Read the book: «Красное озеро»

Глава первая. Мертвец из газеты

Был самый разгар бабьего лета, когда я впервые узнал о смерти Пьетро Гаспари. Я возвращался в Бостон из Вустера после выходных, проведенных на рыбалке, и остановился в придорожной закусочной выпить кофе и съесть второй завтрак, поскольку выехал из мотеля засветло.

Пока я ожидал свои блинчики, то обнаружил газету, лежащую на соседнем сидении, и начал листать ее от скуки. Газета была нью-гемпширская, двухдневной давности, видимо, ее оставил другой случайный проезжий, следовавший на юг, дочитал во время трапезы и бросил.

Судя по всему, газета выходила в Манчестере, потому что сообщала в основном новости этого города, да еще из разных мест округов Мерримак и Хиллсборо. Читать новости из Нью-Гемпшира было одно удовольствие. У них там ничего не происходило с конца XVIII века, с тех пор как штат первым объявил о своей независимости от Британии, зато названия городов были одно загляденье: Манчестер, Ланкастер, Плимут, Дорчестер и даже Нью-Лондон. Странице на четвертой я наткнулся на небольшую заметку о кончине Пьетро Гаспари.

Имя привлекло мое внимание, потому что показалось мне одновременно необычным и знакомым. Я напряг память, но так и не смог вспомнить, знал ли я этого человека или, может, слышал о нем когда-то.

Итальянцы были не редкостью в Бостоне и окрестностях, как правило они жили обособленно в своих кварталах у порта в Норт-Энде, и многие из них даже спустя два поколения плохо говорили по-английски. Те же, кто решительно ассимилировался, первым делом меняли фамилию. Риччи становились Ричардсами, Лоренцо Лоуренсами и так далее. Даже если и оставляли свои звучные раскатистые фамилии с окончанием на гласную букву, то сочетали их с вполне прозаичными англосаксонскими именами. Майк, Стив или Питер. Например, операционного директора нашей компании «Коэн Индастриз» звали Феликс Дин Кавалли и его знание языка предков, насколько я мог судить, ограничивалось обсуждением начинки для каннеллони¹.

Если же обладатель вопиющего итальянского имени и не менее вопиющей итальянской фамилии попадал на страницы новоанглийской газеты, это могло означать три вещи. Он был гастролирующим оперным тенором. Владельцем нового модного ресторана, привезшим секретные рецепты прямо с Апеннин. Или имел отношение к мафии.

Впрочем, я не угадал. Пьетро Гаспари не был ни шеф-поваром, ни певцом, ни гангстером. Он был художником, скоропостижно скончавшимся в своем доме после успешной выставки, состоявшейся в какой-то галерее в штате Мэн.

Я не был знаком с творчеством Пьетро Гаспари. Как я понял, художником он был не слишком известным, не из тех, чьи репродукции печатают на открытках и в иллюстрированных журналах, а владельцы вилл на Бикон-Хилл специально зовут гостей, чтобы показать его картину в качестве нового почетного приобретения. Сам я не мог причислить себя к знатокам современного искусства, мой кругозор не простирался дальше имен Поллока да Хоппера², а уж выставки в независимых галереях и не посещал вовсе. Как и моя жена Эми, которая, обставляя наш дом, полностью положилась на вкус профессионального декоратора.

Подумав об Эми, я неожиданно вспомнил свою первую жену. Возможно, тогда я и слышал имя Пьетро Гаспари – давным-давно, в другой жизни.

***

Моя первая супруга Миранда была художницей. Точнее она себя таковой считала, а я так до конца толком и не понял, чем занималась она и ее приятели. Мы поженились совсем молодыми, мгновенно почувствовав взаимное притяжение и решив, что у нас еще будет возможность узнать друг друга получше во время счастливой совместной жизни.

Мы и были какое-то время счастливы. Я только закончил юридическую школу и получил свою первую работу в качестве младшего адвоката в одной довольно крупной конторе в Нью-Йорке, а жена занималась творчеством. Денег почти ни на что не хватало, но мы были счастливы. Вначале она шила костюмы, занималась созданием декораций для каких-то малобюджетных постановок в забродвейских театрах, потом перешла к более авангардному искусству: рисовала что-то фантастическое прямо на своем теле, устраивала целые представления, превращая себя в живую картину. Ее проекты пользовались все большей известностью, во всяком случае в том обществе, где существовала Миранда. Не помню, чтобы кто-то из друзей жены вообще прибегал к таким тривиальным атрибутам живописи как холст и масляные краски.

Потом Миранда получила небольшое наследство от дальнего родственника. Небольшое – но, на мой взгляд, вполне достаточное, чтобы внести первый взнос за уютный дом с тремя спальнями в Нью-Джерси и задуматься о полноправном партнерстве в частной юридической практике. Однако она по-другому видела наше ближайшее будущее.

Оказалось, что меньше всего на свете Миранда хотела осесть в пригороде и превратиться в жену преуспевающего адвоката. Для нее деньги были лишь способом освободиться от жизненной рутины, чтобы полностью посвятить себя чистому Искусству. Я иногда задавался вопросом, было ли Миранда ее настоящим именем с рождения или она сама нарекла себя в честь героини «Бури», чтобы продемонстрировать, что ей чужды простые земные хлопоты. Мы не удосужились обсудить все эти вопросы до свадьбы, а спустя два года брака было уже глупо и бессмысленно ссориться.

Не помню уже как, но Миранда уговорила меня уволиться с работы, чтобы мы вместе отправились путешествовать по Европе. Не помню, чем я там занимался все эти годы, кроме того, что тщетно штудировал по самоучителям французский, немецкий, итальянский и даже греческий, чтобы хоть как-то объясняться в отелях, ресторанах и с уличными мошенниками всех видов, пока Миранда кружилась в эйфории, прибившись к перелетной стае таких же легкомысленных американцев.

В Париже у нас родился сын, которого Миранда нарекла Ланселотом. С этим придурочным именем малыш прожил недолго, скончавшись в возрасте пяти месяцев. Не то, чтобы мы были уж слишком плохими родителями. Доктор сказал, так просто бывает с младенцами. Миранда пережила смерть сына, как и положено глубокой артистической натуре. Она пила, скандалила, открыто изменяла мне с мужчинами, которых я считал нашими общими друзьями. Я делал вид, что ничего не замечаю. В конце концов она и ушла от меня окончательно к одному из этих друзей, фотографу Сету Московицу.

Через три месяца после того, как я обнаружил отсутствие ее вещей в нашей спальне и записку на столе в гостиной, и через два дня после того, как чиновник в мэрии подписал бумагу о нашем разводе, я сел на первый же пароход обратно в Америку.

Мой однокурсник пристроил меня стажером в свою юридическую фирму в Бостоне, хоть это и было довольно унизительно в моем возрасте. Но нужно было как-то сводить концы с концами. Зато там я встретил свою будущую супругу Эми.

***

Я знаю, что многие злословили за моей спиной, что я женился на деньгах. Двадцатичетырехлетняя Эми Коэн была единственной дочерью Оскара Коэна, вдовца и владельца сталелитейного завода, гранитного карьера, лесопилок и еще каких-то предприятий в Новой Англии, объединенных в корпорацию «Коэн Индастриз». Наша юридическая контора регулярно представляла его интересы в гражданских исках, и в итоге на ужине, устроенном в честь очередной победы над обозленными истцами, я познакомился с Эми.

Я и понятия не имел, что вышел подышать воздухом на веранду в компании дочери нашего самого жирного клиента. Девушка достала из сумочки сигарету. Я поднес ей спичку. Надо было начать какой-то светский разговор, но слова почему-то не шли из горла. Так некоторое время мы постояли в молчании. Потом снова молча покурили. Наконец Эми извинилась и сказала, что ей нужно вернуться к гостям, хотя она предпочла бы мою молчаливую компанию. Ей было грустно, поскольку накануне пришлось усыпить ее старого лабрадора Альфи. Я признался, что давно мечтаю завести собаку, поскольку вырос на ферме, но сейчас не могу себе этого позволить.

Мы начали встречаться, а спустя пять месяцев я сделал Эми предложение. Сразу после свадьбы я перешел в фирму ее отца, а еще спустя полгода мистер Коэн неожиданно скончался от сердечного приступа прямо в рабочем кабинете, не дожив нескольких недель до своего полувекового юбилея, оставив мою супругу единственной наследницей всего состояния и большей части акций компании.

Вначале Эми ввела меня в совет директоров, а потом сделала председателем правления. Все прекрасно понимали, что я не был гением бизнеса, которыми являлись отец и дед Коэны, построившие семейную фирму. Но у меня было достаточно ума и образования, чтобы не не давать различным фантазерам из правления втянуть нас в совсем безумные авантюры. Эми полностью меня поддерживала.

В отличие от Миранды, она была спокойной и уравновешенной девушкой, вполне удовлетворенной своей ролью светской дамы и богатой наследницы. Закончив элитный женский колледж Рэдклифф при Гарвардском университете, Эми совсем не стремилась посвятить свою жизнь какой-либо высокой цели. Когда мы познакомились, она жила в семейном поместье в Мишн-Хилл и охотно выполняла при отце роль хозяйки: вела дом, организовывала приемы, участвовала в благотворительности и сопровождала Оскара на светских мероприятиях. Эми любила кино и мюзиклы, неплохо танцевала, а чтению книг больше предпочитала листание иллюстрированных журналов. При этом нельзя было назвать мою жену пустоголовой. Она имела собственное мнение по многим вопросам и зачастую довольно едкое и парадоксальное, не продиктованное мнением ее окружения. Просто воспитание и скрытная натура моей жены подталкивали ее в большинстве случаев к вежливому молчанию.

Единственное, чего я не мог понять – решительное нежелание Эми заводить детей. Когда мы только поженились, я был уверен, что буквально через год жена превратится в образцовую мать, которая предпочтет сама проводить вечера с больным ребенком, а не спихивать его на гувернантку. Однако прошло пять лет, а мы продолжали жить привычной жизнью: ужинать в ресторанах, принимать гостей, сами ходить на приемы, отправляться в запланированные путешествия или проводить тихие вечера в нашем собственном доме, купленном сразу после свадьбы, с книгами, телепередачами и двухгодовалым пойнтером Чейни, который, похоже, был умственно отсталым, потому что, несмотря на усилия нескольких профессиональных тренеров, так и не смог усвоить ни одной команды.

Иногда я выбирался на рыбалку на выходные. Эми никогда со мной не ездила, в отличие от Миранды. Хотя моей первой жене и не нравилось возиться с лесками, воблерами и наживкой, да и сама идея ловить рыбу для пропитания вызывала у нее возмущение, но ее тянуло к дикой природе.

***

Уже много лет я не думал о Миранде ни хорошего, ни плохого, и меня удивило, почему воспоминания хлынули именно сейчас, когда я возвращался к уютной жизни в Бостоне, остановившись проездом в придорожной закусочной, изучая кем-то забытую газету. Если я и знал Пьетро Гаспари по прошлой жизни, то так и не мог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах я слышал его имя. С фотографии в газете на меня смотрел незнакомый человек лет пятидесяти с мешками под глазами и неухоженной бородой. Именно так, наверное, и должен выглядеть художник средней известности.

Я бросил ломать голову, оставил газету на прежнем месте на диване, а к моменту приезда домой абсолютно стер эту информацию из сознания.

Наш повар Симон почистил и приготовил пойманную мною речную форель, которой мы поужинали с Эми, рассказывая друг другу о проведенных врозь выходных. О кончине Пьетро Гаспари не было сказано ни слова.

Глава вторая. Три предложения

Спустя пару дней я вернулся домой пораньше, чтобы переодеться, поскольку мы с Эми собирались в гости к друзьям. Друзья были теми еще снобами или, как их следовало называть вслух, «старой бостонской элитой», поэтому к ужину предполагался смокинг, если, конечно, кто-то не был настолько знаменит, чтобы плевать на условности. Вечерний костюм предусмотрительно был разложен на кровати в спальне, и я отправился искать жену, чтобы она повязала мне галстук. Оказалось, Эми была в своем кабинете, полностью одетая к выходу, и разговаривала по телефону.

– Мне все равно, кто будет покупателем, – услышал я ее спокойный голос из-за полуоткрытой двери. – Просто продайте первому, кто предложит наилучшую цену. Нет. Не думаю, что для вас это станет проблемой.

Я спустился в гостиную и смешал нам по коктейлю, ожидая, когда жена закончит разговор.

За годы брака я привык к тому, что у Эми была разная семейная собственность, к которой я не имел никакого отношения. Ее отец и дед, как и многие нувориши, имели страсть к накопительству. Какие-то участки земли в разных округах, когда-то казавшиеся перспективными, но так и оставшиеся заброшенными. Дома, стоявшие необитаемыми, но требовавшие огромных денег на содержание и налоги. Мы избавились от особняка ее отца в Мишн-Хилл, поскольку приобрели собственный в Роксбери, уютнее и скромнее. Также выставили на продажу особняк в Бель-Эйр в Лос-Анджелесе, потому что никогда не ездили на Западное побережье. Продали квартиру в Нью-Йорке, так как во время редких наездов в «Большое Яблоко» проще было останавливаться в отеле, к тому же меня и не тянуло в этот город после окончания прошлой жизни.

Иногда случались и неловкие курьезы. Так, Эми, не посоветовавшись со мной, поручила продать участок земли на севере штата Нью-Йорк, купленный ее отцом незадолго до смерти. Он, видимо, планировал построить там загородную резиденцию, а Эми не хотела этим заниматься. Но этот участок выходил к озеру, также там были и горы с ручьями, а жена не имела понятия, как я увлечен речной рыбалкой. Если честно, я не очень горевал. Чтобы посидеть в лодке с удочкой на выходных, вполне было достаточно хорошего кемпинга или небольшого мотеля. Но Эми, узнав о своей ошибке, расстроилась и тут же поспешила ее исправить. На мой день рождения она сообщила, что купила мне в подарок яхту, которая ждет меня пришвартованной у нашего летнего особняка на Кейп-Код³. И тут она снова попала впросак. Я вырос в Миннесоте, поэтому ни черта не понимал в морской рыбалке, как и в управлении яхтой. Сплавав на ней пару раз, мы пришли к выводу, что этот вид отдыха точно не для нас. Яхту мы в итоге продали одному из соседей по Кейпу и решили, что отныне все серьезные приобретения будем обсуждать заранее.

Поэтому в машине я как бы между делом спросил жену:

– Опять что-то продаешь? Случайно услышал твой разговор.

– Одну лачугу из наследства, – равнодушно пожала она плечами. – Умер арендатор, а я не хочу искать нового. Дикая глушь, там и дороги нормальной нет. Но вроде бы там собираются строить какой-то мотель и супермаркет, так что можно выгодно продать землю. Тут нечего обсуждать. Думаю, местный адвокат отлично со всем справиться, так что мне не придется туда ехать.

– А где это?

– Да я же говорю, в какой-то жуткой глухомани. Этот дом остался еще от деда, кажется, он его выиграл в карты, представляешь.

Не очень представлял, если честно. Жизнь Эми была наполнена тяжелыми заботами, как избавляться от балластной недвижимости, оставшейся от предков, а ферма моих родителей ушла за долги после их смерти, пока я путешествовал по Европе.

– Послушай, – сказала она. – Может, нам съездить куда-нибудь вместе. Не в глушь, а в нормальное место. Например, на Кейп. Хотя, знаю, ты не очень любишь море. Или давай в Нью-Йорк? Остановимся в «Астории». Я буду шляться по магазинам, а ты сможешь повидать всех своих старых друзей.

– Мне особо не с кем встречаться в Нью-Йорке. К тому же я не могу так просто бросить контору.

– Ну, перестань, Тео. Я знаю, как много ты работаешь, но не пытайся превзойти моего отца и умереть за офисным столом еще до сорока лет. Мы почти не отдыхали в этом году. Думаю, неделю прекрасно без тебя обойдутся в правлении. Хорошо, я понимаю, в Нью-Йорк ты не хочешь ехать, потому что он напоминает тебе о жизни с Мирандой. И мы не можем полететь в Париж или в Рим, потому что ты боишься встретить там Миранду или кого-то, кто знает Миранду.

Эми говорила без малейшего намека на ревность, только с некоторой язвительностью.

– Давай найдем место, которое не будет напоминать тебе о прошлой жизни. Может, полетим в Канкун? Или в Рио-де-Жанейро? В Токио? В Стокгольм? В Хельсинки? Я слышала, в Финляндии отменная рыбалка.

Так она продолжала подкалывать всю дорогу, добившись в итоге обещания, что я подумаю об отпуске.

***

Неделю спустя я снова услышал о смерти Пьетро Гаспари.

Когда у меня выдавалась возможность, я шел перекусить и пропустить пару рюмок после работы в бар «Четыре колокола» на Оливер-стрит, где собирались знакомые юристы, в том числе и коллеги из моей бывшей конторы. Хотя многие и относились ко мне как к выскочке, захомутавшему богатую наследницу, с некоторыми я продолжал поддерживать хорошие отношения, в первую очередь с Кифом Макгиллом, тем самым однокашником, который протянул мне руку помощи после моего возвращения из Европы, за что я ему до сих пор был признателен.

Киф увидел меня из зала и помахал рукой, предлагая присоединиться к его столику. Надо признать, он всегда обладал каким-то поистине звериным чутьем на чужой успех, что и позволило ему стать полноправным партнером своей фирмы уже в тридцать пять лет. Когда я женился на Эми, многие предрекали, что наш брак долго не продлится. И что через год меня вышвырнут на улицу в единственном костюме, а Эми составит себе партию получше, тем более, что Оскар Коэн настоял на жестком брачном договоре, который как раз и составляли юристы моей бывшей конторы. Но вот прошло пять лет. Старый Коэн умер, мы с Эми по-прежнему женаты, к тому же она демонстративно заставила адвокатов аннулировать брачный контракт, чтобы доказать, что она без оговорок верит в наши отношения.

Так что если «Барковиц, Торренс и Макгилл» до сих пор сохранили юридические отношения с концерном Коэна, то благодарить за это нужно было только Кифа и верность старой дружбе.

– Тео, привет, ты помнишь Элвуда Коллинза?

– Припоминаю, – вежливо ответил я. – Мы, кажется, стажировались вместе. У «Селлкрик и Доббс»?

– Вообще мимо! – расхохотался Киф. – Эл даже не юрист. Это же ты нас познакомил, забыл? Еще в Нью-Йорке до того, как я уехал в Бостон. Эл художник, последние семь лет живет в Джаспер-Лейк, где бы это ни находилось. Приехал в Бостон, чтобы найти адвоката, и позвонил мне. Но я не вижу, чем тут могу помочь, даже не знаю, что посоветовать. Ну, ладно ребята, мое время истекло, в конторе ждет клиент. Поболтайте о старых-добрых временах. Напитки за мой счет. Тео, сыграем в выходные в теннис или ты опять уедешь на свою чертову рыбалку? Я тебе позвоню. Привет Эми!

Киф выскочил из бара, кивая на бегу всем столикам, будто китайский болванчик.

– Тео Бартоломью? – недоверчиво спросил Элвуд, когда мы остались наедине.

Я кивнул. Мы оба очевидно чувствовали неловкость. Теперь, присмотревшись сквозь дым прокуренного зала, я осознал свою ошибку. Этот человек вовсе не выглядел, как адвокат. Мешковатый блейзер, небрежно повязанный галстук, излишне длинные волосы. На пальцах, обхвативших бокал с красным вином, виднелись не до конца оттертые пятна краски.

Я попытался вспомнить Элвуда Коллинза, омолодив его образ лет на десять, но ничего не выходило. Друзья Миранды мне представлялись скопищем довольно однотипных и безликих персонажей.

– Вы же знаете, что мы с Мирандой развелись?

– Да, конечно. Ужасная история. Соболезную по поводу вашего сына. Не знал, что вы теперь живете в Бостоне.

– А вы… в Джинджер-Лейк?

– Джаспер-Лейк. Это маленький поселок в Нью-Гемпшире на берегу одноименного озера. Там довольно известная община художников. Сейчас место пользуется большой популярностью в артистических кругах.

– Понятно. А в Бостоне вы… по делам? Киф сказал, что вам требуется юрист.

– Да. Гиблое дело, но мы стараемся, как можем. Я представляю интересы вдовы Пьетро Гаспари.

Я вздрогнул. В памяти всплыла заметка из нью-гемпширской газеты, прочитанная в случайной забегаловке, и почему-то мне немедленно захотелось выйти из прокуренного бара на свежий воздух.

– Вы помните Пьетро? – печально спросил Коллинз, неверно прочитав мое выражение лица. – Прекрасный был человек, золотое сердце. И необыкновенно талантливый, конечно.

– Эээ… нет. Не помню. Я просто прочитал о его смерти несколько дней назад.

– Надо же. Даже бостонские газеты о нем написали. Впрочем неудивительно. В последние годы работы Пьетро получили известность. Две галереи в Портленде и Бангоре устроили его персональные выставки. Думаю, сейчас все по достоинству оценят талант Пьетро. Жаль, что он не дожил до настоящей славы.

– Да, очень жаль.

– Но вы говорите, что его не помните.

– Имя показалось мне знакомым. Такое, знаете ли, эффектное. Мы встречались с ним в Нью-Йорке?

– Не могу сказать. Если быть откровенным, Тео, я тоже не слишком обращал на вас внимание. Вы были скучным мужем Миранды, – Коллинз хохотнул и сделал знак официанту, чтобы тот принес еще бокал вина.

Я тоже попросил повторить мне скотч с содовой.

– Как он умер? – полюбопытствовал я. – От болезни?

– Самоубийство, – мрачно ответил Коллинз. – Вскрыл себе вены в ванне.

– О, господи.

– Да. Как гром среди ясного неба. Тем более, что у него осталась молодая жена, которая ждет ребенка. Ужасно, ужасно. Конечно, его мог подломить отказ от нью-йоркской галереи Голдсмитов представлять его работы. И история с конкурсом «Талантов Новой Англии», где все уже было на мази, а потом его в последний момент выкинули из списка финалистов… Я понимаю, когда ты столько лет ждешь признания… Разочарование может стать последней каплей. Хотя его работы в последнее время неплохо продавались.

– Ну, сейчас, наверное, цены на них еще больше поднимутся. Так же работает мир искусства? Так что его вдова сможет неплохо себя обеспечить.

– В этом и проблема, вот почему я здесь. На самом деле оказалось, что дом, в котором он жил, ему не принадлежит. Он его арендовал все эти годы. И там какой-то странный контракт, который заканчивается со смертью Пьетро. То есть нельзя просто продолжать платить аренду и дальше жить в этом доме. Даже если бы у Бернадетт были деньги.

– А у нее их нет? Почему?

– Потому что по старому завещанию все его имущество и права на работы достаются брату Пьетро, какому-то ловцу креветок из Коннектикута. Он просто не успел переписать завещание на жену. Ну, не думал человек, что умрет в одночасье, вот как оно бывает.

– Да нет же, думал.

– Что?

– Он покончил с собой, так вы сказали. Дождался, пока останется дома один, потом наполнил ванну. Это же не минутное дело. Мог найти время сесть за стол и написать хотя бы на обычном листе бумаги, что хочет все оставить жене или ребенку. Хоть это завещание было не заверено, но наверняка его бы приняли в суде.

– Вы крючкотвор.

– Как и подавляющее большинство судей. Гаспари оставил предсмертную записку?

– Вроде да. Какие-то каракули о том, что его не ценят, и все в таком роде. Во всяком случае, полицию она удовлетворила.

– Видите. Значит, для предсмертной записки он сумел собрать мозги в кучу. Мог бы вспомнить и о новом завещании. Может, он узнал, что молодая жена ему изменяла, а ребенок не от него?

– Вы не знаете, о чем говорите! Бернадетт была бесконечно предана Пьетро. Вы сейчас проецируете на ситуацию историю своих отношений с Мирандой.

– Ничего я не проецирую, – холодно ответил я. – Вы правы, я в глаза не видел эту Бернадетт и совершенно не помню, что встречал когда-либо Пьетро Гаспари. И не имею права высказывать свои предположения о жизни этих людей. Возможно, он и правда был таким рассеянным художником, который, нарисовав неудачный закат, залез в ванну и полоснул себя бритвой по запястьям, забыв, что оставляет жену практически без средств и без крыши над головой. Просто вы описали ситуацию, а я представил себе, как бы на нее среагировал юрист. Конечно, миссис Гаспари может оспорить предыдущее завещание мужа или попробовать договориться с деверем…

– Да, Киф сказал мне то же самое. Что суд может занять много времени, а миссис Гаспари придется доказывать, что муж намеревался обеспечить ее и ребенка. Подумать только, в какое ужасное время мы живем.

Я не понимал, как ужасное время, в котором нам довелось жить, связано с затруднительным положением, в которое попала миссис Гаспари. Элвуд Коллинз говорил еще минут пятнадцать, пока не прикончил третий бокал вина, но рассказывал он так путано и непоследовательно, что я окончательно утратил нить.

Например, я не понял, почему Бернадетт Гаспари отказывается покидать дом после смерти супруга, как с этим связаны остальные жители Джаспер-Лейк и чего именно добивается Коллинз в Бостоне. Заподозрив, что за четвертым бокалом может последовать какая-то просьба о «небольшой дружеской услуге», я схватил шляпу и, сославшись на занятость, быстро ретировался.

***

Мой покойный тесть любил повторять, что любое стоящее сообщение можно уложить в три фразы. Что, мол, если человеку требуется больше предложений, чтобы собраться с мыслями, значит, либо что-то не так с ним с самим, либо с идеей, которую он излагает.

Думаю, каждый, кто заработал несколько миллионов, распихивая локтями конкурентов, в конце концов впадает в некоторое самодурство и имеет право считать, что он что-то понял в жизни, а заодно поучать других. Надо признать, сам Оскар действительно был скуп на слова. Эми говорила, что виной тому какие-то его юношеские комплексы от недостатка образования.

Ее дед Илай Коэн был нищим эмигрантом из Восточной Европы, начинавшим свой путь к американскому процветанию с одной деревянной тележкой, на которой развозил товары по фронтиру. И первые деньги заработал наглостью и склонностью к авантюрам, а затем даже кичился своим стремительным взлетом с низов. Со Среднего Запада Илай перебрался в Новую Англию, где, по его мнению, было гораздо больше простаков.

В Бостоне Илая хорошо знали как в доках Саут-Энда, так и в аристократических особняках Чарльстона и Бруклайна. Поговаривали, что Илай даже вел какие-то транспортные дела с гангстерами из Нью-Йорка и Чикаго в 20-х годах, но сумел выйти из этого бизнеса без потерь, что вообще-то было редкостью в то время.

Другое дело Оскар, его единственный сын. Он унаследовал отцовскую хватку и деловое чутье, но с самого начала собирался делать бизнес по-крупному, покупать, продавать и банкротить целые фирмы, присоединяя их к своей корпорации. Когда ты берешь на работу выпускников Лиги Плюща, надо быть совсем толстокожим, чтобы не понимать, что на их фоне ты говоришь, как необразованный мужлан с жутким бостонским акцентом.

В итоге свое косноязычие Оскар Коэн превратил в жизненный принцип, требуя от подчиненных изъясняться кратко и предельно доходчиво. Особенно он изводил своих юристов, которые всегда высказываются так, чтобы оставить лазейку для двусмысленности. Письменные отчеты и доклады он совсем игнорировал. Я подозревал, что Оскар Коэн так толком и не научился читать.

Не знаю, распространялось ли его знаменитое правило на отношения с Эми, но, когда я просил ее руки, то долго репетировал те самые пресловутые три предложения.

Сэр, я люблю вашу дочь и сделаю все, чтобы она была счастлива. Сэр, я люблю вашу дочь и сделаю все, чтобы она была счастлива. Сэр, я люблю вашу дочь и сделаю все, чтобы она была счастлива, покуда я дышу, и мне больше нечего к этому добавить.