Чужой

Когда мать задумала развестись с отцом, об этом знала только бабка. И всячески ее подначивала ни в коем разе не мириться с мужем. В отличие от деда, пусть ученого, но все же носившего погоны и потому изначально не возражавшего против брака дочери с лейтенантом-конвойником, Наталья Стефановна восприняла выбор единственного ребенка как катастрофу. В свое время поняв, что отговорить единственное дитя от свадьбы не удастся, она сделала вид, что смирилась, а сама стала ждать момента. Именно из-за своей тещи отец все двенадцать лет прослужил в тайге при зоне, хотя дед бы мог решить этот вопрос и перевести его в Москву. Он же был лично знаком с Яковлевым, командовавшим в ту пору внутренними войсками. Как-никак его части охраняли все предприятия и НИИ, которыми рулил академик Юрасов. Но бабушка, прикинувшись донельзя правильной, заявила благоверному: пусть всего добивается сам! Зять должен быть достоин тебя, выбившегося на самые верха из рядовых военных инженеров!

Короче говоря, дед узнал о разводе только по нашем возвращении в Москву. И сильно опечалился, узнав, что его единственный внук будет расти без отца. Он даже вновь хотел позвонить генералу армии Яковлеву, чтобы тот помог бывшему зятю с академией, надеясь, что когда мой батя окажется рядом, они с матерью по-любому будут общаться и, возможно, даже помирятся и сойдутся. Но бабушка сделала все, чтобы наш академик напрочь отказался от этой затеи. Тем более у нее были свои планы на дочь и внука.

В первую очередь она решила пристроить меня в английскую спецшколу на Арбате, где учились отпрыски разных шишек, как правило, дипломатов, внешторговцев и других тогдашних «блатняков». Но годы, проведенные в деревенской восьмилетке, сыграли свою роль: если диалектом туманного Альбиона благодаря матери я владел неплохо, то по остальным предметам явно не дотягивал до уровня, который требовался шестикласснику элитной бурсы. В общем, скрепя сердце, Наталье Стефановне со Стеллой Николаевной пришлось определить меня в обычную школу, располагавшуюся через дом.

Тот год был тяжким. Первую половину дня я проводил в школе, а вернувшись, тут же начинал совершенствоваться в алгебре, геометрии, физике, географии… Домашние отыскали мне самых лучших педагогов, а химии меня учила сама Эльвира Зиновьевна Розенкрейцер, дочка бывшего заместителя наркома, отвечавшего как раз за химическую промышленность и расстрелянного перед началом войны. После, при Хрущеве, его, естественно, реабилитировали и объявили жертвой сталинского террора. Правда, еще позже выяснилось, что Зяма Розенкрейцер на самом деле был чуть ли не главным закоперщиком изничтожения всех более или менее толковых специалистов в своем ведомстве.

Не знаю, смыслил ли что-нибудь в науке тот замнаркома или нет, но дочь его знала предмет будь здоров и даже преподавала на химфаке МГУ. Натаскала она меня так, что даже сейчас, через почти сорок лет, я помню большинство формул. И сама Эльвира стоит у меня перед глазами как живая. Особенно когда после занятий она, маленькая, изящная, лицом чем-то напоминающая Фанни Каплан, сидела у нас на кухне с бабкой и, дымя длинной заграничной сигаретой, вспоминала свое детство в знаменитом доме на Набережной, откуда их с матерью после ареста папы выселили… Нет, не в Магадан, а всего лишь в коммуналку на Маросейке. Но об этом мадам Розенкрейцер вещала так трагично, что очередь в туалет казалась вереницей людей в печь крематория, а общая кухня, где одновременно готовили несколько соседей, представлялась по меньшей мере газовой камерой в Освенциме или Майданеке.

Бабушка слушала ее, постоянно поддакивая, и, в свою очередь, вещала Эльвире Зиновьевне про Голодомор на Украине, устроенный, разумеется, Сталиным, дабы истребить непокорных западенцев, не желающих жить в одном государстве с москалями. Правда, потом, когда я узнал, что в те годы Львовская область, где, по словам бабки, была самая жесточайшая голодуха, была в составе Польши, мне стало непонятно: при чем здесь Иосиф Виссарионович? Жаль, это стало известно мне, когда Натальи Стефановны, как и Эльвиры Зиновьевны, уже не было в живых…

После ужасов Голодомора и коммунального жилья разговор, как правило, перетекал на меня. Вначале бабушка с трагическим надрывом в голосе в сотый раз повествовала о жутких годах под Ухтой, про зону и отца-вертухая. Да-да, Наталья Стефановна величала моего батю именно так, словно какой-нибудь зэк со стажем.

– Кошмар! – каждый раз, слушая о нашем с матерью недавнем житье, восклицала Эльвира Зиновьевна.

Поразительно, но самих заключенных, в отличие от тех, кто их стерег, Эльвира с бабкой жалели. Во всяком случае, когда речь заходила о них, голос что одной, что другой начинал звучать сочувственно и тепло. Прямо как у народной артистки Казуровой, когда она рекламирует приюты для животных и просит взять домой кошечку или собачку…

Все это дико бесило меня: я-то помнил Сивого с его сыночком Жекой да других блатных. И однажды, выбрав момент, поинтересовался: почему конвойники плохие, а сидельцы несчастные? Ведь на зону они попали за серьезные дела!

На мой вопрос бабушка замешкалась, а мадам Розенкрейцер разразилась длинной тирадой, смысл которой был в том, что в этой стране – да-да, она так и сказала: «в этой» – верить, что приговор кому бы то ни было верен и справедлив, просто глупо. Она бы, наверно, сподобилась пояснить, почему и в чем конкретно так несправедлива страна, если бы бабуля, опомнившись, не зашикала на нее, а мне не высказала, что влезать в разговоры взрослых как минимум некультурно.

Кстати, такое скрытое презрение ко всему окружающему в доме маминых родителей я замечал еще раньше, когда приезжал в Москву на каникулы. К бабушке постоянно приходили подруги, напыщенные, молодящиеся, в импортных шмотках. Почти все они дымили как паровозы и вели утонченно-мутные беседы. Именно тогда я впервые услышал про Солженицына, о котором бабка с товарками говорили с почтительным придыханием. Но самого большого благоговения удостаивался опальный академик Сахаров.

– Слышали? Андрей Дмитриевич снова голодает! Вчера в час ночи по «Свободе» передали!

– Какой кошмар!

Кстати сказать, по малолетству я думал, что беднягу-академика морят голодом, и не где-нибудь, а в тюрьме. Только потом, спустя много лет, я узнал, что их ссыльный кумир отказывался от еды добровольно, по наущению своей жены. И жил на всем готовом в благоустроенной и даже роскошной по советским меркам квартире в Горьком.

От Сахарова, Буковского и других диссиденствующих борцов непонятно за что бабка и ее гости просто млели. Зато когда речь заходила о ком-то из тех, кто имел отношение к власти, причем не только о кремлевских шишках, а любых, вплоть до участкового, в их голосах слышалось явное презрение.

Спросишь небось: а как же дед? Как он, академик и генерал, позволял такие сборища и разговоры в своем доме? А никак. Наш Николай Павлович был вечно загружен работой и, приехав домой, сразу же после ужина уходил к себе в кабинет. Там у него был отдельный городской телефон, по которому он постоянно звонил, что-то кому-то приказывал, кого-то за что-то отчитывал. К тому же при нем ни бабушка, ни гости старались не поднимать подобных тем.

Однажды такие разговоры закончились скандалом. Случилось это в восемьдесят четвертом, когда после переезда в Москву я пошел в новую школу. Русскому и литературе нас учила Олеся Андреевна – маленькая рыжеватая девчушка, выглядевшая куда моложе своих двадцати четырех. Одень ее в школьную форму, запросто сошла бы за десятиклассницу. Нехватку опыта и собственную неуверенность она компенсировала неумелой напускной суровостью. По-моему, русичка просто побаивалась тридцати с лишним подростков, порученных ей советской школой. Ну и мы, соответственно, платили ей той же монетой. Как теперь говорят, троллили ее: тихой сапой подначивали, выводили из себя. Больше всего в этом преуспел пацан, чья мамаша трудилась в РОНО. Он каким-то образом загодя умудрялся узнавать тему урока, пару дней капитально ее штудировал, а потом подлавливал Леську – так мы звали нашу училку между собой – на разных мелких неточностях и оговорках.

Мне тоже хотелось как-нибудь посрамить русичку в смысле эрудиции, и однажды случай представился.

Где-то в середине года мы начали проходить Шолохова. Если не ошибаюсь, «Судьбу человека». Так вот, когда Олеся Андреевна начала с упоением рассказывать, каким гением был знаменитый писатель из станицы Вешенской, меня угораздило выдать, что это еще большой вопрос, принадлежат ли перу автора все его гениальные творения.

В классе повисла тишина.

– А кто же, по-твоему, их написал? – наконец вымолвила училка.

– Кто? – я хитро оглядел опешивших одноклассников. – Крюков, вот кто!

– Какой еще Крюков? – еще больше недоуменно вытаращилась классная.

– Федор Дмитриевич Крюков, – я решил блеснуть эрудицией. – Знаменитый дореволюционный писатель!

Накануне у нас дома случилась очередная вечеринка с бабушкиными подругами, и одна из них, ведавшая в Минкульте вопросами литературы, выпив, доказывала всем, что настоящий автор «Тихого Дона» как раз тот литератор-казак, погубленный большевиками. И чуть ли не клялась, что Шолохов самолично снял полевую сумку с рукописями с убитого писателя.

– Откуда ты это взял?! – воскликнула Леська.

До сих пор не понимаю, что остановило меня тогда сказать: мол, услышал все это на семейных посиделках. Впрочем, то, что я выдал вместо этого, повергло бедную Олесю Андреевну в еще больший шок.

– Солженицын по радио говорил.

Накануне бабушкина подруга в качестве последнего неопровержимого доказательства пересказывала последний эфир «Голоса Америки», где автор «Архипелага ГУЛАГ», по мнению товарки Натальи Стефановны, не оставил от Шолохова камня на камне.

К чести Олеси, она быстро пришла в себя и перевела разговор на другую тему. Но, видимо, не удержалась и поведала кому-то из учителей о сказанном шестиклассником Вознесенским. Во всяком случае, уже к вечеру бабушке позвонила какая-то знавшая ее училка и в красках рассказала о моей выходке на литературе.

Что было дома! Когда явилась с работы мать, они с бабкой и с оказавшейся у нас в тот вечер Эльвирой Зиновьевной буквально извелись, накручивая сами себя и наперебой рассказывая, что теперь ждет и меня, и матушку, и всю остальную родню. Один только КГБ за весь вечер упомянули несчетное количество раз.

– Неужели ты не понимаешь, чем это может закончиться?! – беспрестанно восклицала мама. – Тебе же скоро тринадцать! Как же ты не подумал, что можно говорить, а что нельзя?

– Все, что сказано дома, должно оставаться тут! – вторила ей бабушка.

– Кошмар! – заходилась в стенаниях Эльвира Зиновьевна. – Вот что значит общеобразовательная школа! В нормальной к такому бы отнеслись как надо!

Под нормальной дочь сталинского наркома имела виду спецшколу для избранных. Навроде той, куда меня собирались определить после переезда в Москву. И на следующий год все же перевели.

7

– Так чем вся эта история с Шолоховым и Солженицыным закончилась? – перебил я повествование бывшего приятеля.

– Ничем таким страшным. И для меня, и для моих домашних. Они, кстати, больше всего боялись даже не пресловутого КГБ, который поминали весь вечер, а чтобы о случившемся не узнал дед. Он, конечно, был весь в работе, в науке, но уж если его реально чем-нибудь достать, то никому бы не поздоровилось. Помню я пару таких моментов, когда в нем просыпался суровый генерал? и наш Николай Павлович начинал так строить и ровнять все семейство, что по меньшей мере на неделю дома воцарялся натуральный дисбат. Поэтому и маман, и бабушка сделали все, чтобы до него даже отголосков не донеслось.

Моя Наталья Стефановна на следующий же день побежала в школу и разыграла целое кино. Дескать, накануне у нас в гостях была знакомая-литературовед и возмущалась клеветой Солженицына на Шолохова. А я услышал, но, типа, не понял, в чем дело, и решил на литературе поумничать. Бабка с воодушевлением рассказывала, как мне влетело и еще влетит от всех родных. И чуть ли не требовала беспощадно проработать внука на совете пионерской дружины. В общем, своего она добилась: меня в школе вообще не тронули и постарались забыть эту историю.

А с Олесей мы в конце концов помирились. После того как она решила поставить школьный спектакль по «Голубой чашке» Гайдара, а я сыграл там отца. Вообще-то мне хотелось уговорить ее на «Утиную охоту», но стоило только раз заикнуться об этом, как она отрезала: рано еще такие вещи школьникам воплощать на сцене. Жаль, это уже тогда была моя мечта – сыграть Зилова. Я же в десять лет именно в этой пьесе на подмостки вышел!

– Это где же? – поинтересовался я.

– Под Ухтой. Матушка, будучи натурой деятельной и неугомонной, помимо школы, где трудилась, взялась еще вести самодеятельность в батальонном клубе. В том числе и спектакли ставила. Она же в детстве тоже хотела в актрисы податься, а потом режиссерством бредила. Но не вышло, пришлось в Иняз идти. А вот когда в тайгу с мужем укатила, тогда и представился шанс поиграться в Мельпомену. Тем более что кандидатов в артисты было пруд пруди: тех солдат, кто ходил на репетиции, освобождали от хозработ. Жаль только, что большинство этих лицедеев с трудом говорили по-русски: тогда в конвое служили в основном азиаты.

Вначале маман организовывала какие-то простенькие сценки, которые сама же и сочиняла. Но потом в батальон прислали нового замполита, который окончил не что-нибудь, а Львовское политическое училище. Оно такое было единственным на всю страну, где готовили военных культпросветработников. А тамошних курсантов отбирали, как в ту же Строгановку или Щуку. Короче говоря, полноценная творческая бурса, только в погонах.

Такой вот товарищ и прибыл к нам в Локшу. До этого он был начальником дивизионного клуба, но захотел поступать в академию. Вот ему и сказали: поднимешь политработу в nьмутаракани, тогда отправим учиться дальше. Фамилию того офицера уже не помню, но звали его Романом Васильевичем.

Его жена тоже оказалась не чуждой искусству и составила моей маман компанию. Вот они и задумали замахнуться на Вампилова, на «Утиную охоту».

Дядя Рома взялся играть самого Зилова. Он, кстати, и внешне походил на персонажа из пьесы: высокий, лысоватый, с азартным блеском в глазах. Галину, жену главного героя, изобразила его супруга. Саяпиным был назначен солдат-писарь из роты отца, а его жену, властную Валерию, воплотила матушка. И хорошо они смотрелись на сцене, честное слово! Но самой большой находкой стал прапорщик с продсклада, сыгравший Кушака, начальника Зилова! Толстый, важный, самовлюбленный – думаю, сам покойный Вампилов был бы в восторге от такого выбора доморощенных постановщиков.

А я играл Витьку. Помнишь, в самом начале пьесы к Зилову приходит мальчишка и приносит ему похоронный венок? Вот мне и выпало быть малолетним тезкой главного героя: «Здравствуйте! Скажите, вы Зилов?»

Сколько мы репетировали эту сцену! Маман вошла в раж и отрабатывала со мной каждый шаг, каждый жест, каждую интонацию! Клуба нам было мало, мы продолжали повторять все и дома. Как сейчас помню: вместо кулис была печь, я выходил из-за нее, и начинался диалог.

– Здравствуйте. Скажите, вы Зилов?

– Ну я, – отвечала за главного героя мама.

Я плюхал на стул воображаемый венок и произносил:

– Вам.

А дальше мы до бесконечности обыгрывали диалог и так и сяк.

– Ты пойми, Сережа, твой герой смущается, ему неловко, – поясняла мне матушка. – Он на самом деле не хотел никуда идти. А тем более нести похоронный венок! Но, понимаешь, не мог отказать взрослым. Это как школьная линейка: тебе неохота слушать разную белиберду, которую несут директор и учителя, но тем не менее ты же приходишь и стоишь там!

Моя маман, сколько ее помню, всегда с иронией, если не с презрением относилась ко всему этому советскому официозу.

– Понимаешь, – продолжала она, – ему неудобно, и больше всего он хочет скорее уйти. А у тебя вид такой, что ты сам в сговоре со взрослыми и решил жестоко подшутить над главным героем! Постарайся, представь: это что-то вроде нудного и бестолкового пионерского поручения!

Самым нудным, по моему тогдашнему разумению, были эти ежевечерние репетиции. Но одновременно я тогда же поймал себя на том, что ловлю от этого кайф. Особенно если мне порой реально удавалось отыграть тот или иной эпизод. А еще я сам в девять лет осилил «Утиную охоту». А пьеса – это тебе не приключенческая повесть и не фантастический рассказ, едрен-шмон! Там все сухо и нудно: «Свет на сцене гаснет, передвигается круг, и сцена освещается. Перед нами новая декорация. Начинается первое воспоминание. Уголок кафе «Незабудка». На виду одно небольшое окно. Два-три столика. Видна дверь на улицу. Зилов и Саяпин усаживаются за один из столиков…». Скажи, разве может быть это интересно девятилетнему мальчишке? А мне было! Я раз сто перечитал эту пьесу и представлял, какие они: Зилов, Саяпин, Кузаков, Дима-официант…

Главный герой мне виделся совсем не таким, как в описании. Там автор сам дал его портрет: «Зилову около тридцати лет, он довольно высок, крепкого сложения; в его походке, жестах, манере говорить много свободы, происходящей от уверенности в своей физической полноценности». Мне же он представлялся рано состарившимся мужиком, который выглядит старше своих лет, притом с кучей комплексов. А своей бравадой и раздолбайством Зилов пытается доказать остальным, что он еще ого-го!

Веришь, я примерно так и думал в неполные десять.

Спектакль удался! Когда проверяющие из политотдела увидели его, то организовали гастроли по всей Коми. Я тогда впервые оказался в Сыктывкаре, где стояла дивизия. После Локши этот городишко показался мне чуть ли не второй Москвой, правда, без метро. А еще в качестве премии за роль я удостоился аж целого плеера с наушниками! Ты хоть помнишь, какой это было редкостью тогда, в восемьдесят третьем? Это сейчас у самого завалящего нищеброда есть смартфон, на котором он может хоть музыку слушать, хоть кино смотреть… А тогда, да еще в глубинке, убогая кассетная «Электроника», которая постоянно зажевывала пленку, считалась роскошью.

На следующий год политотдел решил повторить наши вояжи со спектаклями, а по весне отправить «Утиную охоту» на самый главный конкурс художественной самодеятельности – в Москву. Замполит уже видел себя в академии. Остальные тоже ждали аплодисментов и лавров, а кроме того, в очередной раз надеялись по-крупному загаситься от службы. Но для начала дяди с большими звездами из Сыктывкара поручили нам облагодетельствовать самые глухие части. В том числе и ту, что стерегла зону в Чиньяворыке. Есть такое местечко в восьмидесяти километрах от Ухты. В общем, как говорят, неделю ехать на собачьей упряжке, поскольку больше никакой транспорт не пройдет.

Колония эта славилась тем, что когда-то там оттрубил три года солдатской службы будущий писатель Довлатов. А еще тем, что в ней мотали сроки самые конченые беспредельщики.

С самого начала, как только нам объявили, что мы направляемся в эту дыру, из взрослых мало кто обрадовался.

– Говорят, там одни отморозки отбывают? – спрашивал у отца замполит, когда после репетиции они заглянули с женой к нам на огонек.

– А то, – отвечал батя. – Там у сидельцев что ни день, то разборки. Порой в месяц по десять трупов бывает. Знаешь, Роман Васильевич, как эту зону прозвали? «Дикое поле»!

– Да, там надо ухо востро держать, – соглашался дядя Рома. – Из части ни на шаг!

– Не нравится все это мне, – качал головой отец.

И чуйка его не обманула.

До зоны, где когда-то стерег заключенных знаменитый Довлатов, мы добирались целый день. Сразу же оттащили в клуб реквизит и костюмы и, разместившись в санчасти, прилегли передохнуть с дороги, поскольку спектакль намечалось давать уже этим же вечером.

Однако, когда за окном начало темнеть, в части приключился серьезный шухер. Всех бойцов подняли в ружье и отправили оцеплять зону.

– Сидельцы, что ли, забузили? – недоуменно произнес дядя Рома.

– Похоже на то, – согласился прапорщик, игравший Кушака.

Наш исполнитель главной роли отправился выяснять, в чем дело, а когда вернулся, объявил, что наше выступление отменяется. Причем вид у него был какой-то вконец ошалевший. Мы взялись его расспрашивать, но кроме того, что кто-то из зэков пытался сбежать, из замполита ничего выудить не удалось.

Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. Тем более такого: через какой-то час солдатское радио донесло, что случилось.

Короче говоря, два сидельца, один, который схлопотал пятнадцать лет за убийство, и второй, отбывавший срок по той же статье, решились рвануть на волю. Вот только как? Полезешь через запретку, тебя часовой мигом изрешетит из автомата. Подкоп сделать тоже не получится – все у всех на виду. И вот кому-то из этих двоих пришел в голову такой план, что…

В общем, эти двое работали в промзоне, куда с воли часто наведывались один расконвоированный зэк и строитель из поселка. Приезжали в основном за досками, которые мастерил деревообрабатывающий цех. Так вот, собравшаяся в побег парочка выждала день, когда бесконвойник и мастер в очередной раз явятся на зону. Заманили их в гараж, долбанули каждому по башке кувалдой, а после… После отрезали головы и сняли с них скальпы!

Да-да! Оказалось, они, когда придумали свой план, сначала месяца два на кошках упражнялись. Поймают, башку отрежут и спускают с нее шкуру. Сколько они их несчастных умучили – никто не ведает. Спросишь, с какого перепугу они всю эту жуть затеяли? А с такого.

Угробив вольного работягу и бесконвойника, два этих побегушника переоделись в одежду убитых, а скальпы, промыв от крови и наскоро просушив, натянули себе на головы. Ну, типа, как маску в «Фантомасе»! И, прихватив документы и пропуска убитых, двинули на КПП. Таким образом они собирались под чужой личиной выбраться на волю.

Однако их хитроумный план полетел псу под хвост. Солдат, дежуривший на проходной, раскусил маскарад и поднял шухер. Эти драпанули обратно в зону. Пока прибежала тревожная группа, пока примчался резерв из конвойников, эта парочка успела стащить свои жуткие маски, переодеться обратно в зэковские робы и даже вымыться в кочегарке. Это-то их и спалило окончательно.

Вначале лагерники нашли в гараже убитых с отрезанными, оскальпированными головами. Тут же устроили шмон своим подопечным. Раздевали догола, искали следы крови. И только двое из нескольких сотен оказались подозрительно чистыми, словно только что из бани. А потом и на одежде одного из них нашлась пара бурых пятнышек…

Спектакль, разумеется, отменили. К рассвету на вертолете прилетело начальство из Сыктывкара, и тем же бортом, по приказу генерала, нас отправили прямиком в Локшу.

8

– Ничего себе! – я помотал головой, отгоняя жуткие картины: перед глазами так явственно стояли две оскальпированные головы. Да, умеет Серый рассказать, ему бы не в артисты надо было податься, а в писатели!

– Да, вот с этого, считай, и завершились наше гастрольное турне и репетиции, – вздохнул Нэсс. – Матушка еще несколько месяцев в себя приходила. Да и жена замполита тоже после пережитого оказалась не в состоянии изображать супругу главного героя. А потом приключилась та самая история, когда батя прилюдно отрихтовал Сивого, папашу Жеки Падунца, после чего академия накрылась не только для отца, но и для дяди Ромы! Как же, не справился с воспитательной работой во вверенном батальоне!

Так что вновь на сцене я оказался только в новой, московской школе. А потом в той, блатной, что была на Арбате, где продержался лишь год…

– Что, язык не потянул?

– При чем тут язык! По-английски я до сих пор так хаудуюдукаю, что много кому фору дам! Матушка все же Иняз закончила и поднатаскала меня в детстве. Дело в другом…

Ты хоть можешь себе представить, что такое элитная спецшкола на Арбате? Кстати, та самая, в которой лет пять назад разразился скандал! Когда журналюги разнюхали, что завуч вела шуры-муры с десятиклассницей, помнишь? Просвещала девчонку, так сказать, в лесбийских прелестях. Вот только не рассчитала, что для малолетки это как бы первое чувство и та будет шокирована, узнав, что ее обоже параллельно спит еще с одной теткой. Девка была в таком горе, что поделилась им со своей лучшей подругой. А та, в свою очередь, растрепала это старшей сестре, которая трудилась в одной скандальной газетенке. Короче, уговорили они на пару школьницу поведать о своей беде под диктофон. Ну и понеслось! Ух, чего там только не накопали! Содом и Гоморра повесились бы от зависти, узнав, что творится в элитном московском лицее!

Тогда, в восемьдесят шестом, там, конечно же, до такого не доходили. И все равно мир, точнее, мирок, царивший в стенах этого заведения, был совсем другим, нежели в обычной школе. Помнишь, как в «Мертвых душах», когда в доме у Собакевича все, от дрозда в клетке до последнего стула, напоминало хозяина дома. «Стол, кресло, стулья – все было тяжелого и беспокойного свойства, – словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: «И я тоже Собакевич!.. И я тоже очень похож на Собакевича!». Вот и там все старались походить на директора, этакого моложавого долговязого хлыща, с вечно наклеенной улыбкой. Он нисколько не напоминал прежних директрис, что в Локше, что на Октябрьском Поле. Те были степенные, важные тетки, и даже походка что у той, что у другой была вальяжная, начальственная. Этот же двигался стремительно и при каждом шаге, казалось, извивался, как змей. Я поначалу гадал, кого он мне напоминает, и вспомнил: Рейгана, едрен-шмон! Мало того, что лицом почти один в один, так еще и манеры, и повадки были, как у тогдашнего заправилы Белого дома!

Когда мы с маман ходили на собеседование, то наткнулись на него в вестибюле. Был ли он заранее предупрежден, что сейчас в его владения заявится новичок с родительницей, или же просто случайно пробегал мимо входа, но, завидев нас, директор остановился, шагнул навстречу, пожал мне руку и со словами «Велком! Велком, май френд!» ухватил под локоть и провел пару метров по ковровой дорожке. Ну чисто как Рейган на первой встрече с Горбачевым!

К тому времени мне уже пошили школьную форму. Да-да, это в обычных среднеобразовательных бурсах было все просто: поехал в «Детский мир» и выбрал себе по размеру кургузую синюю курточку и брюки. А в спецшколе для мажоров такое не прокатывало! Нет, ребята, конечно, носили форму, куда деваться! Но и пиджак, и брюки с положенными металлическими пуговицами были не покупные, а сварганенные на заказ. Из дорогого и добротного материала, лишь по цвету напоминавшие то, что предписывалось носить Министерством просвещения. Вдобавок мне достали супердефицитные в ту пору настоящие американские «вранглеры» и две куртки: замшевую и кожаную. Чтобы я не уступал в прикиде своим будущим соученикам.

А еще перед тем как отправить грызть гранит науки на Арбат, меня два вечера подряд инструктировали маман с бабушкой, чтобы я ни в коем случае не рассказывал про то, что мой отец охранял зону! Вначале вообще хотели представить дело так, что мой фатер не военный, а трудится во Внешторге: как раз перед этим матушка спешно выскочила замуж за родственника каких-то друзей семьи, того самого дядю Женю, Евгения Ростиславовича. Но потом, посовещавшись, решили, что я по-любому проболтаюсь про житье-бытье в Коми, и в конце концов постановили: мы действительно жили в тайге, но мой батя был не конвойником, а ракетчиком. Но это все в прошлом, поскольку в семье у нас теперь новый папа, не чета старому!

Первого сентября перед линейкой классная, как водится, представила меня моим новым соученикам. Три десятка глаз придирчиво осмотрели мою персону, после чего русоволосый пацан, чем-то похожий на Иванушку из старого фильма «Василиса Прекрасная», снисходительно произнес: «Велком!»

Помнится, я офигел от того, что, когда закончился официоз и мы отправились покорять знания, на входе в вестибюль мои одноклассники как по команде стали срывать с себя пионерские галстуки! В прошлых школах не дай Бог тебя увидят без частицы красного знамени на шее – в лучшем случае отчитают. А тут сам директор с завучем стоят и, как ни в чем не бывало, улыбаются, будто так и надо!

Новые сотоварищи устроили допрос на первой же перемене. Вел его тот самый пацан, похожий на сказочного Иванушку, – Борька Милюков, которого все именовали Бобом на английский манер. В нашем седьмом «А» он был кем-то вроде заводилы. Папаня его был не последним человеком в МИДе, а кроме того, приходился потомком тому самому Милюкову из Временного правительства образца девятьсот семнадцатого.

Допрашивал он меня во дворе, за школой, где у учеников была неофициальная курилка. Попыхивая «Мальборо», Боб начал интересоваться, кто я, откуда, где раньше жил и постигал знания. Когда он услышал про отца-ракетчика, сидевшего на точке в тайге, то брезгливо скривился. Точно такое же выражение я заметил на лице еще пары ребят и дерганой девчонки с большими шалыми глазами. Не вызвало интереса и то, что их новый соученик – внук академика Юрасова. А вот то, что моя бабка подвизается в министерстве культуры, а отчим во – Внешторге, смягчило лица одноклассников, а та глазастая даже глянула с приязнью. Потом меня долго пытали о музыке, которую слушаю, и, как я понял, признали хоть и отсталым, но небезнадежным.

Во многом так посчитали благодаря заступничеству Элины Канторовской – так звали ту тощую девку, курившую вместе с нами. Оказалось, я ей чем-то приглянулся. Об этом она сама сообщила мне, когда спустя полгода у нас случился роман. Эля была тоже не из простых: со стороны отца приходилась правнучкой пламенному революционеру Карлу Радеку, а бабушка ее по матери была известная в ту пору художница.

Кроме родичей, Канторовская была знаменита и тем, что с ранних лет сочиняла стихи. Родители и учителя пророчили ей славу Ники Турбиной, которая тогда, как теперь говорят, была в тренде среди вундеркиндов. Вот и Элинкой восхищалась вся тогдашняя околотворческая интеллигенция. Особенно стихом под названием «Убийство мира»:

Из этих я добыла строк

Свой страх нерукотворный

И в сторону глухих дорог

Убила мир покорно.

Лежал он с волчьей ягодой в зубах,

Как мальчик с ядом на губах…

– Гениально! – наперебой восклицали взрослые. – Какая философия! Какой подтекст! Девочке прямая дорога в литературу!

Сама же Элли – так она именовала себя тоже на английский манер, – призналась мне, что мечтает поступить не в Литературный, а во ВГИК.

Но это случилось позже. А пока я осваивался в новой компании, которая напоминала мне то ли тайный кружок, то ли революционное полуподполье. Во всяком случае, семиклассники на полном серьезе обсуждали происходящее в стране и даже строили прогнозы. Наверное, со стороны это выглядело смешно и нелепо: стоят такие шпингалеты и прикидывают, выживет ли Горбачев Лигачева и усидит ли во главе Московского горкома Ельцин, над которым в то время стали сгущаться тучи. Понятно, что они попросту пересказывали то, что слышали дома от взрослых. А если учесть, что те были людьми, приближенными к верхушке, то предположения насчет будущего оказались впоследствии более или менее верными.