Read the book: «Побег куманики», page 4

вечер

и другие возможности, которые мы все время видим краешком глаза, как видят соседа в купе, не вступая в ненужный разговор, и слышим, как слышат нелепую ссору в бистро, помимо своей воли, – все эти люди, так и не полюбившие нас до самой смерти, города, где мы не вдыхали кофейной горечи или дымка от сожженных листьев, кроны деревьев, куда мы не забирались, чтобы болтать ногами и глядеть сверху вниз, священные ямки, в которые мы не закладывали пуговиц и мертвых бабочек, слова, так и не произнесенные вслух, но напрягающие горло, да что там говорить, вся не коснувшаяся нас ойкумена, весь этот воздух, которым дышат, не задумываясь, – вот предмет для смертельной зависти

ад – это другие? да нет же, милые, ад – это другие возможности

и спорить со мной некому, оттого что никто, кроме данте, оттуда не возвращался, а ему, я полагаю, не до того

декабрь, 4

в столовой для персонала в меня бросают хлебными катышками, а в кубрике подкладывают всякую дрянь под одеяло – вчера подложили мокрую холодную мочалку, с моей стороны, не с хасановой

это и понятно, надо же им кого-то не любить, нелюбовь помогает скоротать время, а меня не любить очень просто – мой ум не такой, как нужно, и таким никогда не будет, для них я всегда буду простаком, чужаком, олухом царя небесного

к тому же я поглощаю свет и кажусь им черным и сплошным, таким мне самому кажется небо на расстоянии десяти миль от земли, потому что в этой глубине уже нет частиц, способных рассеивать свет

Записки Оскара Тео Форжа

Совсем забросил свой дневник, даже забыл, куда засунул его в прошлый раз, оказалось – в сейф. Надья уехала, и я могу не выходить из кабинета целыми днями, перебиваясь сэндвичами с тунцом, которые строжайше запрещено проносить дальше первой двери хранилища.

Написал два письма Надье, пытаясь изложить свои размышления, но так и не дождавшись ответа, возвращаюсь к своему дневнику. Предвкушение распирает меня с необъяснимой силой, так внутреннее давление внутри звезды противостоит сжатию, и кажется – если это прекратится, я сожмусь под действием собственной гравитации и превращусь в черную дыру.

Все время думаю, какие они – эти предметы и сколько их? Надо понимать так, что разделенная prima materia была вынуждена принять определенные формы. Какие-то кубики или шарики, раздвинув пространство и время, вдруг возникли сами по себе. Надеюсь, тот, кто сумел разделить первоматерию, лишен английского чувства юмора и это окажется не слишком громоздкий багаж. Хоть бы не амфоры, не изображения богов и не флорентийские лари-кассоне.

Иоанн позаботился о своем приятеле: в тексте приведены довольно точные указания, где именно искать камеру – чулан? кладовку? – в котором спрятаны артефакты. Насколько я знаю, Гипогеум представляет собой довольно сложную систему лабиринтов, три этажа подземных залов. Больше тридцати камер в раскопанном слое, уйма карстовых пещер, бесконечная сеть подземелий, пишут, что в начале века там пропали школьники, а при раскопках было обнаружено около 7000 скелетов. Конечно же, археологи и искатели кладов за последнее столетие там все перекопали, но есть шанс, что тайник Иоанна не обнаружен.

Придется попотеть, чтобы идентифицировать ориентиры, например, Иоанн пишет о пещере Киприана и о каком-то столбе Феодосия, а у меня нет уверенности, что все это до сих пор так называется. Ни о чем другом просто думать не могу, даже по ночам просыпаюсь.

И что из этого следует? Похоже, из этого следует, что я всерьез собрался на Мальту. Тем более что коттедж в Эссексе купили, и я в одночасье стал обладателем сундука с луидорами. После налога и вычетов агентства их хватит на пару месяцев, не больше, но больше мне и не надо.

Что я там забыл? Я что, действительно верю во всю эту свинцово-ртутную теорию невероятности? Скорее всего, не верю, именно поэтому мне так хочется отправиться на Мальту и найти там Иоанновы самозародившиеся вещи. Хотя бы для того, чтобы стряхнуть с них пыль.

* * *

Рукопись Иоанна покрыта какими-то пятнами. В этом, конечно же, нет ничего удивительного, обычные следы времени, но последнее время в этих пятнах мне мерещатся то чьи-то лица, то замысловатые, как в тестах Роршаха, бабочки, то какие-то тоскливые пейзажи.

Прочел, что в археологическом музее Валлетты, в кабинете директора, хранятся несколько черепов из Хал-Сафлиени. Они крупнее человеческих, а теменные и лобные кости соединены без зубчатых швов. Эти черепа не выставлялись в экспозиции музея, зато я всю ночь любовался ими во сне.

Я просто переутомился. И Надья так не вовремя укатила к своим латиносам. Надеюсь, это хоть немного поднимет ей настроение. Пишет мне, что переживает за отца. Мне поручено навещать его два раза в день, а я был там два дня назад, зато оставил сестре и сиделке корзинку с фруктами, похожими на восковые игрушки. Себе, не удержавшись, купил баночку гусиной печенки и выскреб ее хлебом на кухне, даже не присев. Еще пара недель такой жизни – и я начну завтракать в Gordon Ramsay, будто хмурый русский чиновник или надушенный шейх.

Надеюсь, что старый Мэл все-таки выкарабкается. Они с Надьей похожи – Мэл тоже всегда отличался торопливой резкостью и особой чувствительностью к чужим словам. Наверное, поэтому он и стал писателем. Он был моим другом и познакомил меня со своей дочерью. После чего наша дружба резко пошла на убыль, надо заметить.

Некоторое время мы не виделись, а потом с Мэлом случилось то, что случилось. Надежд на восстановление практически нет, и это придает его прежним книгам особый привкус, публика такое любит. Во всяком случае, врачи, как мне показалось, готовят Надью к худшему: пожизненная кома, безвылазное пребывание в границах собственного тела.

Надья все твердит, что он теперь превратился в аксолотля, а мне кажется, что в аксолотля постепенно превращаюсь я сам.

Морас

ojos llorosos

нина – ирландка с веснушчатой грудью, с яблочным блестящим подбородком, пожилая молли блум в шерстяных носках, она мой корабельный босс и носит на шее универсальный ключ, открывающий все каюты, кроме капитанской

я все делаю ей назло, думает нина, сплю ей назло, умываюсь, чтобы ей досадить, завтракаю из отвращения к ней, не поднимаю глаз из ненависти

нина – трехглазка из братьев гримм, один глаз у нее для команды, другой для пассажиров, а третий – для меня, и этот третий полон презрения

будь она серафимом, носила бы этот глаз на крыле, как знак проницательности, но нина не серафим и носит глаз на низком лбу, в зарослях медной ирландской проволоки, полной сердитого электричества

чтобы не бояться нины, следует ее полюбить

например, вспомнить, что на испанском niña – это девочка и зрачок, значит, надо почаще встречаться с ней глазами, смотреть прямо, постигнуть ее зрачок и познать ее девочку

ojos llorosos – выколю себе на предплечье в ближайшем порту, хасан говорит, что в портах всегда ошиваются татуировщики, вернее, он сказал – татуировщики, шлюхи и педики вроде тебя

вампум

с лукасом у меня будет другая жизнь

наверное, когда живешь с лукасом, то есть с тем, в кого смертельно влюблен, устаешь очень сильно

оттого что не просто отдаешь и не просто получаешь, как думает доктор дора, нет – у вас обоих отнимается для того, чтобы нечто третье из отнятого слепить, нечто новое, но безнадежное, как гнездо каменного стрижа, склеенное из его слюны и водорослей, грязно-белый шарик на пещерной стене, за которым придут в марте таиландские сборщики с ножами и фонариками, срежут все до крошки

и знаете что? стрижи построят новые в апреле, точно такие же, только грязно-розовые – потому что слюны уже не хватает и приходится добавлять туда их собственную, стрижиную кровь

декабрь, 5

вся обслуга на принцессе ходит с железными стаканчиками в носках ботинок, здешний персер говорит, это для сэйфити, чтобы не падать, а я думаю, что все мы здесь ищем финиста ясна сокола

меж тем я написал лукасу шестьдесят четыре письма, сегодня посчитал – шестьдесят два электронных и две открытки

шестьдесят четыре гексаграммы составляют книгу перемен – и я хочу перемен! 64 женских умения описаны в камасутре: писать стихи, приручать скворцов, подражать звукам гитары и барабана, окрашивать зубы в черное, жонглировать, дрессировать боевых баранов, там еще много есть, я бы, наверное, умер, если бы встретил ту, что умеет все это делать

что еще? сегодня корабельное радио заело, и оно два раза подряд проиграло: will you still need me, will you still feed me, when I'm 64

опять 64!!!

To: Mr. Chanchal Prahlad Roy,

Sigmund-Haffner-Gasse 6 A-5020 Salzburg

From: Dr. Jonatan Silzer York,

Golden Tulip Rossini,

Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

Dezember

Чанчал, душа моя.

Сегодня ночью думал о тебе, вспоминая нашу первую встречу – зимой, в St. Johanns-Spital, точнее, в том душноватом кафе на углу Мёлльнерштрассе. Я читал газету и прихлебывал глинтвейн с гвоздикой и медом, а ты вошел, принюхался и заказал то же самое. Ты сидел у окна, и свет падал на тебя полосами, оттого что хозяин приспустил полосатые жалюзи – солнце было слишком ярким. Я смотрел на твои ноздри, втягивающие гвоздичный аромат, а потом – когда тебе принесли стакан с целительным питьем – на твое горло, где сжимался и разжимался комок удовольствия.

Знаешь, о чем я думал? Когда Мария Стюарт, прибыв в страну королевой, приняла участие в праздничном пиру и отведала вина, очевидцы написали, что теперь в ее королевском происхождении и предназначении сомневаться не приходится. Достаточно, мол, поглядеть на ее белое прозрачное горло, где отчетливо видно густую алую винную струйку, стекающую вниз к белой прозрачной груди. Каково, а?

Кажется, я прочел это у Голдинга, но теперь уж не уверен.

Я понятия не имел, кто ты такой, но понял, что мальчик недавно приехал – ты кутался в пальто, пожалуй, коротковатое для зальцбургской моды, кашлял и разглядывал посетителей. Городские жители не смотрят по сторонам. Случайно наткнувшись на тебя взглядом, они стараются отвести его как можно быстрее: Боже упаси вызвать подозрение в интересе к прохожему, тем более к чужаку. Ответного же взгляда они боятся, как адова огня.

Иногда мне бывает стыдно за то, что я веду себя иначе, мне нравится смотреть на лица – особенно на твое, Чанчал. И я скоро его увижу. Не думаешь же ты, что мне суждено жить здесь до конца наших дней в беспомощности и ничтожестве?

Когда я снова встретил тебя – возле дверей лаборатории, – мне показалось, что позвоночник мой расплавился и я не смогу протянуть тебе руку. Твои пальцы были похожи на тростник, а ногти отливали розовым, рука твоя трепетала в воздухе передо мной. А я, вместо того чтобы пожать ее, представил себе уроки фортепиано, которые тебе давал какой-нибудь порочный учителишка в твоем оранжерейном делийском детстве.

– Доктор Йорк? – У тебя был смущенный акцент человека, наскоро выучившего несколько немецких предложений.

– Говорите по-английски, – произнес я, пытаясь улыбнуться, и ты выдохнул: «Я ваш новый ассистент… зовите меня просто Прахлад».

Поверишь ли, я не разобрал твоего имени! Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что с этим нескладным новичком кофейного цвета мы поставим уважаемую клинику с ног на голову, да что клинику – весь засыпающий зимний город, весь мир!

Ты пишешь, что начал новую серию опытов, тебе кажется, что ты нашел ошибку. Что ж, я в тебе не сомневался. Не забывай, что эта игра уже стоила мне медицинской карьеры, а ты горяч и тщеславен, милый Чанчал, – гляди в оба, будь осторожен и никому ничего не говори. Прислать тебе свои записи я теперь не могу, мне тошно от одной мысли о стволовых клетках; все, чего мне хочется, когда я вижу коробку с дисками, – это засунуть их поглубже, прочь, долой, чтобы не видеть этих значков, расползающихся, будто жуки-солдатики, теряющих смысл.

Мои записи – это заряженное ружье, арбалет, способный выпустить отравленную стрелу. Все эти люди, изгнавшие меня, опозорившие мое имя в моем собственном мире, не в состоянии оценить величия, научной силы и неоспоримой очевидности того, что я сделал. Они смотрят прямо, Чанчал, а я смотрю вверх.

Й.

Оскар – Надье,

письмо первое

Лондон

Я давно не писал тебе писем, а ты давно не уезжала так надолго. Да еще упаковав свои лучшие платья, да, да – я подглядел. Видишь, какой я нескромный пылкий вуайёр. А ты меня – признайся! – держишь за l'hоmme moyen sensuel. Ты пишешь, что задыхаешься от жары в пыльном Буэнос-Айресе. А я, представь, задыхаюсь от пыли в своем суперохлажденном хранилище, будто на дне пересохшей Мировой Реки, среди полок и картотек, где все разложено в удушающем порядке. Как же он меня раздражает. Нет, не порядок в нашем заведении, а порядок вообще, мировой порядок, если угодно. В Средние века мир был гораздо мягче и податливей, оттого что его не заливали гудроном.

Я не могу разрушить мировой порядок. Кажется, это мне не по силам, но я могу разрушить порядок в себе самом. Осмотическим путем. Пока Земля вращается вокруг Солнца, человек не может быть свободен.

Так будет всегда, говоришь ты снисходительно, как будто понимаешь то, чего не понимаю я. Впрочем, ты и вправду понимаешь, как устроена эта травяная площадка для любителей гольфа и спокойной безболезненной смерти. Этого у тебя не отнять.

Однако довольно о мрачном.

Если бы ты знала, как я наслаждаюсь нынешним заказом – книгами из библиотеки Мальтийского госпиталя, отданными мне на рецензию перед аукционом. В прекрасной сохранности, одна к одной! Чувствую себя герметиком, владеющим изумрудной скрижалью. Или нет, еще лучше – душой умершего, прикорнувшей на табличке с именами предков.

Я нашел в них письмо, подписанное неким монахом-бенедиктинцем Иоанном, келарем монастыря Витториоза, он отправил его кому-то из близких друзей или учеников.

В письме много дидактики, пропущенных страниц, алхимических метафор – и есть даже кладоискательский рисунок. Согласись, это чистой воды саспенс! Меня это не смущает, как ни странно, и даже заводит. Может быть, я всю жизнь хотел сняться в кино про Индиану Джонса или, на худой конец, про Вильгельма Баскервильского.

Текст написан на довольно хорошей латыни, и можно предположить, что адресат Иоанна, то есть парень, который заложил письмо между страниц фармацевтического справочника, работал врачом в госпитале Сакра Инфермерия. Спешу тебе похвастаться, что сделал черновой перевод отдельных фрагментов письма. Привожу их здесь с некоторыми своими комментариями. Не могу без комментариев, ты ведь знаешь.

Дорогой брат,

чувствуя приближение смерти, спешу сообщить тебе о тех обстоятельствах моего пребывания в монастыре Витториоза, которые до сего времени мне приходилось хранить в глубокой тайне. Принятые обеты, а теперь еще и слабое здоровье не позволяют мне покинуть стены монастыря, поэтому я прибегаю к услугам чернил и бумаги, что является не слишком надежным, но единственным способом передать тебе то, что я обязан передать. Надеюсь, письмо попадет к тебе в руки в целости и сохранности и ты надежно сбережешь ту тайну, ради которой по велению старших братьев я покинул свое законное место у Святого Престола Иннокентия XII и принял монашество.

Какова завязка? Понятно, что Иоанн Мальтийский (звучит неплохо, верно?) принадлежал какому-то религиозному ордену или братству. Но что же это за тайный орден такой, членами которого могли быть и бенедиктинцы, и госпитальеры? С другой стороны, известны случаи монашеского шпионажа, когда по заданию какого-то братства человек внедряется в другое братство и устраивает там измену счастья, и гибель Перси, и ужас бегущих в беспорядке войск. Хлопотное это занятие – ловля человеков.

Барнабитов, кстати сказать, всегда интересовала чужая жизнь. Конечно, они не были такими назойливыми, как доминиканцы, и делали все гораздо тоньше, но стремление все исправить и всех построить им тоже свойственно. Хотя, если речь идет и о каком-то другом ордене, что с того? Это все не имеет значения, главное – что я встрепенулся и снова начал думать!

Ладно, пора отправляться в скрипториум и поить своей кровью гигантского комара по имени Welcome Trust. Не забывайся там, синьора avvocata. Жаркий и мокрый климат располагает к безобразиям.

ОФ

Морас

без даты

я жду встречи с лукасом, как ждут невесть чего, страшного и веселого, а совсем не так, как пестик ждет тычинку в безобразном ботаническом отрывке у пруста

так бывает, когда в кафе ждешь кого-то незнакомого, вздрагивая при каждом звуке открывающейся двери, – вот, поеживаясь, входит бородач в слишком теплом пальто, этот? ты готов простить ему эту бороду, смола и шерсть, сейчас мы с ним закажем глинтвейн, но нет, огляделся и вышел

этот? мальчик с принцевской ракеткой в чехле, он научит и меня! отделанная сосной раздевалка в теннисном клубе, горячие брызги на синем кафеле, ясный стук мячей в пустоте утреннего корта, но нет, не тот, уже обнимается с гарсоном, дурачок

этот? дверь толкает служащий с лицом растерянного скруджа, только не этот, ублюдок метемпсихоза, в прошлой жизни он был чучелом вороны, садится за столик для одного, вот и хорошо, хорошо

дверь снова хлопает, кто-то высокий, почти неразличимый в сгустившихся сумерках, озирающийся на пороге, эй? ты приподнимаешься со стула, но к нему подплывает женское, бессмысленное лицо, розовый жемчуг на крепкой шее, да что же это такое? ты грызешь ногти и смотришь на дверь

без даты

о чем я думаю? у всех свои покровители божественные есть, у всех: у воров и путников – меркурий со змеиным жезлом, у проституток – фаллоголовый приап, у дагонских колдунов – бледный лис йуругу, у сладострастников – иштар со стрелами, а у писателей нет никого, совсем никого, разве что скучноватый иоанн богослов

и поделом

боги не покровительствуют тем, кто с ними разговаривает

декабрь, 7

лукас! я здесь, на мальте, но прийти пока не могу

мои друзья по каюте устроили шутку в честь прибытия принцессы в порт, милые добрые игроки в трик-трак, едоки хумуса

мне пришлось уходить последнему, после всех пассажиров – есть такая повинность, выпадающая новеньким, в переводе с немецкого называется драить напоследок

на судне оставалось человек двадцать, не больше

когда я вернулся из душа, моих вещей в каюте не было

паспорт, бумаги и папка с рисунками лежали на койке, а дорожная сумка с одеждой исчезла, и синяя роба для уборки, и униформа с полосками

на вешалке в шкафу висело красное платье в пионах, под ним – растоптанные мужские сандалии, в одной из сандалий лежало несколько монет с суровым хуаном карлосом первым

лукас, они взяли даже трусы

когда я выходил в этом платье, столкнулся у трапа с ирландкой

don't you dare to come back – сказала она, улыбаясь так широко, что веснушки чуть не посыпались с лица на грудь

пишу тебе в интернет-кафе, я все еще в порту, в пассажирской зоне, платье мне велико, а сандалии наоборот, какой-то грузчик цыкнул на меня зубом и сплюнул, это первый мальтиец, которого я вижу, лукас, почему ты меня не встретил?

декабрь, 15

восемь дней прошло, я ничего не писал и думал, что вовсе не стану

но теперь идет дождь, третий день уже, как остров завис между черной небесной водой и красноватой уличной грязью, в кафе мне подали ром и кинни, это такая штука вроде лимонной эссенции, от которой немеют ноги

у меня есть деньги на интернет, есть работа, и я соскучился по дневнику, вот уж чего не ожидал!

когда я сошел с принцессы, небо было белым, а гавань казалась синей от рыбацких лодок – у каждой на борту подслеповатый глаз озириса

хозяин в интернет-кафе хмуро оглядывал мое платье, пока я писал письмо лукасу, здесь не платят европейской мелочью, сказал он потом, ну да ладно, что с тебя возьмешь

ходить в платье было неловко, и я пошел искать себе штаны и майку, но портовые лавочки захлопнулись прямо на глазах, сиеста! – сказал сидевший на парапете загорелый дядька, протягивая мне сигарету, дядька был похож на остриженного наголо викинга, из которого выпустили воздух, на шее у него висела нефритовая цикада на замызганном шнурке, и я почему-то обрадовался ей, как доброй знакомой

я – барнард, сказал он, уютно подвигаясь, как будто на всем парапете я мог сесть только рядом с ним, а ты, наверное, пришел на принцессе?

неплохо выглядишь, усмехнулся он, немного присмотревшись, точь-в-точь пионовая клумба перед ратушей! мы еще немного поговорили и пошли к нему в лавку за бастионом есть рикотту с какой-то травой

здесь, на мальте, можно есть все, сказал барнард, даже кактусы, только колючки вынимать скучно, а если нечего выпить – собирай бутылки, мешок бутылок – две лиры! барнард хотел сделать мне тату, бесплатно, хотя это его работа и стоит четыре лиры, то есть два мешка бутылок, еще он сказал, что моя спина чудесно подойдет для стрекозы под левой лопаткой, и я сказал, что подумаю

потом мы пошли в город покупать одежду, к одному знакомому барнарда – он портовый грузчик, у него есть все! сказал барнард, мы купили белую мятую рубашку, теннисные тапки и брюки из голубого хлопка, у меня осталось несколько хуанов карлосов, потому что нам сделали скидку

барнард сказал, что я похож на его младшего брата юстейна, он жил в норвегии и умер два года назад от петарды, в норвегии любят фейерверки, а где их не любят? перед тем барнард юстейна лет двадцать не видел, и теперь ему стыдно

я рассказал ему про лукаса и что мне надо в сен-джулиан, точнее в пачвилль, где ресторан ла терацца, на этот адрес я посылал открытку, может быть, она не дошла?

к вечеру ты будешь там, сказал барнард, на мальте не бывает дороги длиннее дня, он привел меня к церкви сен-джон и посадил на апельсиновый автобус, где у водителя над головой раскачивался ангелок из папье-маше, а рядом висел медный колокольчик

от колокольчика к пассажирам тянулся шнурок, за него дергали, когда хотели выйти, я потянул за шнурок в пачвилле, возле указателя, но шофер обернулся ко мне и сказал: ты вроде говорил la terrazza? это дальше

и я вышел дальше

To: Mr. Chanchal Prahlad Roy,

Sigmund-Haffner-Gasse 6 A-5020 Salzburg

From: Dr. Jonatan Silzer York,

Golden Tulip Rossini, Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

Ты прав, ты прав, я увез все свое с собой, не оставив тебе ни листочка, ни заметки на полях. Но разве ты не вел своего дневника? Разве не ты говорил, что держишь в голове все схемы и обозначения, как нотные значки твоей любимой берлиозовской «Chant sacré»? Впрочем, не стану тебя мучить. В моем бывшем кабинете, в верхнем ящике стола, есть тайник – не правда ли, это отдает старомодным детективом? – вынь ящик и сними деревянную коробочку, приклеенную к его стенке. Вот за что я люблю старинную мебель – в ней всегда найдется место для чужого секрета! Там не все, разумеется, но многое, особенно на диске с пометкой Nullserie.

Особое внимание также удели диску с пометкой Zuschlag.

Тем временем я набрался сил и даже изрядно похудел, потому что работа в гипогее оказалась совсем не синекурой доктора, приглядывающего за синяками и ссадинами, а работой копателя в полном смысле этого слова. При этом я провожу половину дня на корточках, в пещере такой низкий свод, как будто ее выкопали дети или целая армия Humpty Dumpty (кстати, англичанин, который снял про это мультфильм, уморил трех жен и в сорок первом году попал под автобус, а фильм так никто и не увидел – вот она, лилипутская суть тщеты!).

Пока мы отдыхаем, растянувшись на гимнастических матрасиках, я слышу разнообразные звуки, которые уже научился различать: царапанье, постукиванье и побрякиванье. Как будто за стеной работают те, кто выскреб эти пещеры звериными костями и раковинами. Если верить доктору Расселл, это делалось исключительно для мертвецов. Стал бы я браться за дело ради тех, кто даже спасибо не скажет?

Напиши мне, что ты думаешь, когда доберешься до последних результатов, там для тебя будет много сюрпризов, кое-чего даже ты не знал, душа моя. Если бы не июльский провал, если бы не две полуразложившиеся старухи, которым и так оставалось не больше недели, моя статья была бы в августовском номере Experimental Biology and Medicine. Гори они огнем.

Однако я совершенно расстроился и вынужден прерваться.

Не печалься, мой мальчик, мы легли в дрейф, но все скоро уладится.

ЙЙ

Оскар – Надье,

письмо второе

Лондон

Продолжу, пожалуй.

Сегодня метельный вечер, располагающий к чтению Диккенса и написанию длинных писем с лирическими отступлениями. Начну со свежепереведенного Иоанна.

Однажды ко мне в руки попали предметы, по виду совершенно безобидные, но сопровождаемые описанием, которое заставило меня задуматься и насторожиться. Предметы прибыли к Престолу в запечатанном сундуке откуда-то из Батавии – новых нидерландских владений на Малайском архипелаге, – во всяком случае, так говорилось в сопроводительном послании, написанном на неуклюжей миссионерской латыни. К предметам был приложен перевод текстов, написанных на неизвестном нам языке, сами папирусы, подпорченные влагой и солью, были сложены на дне сундука. Пославший сие попытался – по мере умения – изложить смысл и метод обращения с артефактами, так он называл несколько железных и глиняных вещей, покрытых грязью. В то время я был занят другими делами и велел поместить сундук в помещение, отведенное для подарков, однако не прошло и недели, как страстное любопытство овладело мной, так что я взял с собою двоих служек и отправился в подвал, чтобы исследовать полученные предметы и составить опись.

Доктор Расселл уже прислала мне письмо со списком людей, нанятых для работы, их всего трое, включая врача, который тоже будет копать, но я доволен: ведь доктор Расселл, я и ты станем второй половиной шестерки, вместе мы составим шестиугольник, китайское число вселенной, самое плодовитое из всех чисел, а значит, я на верном пути. «Что наверху, то и внизу!» А Иоанн все-таки для кого-то шпионил, чует мое сердце.

Следуя уже заведенному порядку, я принес описание предметов старшим братьям, но имел неосторожность высказать свое мнение, что в результате и послужило причиной моего par force отъезда на Мальту.

Но мог ли я поступить иначе? Ведь если то, о чем говорится в описании, – правда хотя бы наполовину, хранить это в помещениях курии небезопасно. И дело не в ереси, изливающейся с просоленных страниц послания, а в том, что сундук являет собой своего рода колбу, в которой элементы сложены как попало и потому не вступают в реакцию. Послание утверждает, что они способны на большее, если дать им новые возможности – по примеру алхимика, добавляющего в колбу какую-нибудь красноцветную тинктуру. Полагаю, даритель намерен был избавиться от этих вещей и не нашел ничего лучшего, чем отправить еретическую головоломку в Ватикан. Впрочем, на его месте я поступил бы похожим образом. Удивительно, что в послании говорится о человеке, которого за непонятные общине слова избили и оттаскали за волосы. Вот и мне, брат мой, отъезд из Ватикана на Мальту представляется скорее наказанием за любопытство, чем важной миссией.

Как тебе это нравится? Иоанн работает себе потихоньку в своем депозитории, докладывая время от времени своему начальству о новинках, которые прибывают к папскому престолу. И вдруг откуда-то из Батавии, т. е. нынешней Джакарты, где в те времена располагалась основная фактория Ост-Индской компании, прибывают вещи столь необычные и опасные, что Иоанна вместе с этими вещами немедленно ссылают на Мальту, чтобы он их надежно припрятал и, на всякий случай, сам при них оставался. Вот к чему приводит излишнее рвение!

Сидел бы спокойно в своем депозитории, так нет же – побежал докладывать, а в результате получил монашескую жизнь на тоскливом острове, лет за семьдесят до основания университета, где он мог бы преподавать для развлечения и глазеть на хорошеньких прислужниц в столовой для профессуры. Инициатива вообще никогда не поощрялась – в особенности в академических кругах.

В твоей записке говорится, что обратный рейс через два дня, я тебя встречу в Гатвике, разумеется.

ОФ

Морас

без даты

предвкушение, чаяние, вот время, когда я бываю сам собою

жадно грызешь его, жадно, как черничный пирог на веранде после дачного дня: оскомина, горячая корка, в очистительном восторге грызешь его, волосы встали дыбом, и голос замер, думать же о будущем не стоит труда, после чаяния все равно наступает отчаяние, поэтому первая стадия должна быть бесконечной

пропустить бы этот день, как, по слухам, монтень пропускал трудные места в чужих книгах, провести его иначе, в хаммаме, например, забыв о цели путешествия, забыв о лукасе, но ведь нет же – плетешься за барнардом по парку медитерранео, по всем его кленовым коридорам, и чаешь, чаешь

зачем он тебе, спросил барнард, когда мы стояли на автобусной остановке, неужели ты и вправду путаешься с мальчишками? пока нет, но собираюсь, сказал я весело, надевая новую рубашку, отдирая липкую этикетку, одна пуговица тут же обломалась, но это ничего

декабрь, 15, вечер

барнард был прав, я оказался в пачвилле в четыре часа, сиеста закончилась, и на главной улице все вздрогнуло и задвигалось, как в сказке про спящую красавицу – повара, воины, придворные и всякий сброд

в ла терацце – это не ресторан, оказывается, а фахверковая гостиница с кафе – и вправду есть терраса, густо заставленная плетеными стульями, белый фасад перечеркнут черными балками, но это имитация, крашеный пластик, стулья тоже пластиковые, а на столах бумажные петунии в горшках

мрачная девчонка принесла мне кофе, на груди у нее, как табличка у местного дома, болталась картонка с именем – сабина, по моему столу тянулась муравьиная ниточка, муравьи тащили по пустыне хлебные крошки, сабина вынула из кармана тряпку и смахнула и крошки, и муравьев, мне показалось, что она и меня смахнула бы, дай ей волю

если бы я не был такой дурак, то сразу ушел бы, квартал пачвилль подавал мне ясные знаки: бумажные лепестки, муравьиная гибель, сабина с волосами подмышечного цвета, но я как будто ослеп

позови лукаса, сказал я подавальщице, быстро допив кофе и стараясь не дрожать голосом, он работает в вашем отеле, скажи – его друг приехал!

она постояла, нахмурив лоб, с пустой чашкой в руках – кого позвать? я тут второй месяц работаю, у нас нет никого с таким именем, ее наждачный английский терзал мои уши

я встал, бросил монету на стол и пошел в рецепцию, сабина побежала было за мной, причитая, мои деньги ей не понравились, я забыл их поменять на лиры, но ее остановил парень в синей униформе, похожей на мою корабельную, сойдет, сказал он, это двушка, испанский король

наши в городе, подумал я и толкнул тяжелую стеклянную дверь

без даты

глядя на людей в фиолетовых байковых халатах, гуляющих в больничном парке, – таких маленьких, будто рассыпанные в траве аметистовые бусы, – я думаю всегда об одном и том же: как слабо я их понимаю и как мало люблю, только и знаю, что сидеть на подоконнике, раньше оконная рама была заколочена, а теперь лоренцо разрешил мне выдрать гвоздики и открывать, так что я здесь единственный, кто может свесить ноги в парк, а значит – единственный, кто может упасть