, неинтересно? – вдруг обратился к нему Бенигсен.

– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Pierre фразу, повторенную им раз 20^[1457] в этот день и всякий раз не совсем правдиво. Он не мог понять, почему флешам^[1458] нехорошо было быть^[1459] тут, точно такое же место было сзади и спереди. Ежели^[1460] сзади их был овраг и невыгодно отступать за овраг, то так же невыгодно французам наступать в овраг и отступать за овраг, ежели мы их атакуем.

– Да, это очень интересно всё, – говорил он.^[1461]

И действительно, он помнил, что ему страстно интересно было что-то, когда он ехал через Можайск, но казалось теперь уж, что интересно ему было не то, что он видел теперь. Интерес этот более относился к тому случайному слову доктора о подводах для будущих раненых, к виду поезда раненых, тащившихся на гору, и к виду бледно-желтых лиц, молившихся,^[1462] встречая Смоленскую.

С флешь они через лес приехали на поляну на левый фланг, и тут Бенигсен еще более спутал понятия Pierr’а своим недовольством помещения левого фланга и корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.

Вся позиция Бородина представлялась Pierr’у следующим образом: передовая линия, несколько выгнутая вперед, простиралась на три версты от Горок до позиции Тучкова.^[1463]

Выступающими пунктами справа налево были: 1) Бородино, 2) редут Раевского, 3) флеши, 4) оконечность левого фланга, леса, березняк в оглоблю, в котором стоял Тучков. Правый фланг был сильно защищен рекою Колочею, левый фланг был слабо защищен лесом, за которым была старая дорога, корпус Тучкова стоял почти под горой. Бенигсен нашел, что корпус этот стоит нехорошо (он не знал, что корпус этот поставлен нарочно в скрытом месте для засады),^[1464] и приказал подвинуться ему вперед на версту расстояния.^[1465] Pierr’у и всё это было еще более интересно,^[1466] как он говорил.

Из Утицы Пьер распростился с Бенигсеном и его свитой и, по указанию Бориса, поехал назад отыскивать князя Андрея.^[1467]

Проезжая мимо^[1468] одной дружины, которая приготавливалась ужинать и, стоя перед котлами, сняв шапки, молилась на восток, Пьер остановился.

Эти обросшие, бородатые лица с строгими выражениями на лицах поразили его.

Ополченский офицер,^[1469] красивый, усатый старик, подошел к мужикам и стал говорить им.

– Ребята, – сказал^[1470] он. – Теперь поужинайте и тихо, смирно, чтобы ни ругаться, ни шуметь, ни песен не играть. Не такое время, ребята – чистое дело марш – надо теперь бога помнить, чтобы он нас подкрепил на завтрашний день. Мы хоть не солдаты, да сердце в нас русское – чистое дело марш – себя не осрамим.

И, окончив эту речь, офицер подошел к Пьеру, стоявшему подле своих дрожек на дороге.

Пьер спросил, где стоит Болконский. Офицер ответил ему.

– Доложу я вам, такой народ – чистое дело марш – что хочешь из него сделай. Важный народ, – сказал офицер, указывая на своих ополченцев, – и молодцы. Вы какой губернии? Рязанской? – он назвал свою фамилию. Это был дядюшка.

– Не думал служить – чистое дело марш – да уж как узлом к… так что ж делать-то – чистое дело марш^[1471] – итак бы где на охоте убился, как в прошлом году, а то хоть на пользу отечества – чистое дело марш. Мое почтение, мое почтение.

* № 199 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXVI—XXIX).

Как он и ожидал, в то время, как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики «Vive l’Empereur»^[1472] бесновавшейся гвардии при счастии видеть портрет римского короля, до которого никому не было никакого дела.

Выпив свою бутылку Chambertin^[1473] и оживившись, Наполеон встал и велел подать лошадь для объезда позиции. Он пригласил^[1474] к своей прогулке Fabvier’а и Beausset,^[1475] любившего путешествовать.

– Votre majesté a trop de bonté,^[1476] – сказал Beausset, который хотел спать и который не умел и боялся ездить верхом.^[1477]

Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев перед портретом его сына еще более усилились.

Наполеон нахмурился.

– Снимите его, – сказал он, – ему еще рано видеть поле сражения.

Боссе закрыл глаза и склонился долу, услышав эти великие исторические слова. Наполеон поехал на Бородинское поле. Русские войска видны были за^[1478] оврагом в Бородине и у Семеновского.

Никаких не нужно было Наполеону делать распоряжений. Русские войска без всякой хитрости расположились на открытом поле, работая над укреплениями и ожидая сражения.^[1479]

Маршал Даву, возвращаясь с рекогносцировки, которую он сделал в лесах на левом фланге русских, встретил Наполеона и предложил ему обойти с своим 40-т[ысячным] корпусом левое крыло русских^[1480] и забросить их в cul de sac^[1481] между Москвою и Колочей, сказал Даву с свойственной французам ясностью и решительностью. Предложение это, как стратегический маневр, одобряется всеми учеными тактиками, но Наполеон не согласился на это предложение, не потому, чтобы он избрал что-нибудь другое, более гениальное, как говорят историки, но потому, что он не хотел этого. Он велел обходить с правой стороны, обходить русских Понятовскому, шедшему всё время с правой стороны, а вице-королю с левой, а Даву в центре, то есть, одним словом, он не сделал никаких распоряжений, а велел войскам, как они стояли, итти на русских и стрелять в них.

Возвратившись домой, Наполеон, однако, продиктовал гениальные, как говорят, диспозиции^[1482] Бертье. В длинных диспозициях сказано, что такая-то дивизия пойдет прежде под таким-то начальствованием, а такая-то после под таким-то начальствованием, и пушки будут стрелять туда же.

(Диспозиции эти, как и всегда, были исполнены только до тех пор, пока не начиналось сражение, то есть войска размещены в ночь, как сказано в диспозиции, но как скоро началось сражение, так всё делалось совсем иначе. Тем более, что пушки, которые должны были засыпать русские редуты, не хватили до них с того места, с которого велено было им стрелять.)^[1483]

Диспозиция эта была, может быть, очень глубокомысленна и гениальна, но трудно предположить, чтобы она могла быть другая, ежели бы первому попавшемуся офицеру было поручено составить ее. Против каждой части русских войск, стоявших на виду, была направлена соответствующая часть французских войск, вот всё, что было в диспозиции. Но, как видно, Наполеон предоставил себе выказать всю гениальность своих тактических соображений во время сражения.

Потом он написал гениальный, как говорят, приказ, в котором сказано, что Наполеон, наконец, исполняет страстное желание армии быть убитой и раненой на 1/3 часть и, снисходя до их желания, дает сражение. Кроме того, предоставляет им утешение в том, что позднейшее потомство скажет о каждом из воинов: «да, он был в великой битве под Москвой».

Окончив эти великие дела, великий человек, показывая тем удивленному и сонному господину Боссе и другим, что силы его еще не истощены после таких великих усилий, прочел несколько депеш, касающихся внутреннего управления своими народами, сделал карандашом несколько отметок на полях бумаг и позвал к себе префекта дворца и своего доктора Корвизара.^[1484]

Поговорив с Боссе о некоторых изменениях, которые он намеревался сделать в maison de l’Impératrice,^[1485] и удивляя префекта своей памятливостью ко всем мелочам придворных отношений, он обратился к Корвизару с вопросом, придумал ли он что-нибудь против его насморка. Корвизар подал ему приготовленные пастильки в золотой табакерке, которые должны были успокоить его насморк.

– Я думаю, что un pounch сделает мне пользу, – сказал он.

Корвизар почтительно и утвердительно наклонился и император,^[1486] выпив пунша, продолжал разговаривать. Он с удовольствием чувствовал, что чем ничтожнее был его разговор, чем меньше он относился к предстоящему сражению, тем более возрастал восторг Боссе и других перед всеобъемлющим могуществом его гения. Боссе почтительно выразил свое удивление перед спокойствием императора.

– ^[1487]Шахматы поставлены на свои места на шахматную доску. Игра начнется завтра, – сказал император и продолжал разговор о Париже. Он интересовался пустяками и шутил так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор в то время, как он засучивает руки и надевает фартук и больного привязывают к койке.

– Дело всё в моих руках и голове, ясно и определенно, когда надо будет приступить к делу, я сделаю его,^[1488] как никто другой и^[1489] совершенно, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению.

Окончив свой второй стакан пунша, его величество^[1490] кивнул головой, и все удалились, кроме Раппа, дежурного адъютанта и ординарцев, стоявших всё [у] палатки.

– Что русские? – спросил он.

Ему сказали, что они двигаются и, судя по огням, стоят на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.

– C’est bien,^[1491] – и он пошел почивать на свою железную, походную кровать, подле которой на столе были приготовлены вино и холодная пуларка.

В 3-м часу утра – еще было совершенно томно – Наполеон с падающим ему на лоб хохлом, с желтым, опухшим лицом и носом вышел, сморкаясь, из своей спальни и сел на складной стул в первом отделении палатки, в котором, дремля, сидел Рапп.

– Велите дать пуншу, – сказал он.

– Oui, sire,^[1492] – сказал Рапп и вышел. Когда он вошел опять, Наполеон сидел перед столом, облокотившись на руки. Он взглянул на Раппа и опять сел в то же положение. Молчание продолжалось долго. Наполеон опять высморкался, громко и сердито,^[1493] и откинулся на спинку стула.

– Eh bien, Rapp! Croyez-vous, que nous verrons des bonnes affaires aujourd’hui?^[1494] – сказал он вдруг.

– Sans aucun doute, sir,^[1495] – сказал Рапп и, помолчав немного, осмелился прибавить: – Nous avons épuisés toutes nos ressources, nous sommes obligés de vaincre.^[1496]

Наполеон посмотрел на него, что он хотел сказать этим?

– La fortune est une franche courtisane, – сказал он. – Je le disais toujours et je commence à l’éprouver.^[1497]

– Vous rappelez-vous, sire, ce que vous m’avez fait l’honneur de dire à Smolensk? Le vin est tiré, il faut le boire. Et il faut le boir, sir.^[1498]

Воспоминание^[1499] Смоленска, видимо, неприятно подействовало на Наполеона.^[1500] Ему опять живо представилось то странное, похожее на то, которое испытывают люди в сновидениях впечатление, что рука его – его могущественная, как ему казалось, разрушавшая царства рука – поднималась с самого Немана для удара, долженствовавшего поразить врага и, как во сне, мягкая, бессильная, как подушка, не доставала врага, не попадала в него, не вредила ему, и это заколдованное бессилие возбуждало в нем сознание ужаса, который испытывает человек во сне, когда не в силах, удар его падает бессильно и мертво…

– Да, – сказал он, отвечая своим мыслям, – эта бедная армия очень уменьшилась и изнурена. Но гвардия цела и свежа. Она нетронута, Рапп?

Рапп ничего не отвечал.

– Дали ли сухари и рис в гвардию, как я приказывал нынче?

– Да, государь.

– Но выдан ли рис?

– Я передал ваше приказание, государь.

Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон приказал подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своей чашки.

– Нет движенья в русском лагере? – вдруг спросил Наполеон вставая и, не дожидаясь ответа, спросил теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки.

Ночь была темная, теплая и звездная. Спереди и кругом везде пылали зарева костров французской и русской армий. В тишине слышалось справа движение французской пехоты для занятия позиций.

– А! они тут, – проговорил Наполеон, оживленный пуншем и свежим воздухом, – c’est bien!^[1501] Шашки на доске, завтра начнется игра. Что такое военное искусство? – спросил он у Раппа. – Искусство быть сильнее неприятеля в данный момент.

И, сказав это изречение, долженствующее перейти в века, он вдруг подошел к гвардейскому часовому и спросил, получили ли они сухари и рис. Часовой отвечал утвердительно. Наполеон вернулся в палатку в^[1502] оживленном состоянии духа.

– Oui, le vin est tiré, il faut le boire,^[1503] – сказал он. – Nous allons avoir affaire à^[1504] Koutousof.^[1505] Посмотрим. Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления? Посмотрим: le vin est tiré, il faut le boire.

Он приказал, чтобы в 5 часов всё было готово к его^[1506] выезду.

В половине 6-го стало светать. Наполеон верхом ехал к деревне Шевардино. Только одна туча^[1507] лежала на востоке, ясное небо светлело, войска все стояли на своих местах. Шашки были в настоящем положении и ожидали начала игры.

Игра началась.