93.
Китти шла через снег.
В темноте пел ветер и тянулся над всем белым простором.
Здесь не осталось никого другого, исчезли теперь и все голоса в голове. Только она и зима.
Шаг за шагом. Она ступала вперёд, наугад. Иногда ноги и туловище отчего-то переставали слушаться и сбивали с пути, но Китти настаивала, что продвигаться следует прямо.
Мне ещё надо дойти. Ещё не совсем.
Куда… В памяти смутно всплыл поезд на Ринордийск, на котором она вроде бы обещала вернуться. Значит, надо вперёд. Здесь уже недалеко.
Впрочем, что там, недалеко, вспоминалось уже с трудом. А может, она смешала всё? Спуталась в направлениях и часах, в том, что, кому и зачем. Где её пистолет? Что там вообще произошло?
Она попыталась вспомнить, но кто-то всё упрямо занавешивал разум тёмной шторой. Тогда Китти мысленно махнула рукой.
Настоящая её рука была крепко прижата к поясу, словно что-то нужно было нести и потому сохранять это неудобное положение. Но вот, кстати, и фонарь. Он мерцал впереди, ещё довольно далеко, но в пределах доступного. Теперь можно было цепляться за него взглядом и идти легче, не наугад.
Свечение застилось подчас летящей белой пеленой, она мешала смотреть. Дыхание тогда смешивалось с метелью, становилось тяжёлым и вязким, как шаги в этих снегах, и расстояние почти не таяло, сокращаясь по вершку, но всё же сокращаясь – медленно, медленно…
Несколько раз качнуло в сторону. Не падать. Падать здесь нельзя. Всё же потеряв равновесие на последнем шаге, она обвила столб свободной рукой. Крепко удерживаясь, подняла голову: вот и фонарь. Защищённый крепкой решёткой, он бросал с высоты одинокий свет.
Кто бы напомнил теперь, зачем я шла сюда.
Китти сделала ещё несколько шагов. По-прежнему прижимая правую руку, огляделась вокруг. Ах да, она же хотела посмотреть…
Она осторожно отняла руку от пояса, повернула ладонь, чтоб видеть. В свете фонаря красное было не очень красным, но да, это кровь.
Значит, не показалось…
Видимо, отменяется поезд на Ринордийск, да и вообще всё. Те силы, которые ещё оставались, разом как-то обесценились, как это делают просроченные бумажки. Машинально ища поддержки, она опустила руку в правый карман, за шпилькой.
Сейчас всё пальто измажу.
Она ещё попыталась прикинуть, насколько это теперь важно и имеет ли значение, но в следующий миг обнаружила себя в снегу, опустившейся на колени.
Почему я сижу? Я же стояла.
Наверно, отключилась и сама не заметила.
Шпильки в кармане не было. Может быть, выпала по дороге. Тогда возвращаться по тому же пути, пытаться найти в темноте, в этих сугробах… конечно, бесполезно.
А может, не сейчас, где-то ещё раньше.
Мне пригрезилось это, или я клала в какой-то момент её в снег?
Она попыталась подняться, не смогла. Белое и сыпучее вокруг притянуло обратно. Странно, оно было ничуть не холодным, вообще никаким – только для виду.
Наверно, это уже агония.
Странно, мне казалось, умирают по-другому.
Мне казалось…
Но мысли завернулись, замкнулись в круг, и Китти перестала их слышать. Тогда она подняла голову – туда, где светило.
Тысячи снежинок падали из черноты наверху. Они кружили необъятно, из края в край, им не было конца, и не было начала, где они зарождались бы точками; они появлялись сразу – маленькие белые звёзды, вспыхивали искристым пламенем в свете фонаря, проносились и падали, тихо падали, пропадая из виду.
Наверно, теперь-то они будут лететь всегда. Здесь нет иной границы, как будто все, кто был нужен, и так уже рядом.
Они были красивые, почти прозрачные – там, под фонарём, и Китти подставила им свободную левую руку.
Снег ложился на её ладонь и почти тут же таял.
Значит, наверно, ещё не всё. Если бы всё, они бы не таяли. У трупа температура окружающей среды.
Несколько снежинок упало и задержалось на коже.
– Не тают, – прошептала Китти.
Она крепко сжала ладонь. В это же мгновенье позади послышались шаги – слишком лёгкие, чтоб принадлежать живому человеку, слишком различимые, чтоб быть плодом воображения.
Китти чуть-чуть, сколько смогла, приобернулась:
– Фройляйн? Это вы?
Часть III.
Ich ritze mir ins Fleisch, die Zeit in mir entweicht,
Ich werde stark sein, bis zum letzten Atemzug.
Sind wir die Schändlichkeit, der Makel Menschlichkeit
Und nicht viel mehr als Arroganz und Selbstbetrug?
Mantus4
Из прощального письма Алексея Лунева
Сегодня последний вечер из тех, что я провожу в этой камере. Странно так думать – что этих стен, койки, раскладного столика, который шатается всегда некстати и за которым я пишу эти строки, завтра вокруг меня не станет. Странно. Но не страшно.
С тех пор, как я здесь, я отчего-то перестал бояться. Тут спокойно и почти безразлично, что будет: главное, что уже было.
Как многое может измениться меньше чем за год. Как мало шагов от наивного столичного поэтика до того, что я есть теперь. Я ни о чём не жалею.
Наверно, мне положено написать сейчас что-то высокое и патетичное вроде воззвания к грядущим поколениям. Но все слова уже сказаны, а выбор всё равно делает каждый сам за себя. Поэтому не буду тратить бумагу на самоплагиат.
Сегодня, в этот вечер я хочу о другом. Пожалуй, я слукавил, говоря, что ни о чём не жалею: я жалею, что не могу извиниться перед людьми, которые всегда этого заслуживали.
Перед моими друзьями и хорошими знакомыми. Перед моей женой Машенькой.
Перед фройляйн.
Многое было сказано. Сделано, надеюсь, всё же несколько больше. Возможно, вся эта история с эпиграммой единственная и оправдает тот факт, что я был далеко не самым лучшим человеком на Земле.
94.
Упрямый настырный лучик полз по руке, собирался добраться до виска. Ну откуда он, ну зачем здесь, там было так хорошо, в темноте, спокойно и совсем не холодно. Можно было и дальше ничего не делать, как будто тебя нет вовсе…
Это не лучик, понял Феликс. Тот мог ползать сколько угодно, но разбудил не он, а настойчивый нераспознанный звук.
Он с трудом открыл глаза. В полумраке вагона на одной из бочек изящно восседал тёмный силуэт.
– Но я же пришла. Я же пришла к концу гимна.
Силуэт истончился и пропал, звук же перешёл в другой, более внятный и ясный.
Телефон, ударило в голове. Это уже какую минуту трезвонит телефон, при том что поезд стоит, как только ещё не расслышали снаружи. Он пошарил по карманам (где? куда он мог его засунуть?), услышал, как трубка грохнулась об пол. Зазвонило громче, на весь вагон. Феликс попробовал дотянуться наощупь – пальцы замёрзли и плохо слушались, – наконец подцепил мобильник и принял вызов, чтоб побыстрее унять эти трели.
Тут только он сообразил, что делать этого, возможно, и не стоило. Но было поздно. Не выдавая себя хотя бы голосом, Феликс напряжённо прислушался к затишью с той стороны.
Сначала там так же молчали, но вот, тихо и узнаваемо:
– Это я. Ты… – Сибилла помялась, видимо, подбирая более обтекаемые формулировки. – С тобой можно сейчас, да?
– Да, – сказал Феликс.
– Она просила меня тебе передать… тут…
Слышно было, как она шуршит бумажкой. Затем чётко и раздельно продиктовала семь цифр, замолчала, выждала паузу.
– Ты запомнил?
– Да, – Феликс надеялся, что это действительно так, и спешно повторил цифры про себя, чтоб уж наверняка.
– Она сказала, что это искомая линия. Наверно, тебе понятно…
– Я понял, – прервал Феликс. – Где она сама? Ты знаешь?
В трубке не ответили, будто не услыхали вопроса.
– Ты меня слышишь? Она вернулась на стоянку?
– Я… я не знаю, где она, – пробормотала, запинаясь, Сибилла. – Мы пытались её найти, но так и не смогли. Я не знаю, где она, правда.
– Ну вот только врать не надо, – тихо проговорил он.
– Зачем тогда спрашиваешь, если сам всё понял! – выпалила Сибилла и бросила трубку.
Вот как. Он глубоко вдохнул – так, чтоб в груди заболело.
Спокойно. Итак, цифры. Это наверняка шифр. И его нужно расшифровать. Судя по «искомой линии» и по тому, что понадобилось передавать через все сложности, это крайне важно. (Последнюю фразу вынести за скобки, или он сойдёт с ума – здесь же, сейчас же).
Можно было, в конце концов, неправильно понять.
Итак, цифры. Феликс ещё раз повторил их про себя, медленно, по одной. Сочетание первых четырёх отчего-то казалось знакомым, как будто даже мелькало последнее время поблизости и не один раз. Он вспомнил, заворошился, чтобы достать распечатки. Вытащив, подсветил телефоном, чтобы проверить.
Так и есть. Последние четыре цифры «искомого» номера, ни больше ни меньше.
Уже интересно (он слабо ухмыльнулся). Но тогда заключительные три должны обозначать человека – вариантов немного.
Но имя… Как может имя обозначаться цифрами?
Так, но если мы пойдём от обратного. Если прикинуть, к кому из круга кандидатов эти цифры могут относиться в принципе. Что это вообще за число?
Как ни странно, оно тоже казалось знакомым, но по временам куда более ранним: когда вся оппозиционная тусовка сходилась большею частью в Ленте, а не в реальности, когда даже важные персоны из «верхушки» зачастую назывались самыми замороченными именами. Эти же три циферки мелькали там то и дело, даже чаще, чем их владелец, и прочно ассоциировались уже именно с ним.
Конечно, ведь их прицепил на конец своего имени сам великий Под-Пол – он же Михаил Гречаев. Одна цифра была из года его рождения, вторая – из номера квартиры, где он жил… Третья, кажется, тоже откуда-то там.
Даже так, подумал Феликс потерянно и почти равнодушно. Что ж, Гречаев… наверно, это удивительно. Наверно. У него самого сил на удивление не осталось.
Похоже, все вышли.
Он снова укрылся получше и свернулся калачиком, хотя это мало помогло. Вот уже скоро – вот уже через сутки или около того – стоящий пока поезд дойдёт до Ринордийска, и тогда надо будет шевелиться, как-то действовать. Как именно – хорошо бы понять и продумать до того момента.
Да. Лучше всего думать о том, что он будет делать. Это единственное, что в его положении теперь имеет смысл.
Весть о том, что он немедленно требуется госпоже Мондалевой, пришла неожиданно ранним утром.
Лаванда стояла около стола и потерянно искала что-то взглядом. На звук двери она тут же повернулась.
– Господин Гречаев, вы не знаете, где Китти? Мне непременно нужно поговорить с ней.
– Китти… – протянул он (прикидывая тем временем, чем грозит правда и стоит ли скрывать её). – Она сегодня ночью устранена. Прошу прощения, что вам не доложили заранее…
Лаванда широко распахнула глаза:
– Зачем??
– Возникли некоторые чрезвычайные обстоятельства. Как я понял, её планы и действия грозили обернуться бедой и медлить было бы большим риском. Тем более, я помню, вы и сами уже высказывались насчёт этого человека…
Лаванда молча смотрела на него.
– …Насчёт тех, кто продолжает вмешиваться по своей инициативе… Что возможны более кардинальные меры.
Он притих. Где-то что-то пошло не так, подсказало чувство (поздновато, пожалуй)…
– Я совсем не её имела в виду, господин Гречаев, – Лаванда недовольно нахмурилась. – Я её не любила, это так, но это не повод истолковывать мои слова как вам захочется.
– Что вы, что вы, никто бы не допустил подобного, – поспешил он заверить. – Я, наверно, неправильно вас понял…
– Да. Вы меня очень неправильно поняли.
Взгляд её был тяжёлым и мрачным, хотя она даже не глядела на Гречаева. Он вспомнил, предпринял ещё одну попытку:
– Если вы рассчитывали, что она расскажет что-то про уголь, а теперь…
– Да при чём тут это, – Лаванда отмахнулась, печально и устало. – Я совсем о другом. Совсем, совсем о другом…
Отвернувшись, она смотрела куда-то вдаль. Затем, словно распознав отчаянные попытки понять смысл сказанного, мельком взглянула на Гречаева:
– Ладно, забейте.
Это «забейте» в её исполнении звучало до смешного нелепо. Похоже, подцепила от своего кузена – за два-то месяца жизни под одной крышей.
Будто опять услышав его мысли, Лаванда без особого интереса спросила:
– Где Феликс?
– Признаться, мы давно потеряли с ним связь. Вы хотели видеть и его тоже?
– Не то чтобы. Но если он будет в Ринордийске – пусть заходит сюда. Ему, кажется, было что мне сказать.
Пожалуй, было что сказать и самому Гречаеву, но он счёл за лучшее отложить всё до следующего раза. Едва ли любые его слова возымели бы сейчас успех.
– Ему передадут при первой же возможности, – серьёзно уверил Гречаев. – Госпожа Мондалева, если о Китти… Видимо, имела место ошибка, нелепая случайность. Уверяю вас, больше этого не повторится.
– Да, – кивнула Лаванда. – Это не должно повториться.
«Не забудет, не простит», – автоматически закончил про себя Гречаев.
95.
Несколько раз он пытался забыться. Порой получалось, но тревожно и ненадолго, затем что-то подбрасывало и снова вырывало в явь. То ему казалось, что поезд тронулся (и тогда подъём! подъём! не проспать город!), то – что не поезд, а просто отцепили вагон и везут теперь не в Ринордийск, а куда-то в глухой туман, к чёрту на кулички.
Феликс вставал, принимался ходить среди ящиков и бочек, рискуя лишний раз привлечь внимание снаружи. Вымотавшись вконец, забивался обратно в свой угол, в укрытие (там было несколько, хотя уже ненамного, теплее, чем вокруг).
Хотелось есть. Последний раз они завтракали, кажется, в то утро, когда он заметил электровышку.
Ладно, человек может жить без еды сорок дней. По сравнению с тем, сколько прошло, – огромный срок.
(Без воды, правда, только два. Или пять?)
Какая разница, если поезд всё равно стоит одни сутки. В крайнем случае там, снаружи – тонны снега, а прямо под крышей есть узкая длинная щель, это из-за неё в вагоне потёмки, а не кромешная тьма. Если вопрос станет ребром, можно подтащить ящики к стенке, вскарабкаться по ним и наскрести хоть немного – даже и отсюда видно, сколько снега туда набилось.
Хотя исполнить это, конечно, непросто. И наверно, легко выдаст. Весомый аргумент, чтоб отказаться и придумать что-то ещё.
Ладно, уж сутки-то перетерпит, ничего с ним не случится!
От бочек пахло чем-то солёным – какой-то снедью. Нет, пытаться открыть их вслепую и голыми руками – идея, пожалуй, ещё более провальная. Хотя… была бы в них вода, он бы попробовал, не жалко. Но там… что же там…
Ему почему-то представились маслины. Огромные, жирные, они плавали в масле, разбухали и толкались одна о другую (Феликс никогда не любил их). Этот одуряющий маслянистый запах висел повсюду, он пропитал собой воздух и заполнял голову, забивал горло…
Нет, всё же надо добраться до снега, понял он. Здесь нет и не было никаких маслин.
Дождавшись, когда снаружи станет тихо – надолго, надо надеяться, что надолго, – он передвинул волоком несколько ящиков; ещё несколько, тех, что поменьше, смог всё же водрузить наверх. Лестница получилась кривой и ненадёжной, но это было уже всё равно – он вскарабкался по ней, почти приник к просвету под потолком. Оттуда сразу ударило морозом, донеслись даже вроде бы далёкие голоса… Уже не прислушиваясь к ним, Феликс проскрёбся в щель пальцами – больше не получилось – и попытался что-то сделать. Ему повезло: здоровый шмат снега свалился внутрь. Феликс жадно проглотил его, пошарил ещё. Снаружи осталось немного, но ещё несколько кусочков ему перепало. (Хоть в чём-то везло сегодня).
Наконец он оторвался от щели, осторожно спустился вниз. Не сказать чтоб ему хватило, но, по крайней мере, получилось бы свернуться в укрытии и ещё немного подремать. Маслинами больше не пахло.
Пусть он и не планировал больше появляться на глаза Лаванде этим днём, обстоятельства были решительно против. Когда над окраиной города замечены создания, мирно парящие в воздухе с неизвестной целью, а ты – один из немногих, кто всё ещё имеет доступ к правительнице в любое время, пренебрегать планами приходится.
С некоторой тревогой Гречаев постучал в дверь. Населению можно будет рассказать про чью-то неудачную шутку с голограммой, поверят (да и кто разглядел, скажите, это чудо-юдо), но что решит госпожа Мондалева… Момент очень важный и в чём-то определяющий.
Он не сразу узнал Лаванду. Волосы сияли в лучах (солнце? но откуда солнце при такой погоде?) невымышленной, хотя совсем нездешней короной. На сгибе локтя сидела небольшая белая птица.
– Голубь? – вполголоса проронил он.
Лаванда обернулась:
– Я же вам говорила, что они прилетят, господин Гречаев.
Глаза, понял он. Хоть это было давно, он прекрасно помнил, чем ещё вначале привлекла его эта девочка: ярко-голубыми глазами. Теперь же они были льдистые, почти прозрачные. У людей не бывает таких глаз.
Лаванда заботливо пригладила оперение птицы.
– Это лесной голубь. Он прилетел с севера, – она с внушением посмотрела на Гречаева. – Он принёс мне послание.
Батарейка на телефоне подохла до странного быстро. Последний раз он показал Феликсу, что день стоянки близок к концу, а потом отключился, не попрощавшись.
Теперь он остался без времени и без возможности хоть чуть-чуть подсветить пространство, когда начнёт казаться, что кроме темноты ничего в мире нет.
Впрочем, почему же, напомнил он себе. У него ведь ещё есть зажигалка. Феликс долго не доставал её, только проговаривал про себя, что она у него есть, что можно в любой момент щёлкнуть и огонь зажжётся. Этого хватало довольно продолжительное время.
В конце концов он достал и щёлкнул. Высекся яркий красный огонёк. Он почти ничего не освещал кругом, но оттягивал взгляд на себя и грел руки, если сложить их вокруг чашкой.
Феликс подержал так немного, отпустил кнопку.
Нажал снова.
И вновь – красный всплеск. В окружении пальцев, почти не двигаясь с места, бушевала маленькая первозданная стихия.
Говори со мной.
Танцуй.
Пока ещё не всё.
Он отнял палец от кнопки. Сидел некоторое время в темноте. Ну, ещё третий раз, последний.
Всплеск. Алое зарево. Мы дождёмся – да, всё-таки дождёмся – зари. Вот завтра, когда мы будем дома…
Пламя вильнуло и исчезло.
Феликс нажал один раз, другой. Лихорадочно вдавил кнопку несколько раз. Ничего, бесполезно. Пламя больше не появлялось.
То есть та самая зажигалка, которую он всюду носил с собой, начиная со второго курса, которую бережно наполнял заново каждый раз, как заканчивалось горючее, которую, если уж на то пошло, он считал своим символом и талисманом…
То есть именно теперь она окончательно погасла? Как это, чёрт возьми, знаково.
Тьма подступала вокруг, начала сгущаться, наваливаться…
Я не хочу вот так, подумал он вдруг яростно, отчаянно, как давно ни о чём не думал. Пусть смерть, забвение, но я не хочу вот так: в темноте, в грузовом вагоне, среди этих бочек, где и обнаружат, может быть, только через неделю. За стенками, он слышал иногда, ходили и переговаривались люди. Можно к ним, туда, можно открыть дверь, просто поскрестись в неё погромче, услышат сами. Пусть лучше так, лучше они, чем здесь, пусть лучше…
Лежи, тварь, сказал он сам себе следом. Лежи и не шевелись. Не для того она тебя прикрывала.
Сволочь ты, Китти. Зачем надо было так делать.
96.
За окном мирно растекалась чёрная гладь, только дальние огни вышек падали в неё и мерцали в отражении. Перестук дождя доходил чуть слышно, здесь же, в комнате, было светло и тихо. Приглушённо бормотал в углу телевизор. Последние новости с городского пруда: поскольку пищи в естественных условиях не хватает на всех, специально организованные машины круглосуточно курсируют от складов к пруду, чтобы обеспечить птиц необходимым кормом в достатке. (Кто-то там у них сочиняет неплохой сюр, машинально отметил Гречаев. Надо бы познакомиться при случае, пригодится). Из любых новостей он привык вычленять полезное, за что можно зацепиться и что использовать потом в поддержку или против, и теперь это происходило само собой, помимо его воли.
Громко стукнуло. Он резко обернулся, но нет, за окном – никого.
Птица. Или вообще показалось.
– Папа, папа! Можно мы в войнушку?
На пороге стояли его одиннадцатилетняя дочь и сын помладше её, оба взбудораженные, с горящими глазами.
– Можно, только тихонько, – улыбнулся он. – Мама уже спать легла.
Они с шумом и визгом умчались в свою комнату – похоже, из всех слов услышав только «можно». Гречаев ухмыльнулся вслед им, вновь с тревогой обернулся к окну.
Нет, в городе всё спокойно, кому-то снова что-то причудилось. Вот и у него ведь тоже нервы пошаливают, хотя, казалось бы, – что за повод… Будто кто-то стоял там, за этим окном, и ждал, когда он выглянет посмотреть.
Поддавшись, он быстро выглянул. Нет, ну разумеется, нет: разлив и дождь, больше ничего. Там и стоять-то негде, разве что под самым домом…
Гречаев поразмыслил было об этом, но тут уже самому стало смешно: он представил, как высовывается под ливнем из окна, чтоб получше увидеть площадку у подъезда. Так и кувыркнуться недолго по собственной глупости.
Разумеется, нет, разумеется, никому, только расстроенному воображению могло такое прийти в голову. Не каждый день всё-таки распоряжаешься убить кого-то – тем более, по сути, бывшего союзника. Пройдёт.
Он сел обратно в кресло, постарался вслушаться, что рассказывает телевизор. Но эффект чужого присутствия не исчез – наоборот, усугубился и стал почти жутким: будто она стояла прямо у него за спиной, хотя там только стенка, Гречаев знал это очень хорошо.
Ладно, хватит глупостей, отмахнулся он. Давайте о том, что по-настоящему важно.
Парня придётся убрать. Жалко, конечно, но всё зашло слишком далеко. И желательно сделать это до того, как поезд прибудет, то есть до утра (выходит с большой вероятностью, что Феликс всё же там, а поменяться мобильниками – хорошая идея, но нет, не безупречная). Если они действительно поменялись: на оставшиеся от Шелетова инфо-обрывки теперь только и можно было рассчитывать.
Не выкажи Лаванда желания поговорить со своим родственником, ещё оставались бы варианты, но теперь точно нельзя по-иному. Шелетов исчез бесследно – в бега, что ли, ударился, чёрт из коробочки, – но есть и без него кому доверить. (Зарубка на память, если ещё случится: никогда не связываться с этими «идейными революционерами». Вообще никогда – как бы ни были они полезны и какие бы связи в правительственном аппарате у них не образовались).
Он мимодумно отвернулся в сторону от телевизора и даже вздрогнул: на секунду в зеркале чётко показалась она. А, нет… Просто тень. Тень от шкафа легла неудачно.
Гречаев встал, подошёл к зеркалу, чтобы проверить. Обычное стекло, несколько пыльное. Отражает только комнату, как и должно.
Чёртов призрак. Что ж ты никак не упокоишься.
Он вспомнил все те народные предания, которым, бывает, веришь, но чаще нет. По ним по всем выходило, привидениями становятся те, кто скончался скверной смертью. Конечно, любая смерть – это скверно, но… по-разному, что ли. Большинство людей чувствует как-то подспудно, когда человек умер нехорошо, неправильно.
Вот так вот – непонятно где, непонятно как, у какого-то полустанка…
Ладно, сама виновата, сердито оборвал Гречаев. Знала, на что шла и куда полезла. Вот и получилось, как она добивалась. Стоит того, чтоб забивать себе этим голову, когда есть много куда более важных и ответственных дел?
– Миша? – в дверях комнаты стояла Ольга. С тревогой и непониманием она всматривалась в его лицо. – Что-то случилось?
– Ничего, всё хорошо, – он старательно изобразил улыбку. – Иди спи.
Она снова вышла. Машинально, думая о чём-то глупом и нелепом, Гречаев несколько раз провернул обручальное кольцо вокруг пальца, будто простенький бытовой амулет мог оградить от призраков. (Позаимствовал же он цифру из выгравированной внутри даты, чтоб именовать себя в Ленте).
Всё Шелетов. Доложи нормально он, а не случайные люди, что всё сделано как надо, что не возникло ничего нештатного, что труп мёртв и погребён должным образом, – может, и не одолевали бы теперь эти мысли. Тем более он сам всегда говорил, что не нужно стесняться уничтожения опасных элементов.
На практике это почему-то оказалось сложнее, чем просто считать так.
Ничто не мешало теперь протянуть руку и остановить колесо – кроме маленького, неусыпного, копошащегося в ночи… С ней был мел, с ней было солнце в стёклах витражей, и вестник, чьи перья сплелись в её браслете, уже залетал погостить, но будто что-то она упустила и не могла снова найти. Далёкий полузабытый мотив, колокольчики – чики-чики – они вернулись, окликивали грустно, почти неслышно, и никак не давали заснуть.
Китти, как бы к ней ни относиться, могла бы что-то рассказать ей, но разве кто-то расскажет ещё? Где взять теперь навязчивый перезвон и почему это так важно?
Не смыкая глаз Лаванда глядела в потёмки всю ночь напролёт.