Read the book: «Падре»

Серия «LAV. Темный роман»

© Кармен Луна, текст

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Глава I

Я родился в больнице Христа Спасителя у тридцатилетней проститутки Мерседес Лучиано, которая рожала раз в год, и ее дети постоянно умирали при родах, возможно, потому что она пила и курила всякую дрянь в немереных количествах. Я выжил. Каким чудом, не знаю. Наверное, из-за того, что маман Надин, владелица публичного дома, кормила меня козьим молоком. Тогда мать работала на нее и, пожалуй, это были лучшие времена как для нее, так и для меня.

С четырех лет я воровал. В основном в церкви. Мать водила меня на службу и, пока она делала вид, что молится, я обчищал карманы прихожан. Меня этому обучил ее любовник. И не только этому… Мы вместе обворовывали квартиры. Я залезал в форточки, открывал ему двери, и он уносил все, что мог. Потом его или посадили, или пристрелили. Я не помню, а мать никогда не рассказывала. Мне не было до этого дела. Он мне не нравился. Мне не нравился никто из ее ебарей. Мог бы – я бы всем им выпустил кишки.

После дела Мерседес устраивала праздник. Она напивалась с дружками, а я, получив пару тумаков, голодный ложился спать. И я все-таки любил ее. Потому что ребенок не понимает, что такое плохая мать. Для него мать всегда святая и самая лучшая. В нем живет надежда, что однажды будет иначе: она бросит пить, начнет жить как все. Да, я просто любил ее. Надин выгнала Мерседес из борделя, когда мне было семь. Мать беспробудно пила, и клиенты отказывались ее трахать. Да и у кого встанет на скелет с обвисшей грудью и мешками под глазами, да еще и воняющий перегаром и потом. Мать не особо любила мыться и ухаживать за собой. Выгнали ее не только за это… она проворовалась. Обчистила сейф самой Надин и спустила деньги на водку.

Тогда мы и оказались на улице. Какое-то время жили в подворотнях, потом она нашла себе собутыльника, и мы поселились в его каморке на третьем этаже старого дома в самом центре города.

Я ему на хер не был нужен, и меня отправили в семинарию для мальчиков при католическом монастыре. Иногда в моменты просветления мать приходила меня проведать. С горстью печенья или куском черствого хлеба, иногда с конфетой. Она плакала, говорила, что любит меня и скоро заберет домой. Мы оба знали, что это ложь. Но я всегда ждал ее прихода… С тоской смотрел, как все ниже она опускается. Как меняется ее лицо, какой худой и страшной она становится. Видел багровые кровоподтеки на ее шее, лице. Когда-нибудь я найду ее сожителя и оторву ему руки.

Я бы хотел ее спасти. Я мечтал увезти ее куда-нибудь подальше и вылечить. Но прекрасно понимал, что мне, четырнадцатилетнему пацану из приюта, ни хрена не светит. Она надеялась, что я стану священником и замолю ее грехи перед Богом. Я же понимал, что далек от этого, хотя и знал молитвы и псалмы наизусть.

Мать перестала приходить, когда мне было пятнадцать. Я прождал ее полгода, потом сбежал из приюта вместе с Начо, моим другом – низкорослым сицилийцем коренастого телосложения, с тяжелым подбородком и не менее тяжелыми кулаками, и при этом прекрасным оперным голосом, которым он пел псалмы.

Я нашел дом ублюдка, с которым жила Мерседес. Гребаный Педро. Обрюзгший, толстый тюфяк с помятой рожей, жидкими космами серых волос и длинным носом. От него несло перегаром, мочой и жареной селедкой. Меня тошнило от этого запаха. Он встретил меня с мерзкой улыбкой, обнажающей желтые, гнилые зубы.

– Ты кто?

Он явно меня не узнал.

– Сын Мерседес. Альберто.

На пьяном лице появилось подобие просветления.

– А, щенок подрос… Альберто… ты к кому? К своей шлюхе-мамаше? Так она сдохла от цирроза еще три месяца назад.

– Арчи, ты с кем там говоришь? – раздался пьяный женский голос.

Я сломал ему нос и выбил все гнилые зубы, а потом отрубил ему руки… Я еще помнил синяки на лице моей матери. Его сучка визжала как свинья, пока я калечил ее ублюдка. Начо матерился, весь забрызганный их кровью. Мы швырнули руки Педро бродячим собакам.

Могилу матери я не нашел. Да и какая разница. Я не плакал. Я знал, что рано или поздно именно так и будет. А могила… Многие слишком большую ценность придают месту, где лежат кости. Главное – то, что трепыхается у вас в груди. Если там живет память, то не важно, кто и куда закопал останки. Можно каждый праздник таскать цветы на могилу и все остальное время забывать даже имя, а можно вспоминать каждый день и носить в душе даже запах родного человека. Я его помнил. Малоприятный. Но все же это был запах моей матери.

Той ночью я заявился к мадам Надин. Больше идти было некуда. Она меня узнала… Накормила, уложила спать. Какое-то время я там жил вместе с Начо. Под ее крылышком. Девочки любили меня. Называли Архангелом или Маленьким Иисусом. От природы мне досталась смазливая рожа. Бледно-голубые глаза, светлые волосы и правильные черты лица. Мы с Начо быстро освоились и стали вышибалами. Его кулак мог проломить череп с одного удара, а я обычно вгрызался в жертву и ломал ей кости до первых хрипов агонии. Мне нравилось видеть, как тварь корчится от боли – тварь, которая ее несомненно заслужила.

С нашим появлением девочки зажили значительно лучше, потому что клиенты не хотели связываться со мной и Начо. Молодыми, борзыми, жестокими и очень наглыми хищниками, готовыми рвать за свое теплое место. Надин нам щедро платила… А девочки нас баловали.

– Моника, ты посмотри на этого херувимчика. Он же настолько красив, что плакать хочется. Эти глаза, ресницы, а эти волосы… Женщины будут сходить по нему с ума. Такие выдирают сердца с мясом.

– Не распускай слюни, Санта, Надин с тебя за него шкуру спустит. Трахни Начо.

– Начо… Начо. Начо орангутанг. У меня таких клиентов вагон и маленькая тележка. А Аль… Аль божественен.

– Вот Надин сейчас услышит, она тебе язык оторвет. Аль дьявол… не заблуждайся насчет него. Я до сих пор помню оторванное ухо Риччи.

– Ангел наказывает грешников! Разве это неправильно?

– А ты хочешь этого ангела трахнуть!

Девственником я был недолго. Моей первой женщиной стала Санта. Я ей нравился, а она нравилась мне. А еще больше мне нравилось ее трахать. У нее была фигура «песочные часы». Большая грудь, шикарная задница и тонкая талия. Она научила меня всему, что только можно было узнать мужчине. Я изучил женское тело досконально. Я знал, что с ним делать, как делать, что говорить, как довести до оргазма одними словами. Как ласкать, где гладить, как лизать и посасывать. Грязно и мощно долбиться или мучительно долго изматывать. Как войти в любое отверстие в женском теле и качественно его отыметь, а главное, как сделать так, чтоб его не просто дали, а умоляли взять. Природа была щедра ко мне. Во всем. Как говорится, где-то дают, а где-то забирают. У меня не было детства, не было любви, ласки, денег, но у меня были длинные золотистые волосы, большие грустные глаза, чувственный рот и ухоженная щетина, которая сводила женщин с ума. Я занимался спортом. Пару раз в неделю мы с Начо ходили на тренировки. Внутри меня жил злой и вечно голодный до боли дьявол. Я не просто бил. Я бил, чтобы только покалечить. Не убить… Нет. Зачем. Если можно превратить жертву в ненужный кусок мяса. Я сильно себя ненавидел, считая никчемным дерьмом. Сын шлюхи, вор, убийца, который живет одним днем. Мне не хотелось, чтобы смотрели на мою рожу, я хотел, чтоб кто-то видел мою душу. Хотя какая там на хер душа. Уродливая и гнилая.

Было время, я пытался найти своего отца, но Надин заверила меня, что это глупая затея, наверняка им был кто-то из клиентов, кто за отдельную плату трахнул мою мать без резинки.

Но маман часто удивлялась: «Откуда такие природные данные? Если бы сюда пришел греческий бог с золотыми волосами и небесно-голубыми глазами, я бы запомнила».

Но она не запомнила, а я какое-то время просматривал ее книгу со списком клиентов и посещений, искал совпадение по датам, даже нашел кандидатов, но ни один из них не подошел. Тогда я бросил эту затею. Насрать, кем был мой папаша. Это уже не имеет никакого значения.

«Аль… женщина любит ушами. Трахни ее мозг, и она раздвинет перед тобой ноги, она отдаст тебе все, что у нее есть, и то, чего нет. Стань для нее тем, кого она хочет. Нащупай ее слабости, ее мечты, и ты станешь ее персональным Богом».

И я трахал. Трахал все, что мог и хотел трахнуть. Я мог получить любую женщину. Стоило только захотеть. От невинной девственницы до искушенной замужней синьоры. От монашки до шлюхи. Кровь кипела во мне. В начале они клевали на внешность, потом на соблазн, а потом на мой большой толстый член, которым я мог выбивать из них крики адского наслаждения. Когда Санта его впервые увидела, ее глаза округлились, и она громко помолилась, а потом… потом я драл ее со всей мочи. Эдак раз пять за ночь. Надин ругалась, что после меня она не сможет обслуживать клиентов.

Не знаю, кем был мой папаша, но мне явно от него досталось немало бонусов. Женщины клевали на мой умелый язык, на мои наглые пальцы… на все, что попадалось мне в руки и что я мог использовать, чтобы доставить им удовольствие. Или доставить его только себе, оставив сучку истекать соками, пульсировать в жажде кончить, но не дать ей этого.

«Трахнуть можно чем угодно, Аль… отпусти фантазию. Член – это самое последнее, чем ты можешь удовлетворить женщину. Скорее себя. Пусть в твоих руках сексом станет что угодно. Перышко от подушки, зубочистка, спичка, ожерелье, кольцо, клубника, банан и сливки, вода… свеча».

Мои фантазии и изобретательность уносились куда дальше.

На каком-то этапе Надин предложила мне зарабатывать телом. Я отказался. Стать проституткой не входило в мои планы… я был пресыщен сексом и женщинами. Зато я хорошо помнил, как обчищать карманы и взламывать дома и квартиры.

Заработать побольше бабла и свалить отсюда подальше.

А еще со мной был Начо. Умный, изобретательный и совершенно отбитый тип. Мы срослись, как сиамские близнецы. Все делили пополам. На дело шли вместе. Прикрывали спины и задницы друг друга. Начо мог завести любую машину, взломать любой замок, придумать, как выкрутиться из самой дерьмовой ситуации, а я придумывал, как в нее попасть и где найти побольше денег.

Клану Лоретти мы перешли дорогу случайно. Ограбили ювелирный магазин за день до того, как это собирались сделать они. Нас поймали. Мне сломали нос, Начо пару ребер. Потом нас позвал к себе Лоретти, высокий худой тип с вьющимися черными волосами и крючковатым носом, и мы стали работать на него. Мне дали кличку Архангел. Я добывал информацию. Разводил богатых тупых куриц, а потом мы грабили их мужей, любовников, отцов и братьев.

Я хотел уйти из клана. Начо все устраивало, но он ушел бы вместе со мной. Тогда мы задумали кинуть Лоретти. Увести у него из-под носа бриллианты Боккаччо. Я умело развел сорокалетнюю жену владельца коллекции алмазов. И пока она смачно сосала мой член, Начо опустошал хранилище, которое я открыл для него, выведав у своей любовницы всю информацию. Мы обставили Лоретти и смылись.

Но не далеко. Недотраханная жертва успела вызвать копов. Бриллианты мы спрятали в водосточной трубе. Сбирро¹ взяли нас почти с поличным. Тогда это было для нас спасением. Потому что Лоретти оторвал бы нам яйца. Впрочем, в тюрьме нас ожидало бы то же самое. У Лоретти были связи везде.

И тогда нам повезло. Наверное, я слишком хорошо молился, а Начо пел свои псалмы. Мы ехали в тюремном фургоне после суда… в место заключения. В самую страшную тюрьму на Сицилии. Нас приговорили к десяти годам. Мы оба знали, что там нас ждет смерть. Лоретти захочет знать, где бриллианты, и даже если мы ему их отдадим, нас прикончат. Таковы законы мафии. А мы – предатели.

Впереди, за решеткой, отделявшей нас от водителя, сидел чернокожий надзиратель с автоматом в руках, а за рулем – сам водила. Он пел какую-то бесячую песню, и мне хотелось оторвать ему язык и засунуть в задницу, чтоб заткнулся. Начо молчал. А я смотрел на дорогу и думал о том, как нас порвут на хрен в этой проклятой тюрьме в первые же дни.

Столкновение произошло внезапно. Очень сильное. Скрежет метала, визг тормозов. Фургон перевернулся и полетел куда-то в кювет. У меня перед глазами пронеслась вся жизнь. От боли потемнело в глазах до полной черноты.

В себя прихожу быстро. Не так, как пишут в книгах и показывают в кино. Резко открываю глаза. Воняет бензином, и это пиздец как паршиво. Оглядываюсь по сторонам. Начо нигде нет, наверное, вылетел через окно. У водилы из спины торчит кусок лобового стекла, а конвоир наткнулся подбородком на дуло автомата, и оно вышло у него через темя, и на самом кончике висят ошметки мозгов. В его открытых глазах застыло явное недоумение. На полу валяются ключи от наручников. Падаю с грохотом на пол, волоку свою тушу к этим самым ключам. Тело болит так, будто у меня сломаны все кости. Ребра, скорей всего, таки сломаны. Ползу как можно быстрее. Потому что мне кажется: сейчас этот фургон разорвет на части. Что-то подозрительно потрескивает. Рядом горит еще одна машина. Надо выбираться, иначе скоро приедут сбирро. Я доползаю до ключей, с горем пополам расстегиваю наручники. Вылезаю из фургона, рядом пылает еще один автомобиль, и на обочине дороги лежит человек в рясе, его глаза широко открыты, он смотрит в небо, из пробитого виска сочится кровь. Рядом с ним небольшой портфель. На вид священнику лет сорок.

Решение приходит мгновенно. Вдалеке слышится рев машин, полицейских и скорых. Я быстро переодеваюсь сам, переодеваю падре, тащу его тело к фургону и едва успеваю вбросить его туда, как фургон взрывается и меня взрывной волной отшвыривает обратно в темноту.

* * *

– Падре Чезаре… Падре!

Веки дергаются, и я медленно открываю глаза. Надо мной склонились лица, кто-то заботливо протирает мне лоб, к губам подносят бутылку с водой, и я делаю глоток.

– Падре? Вы как? Вы в порядке?

Рядом склонился полицейский, и я внутренне весь сжался. Киваю. Мозг не хочет быстро работать. Но он помнит, что я напялил на себя рясу.

– Это падре Чезаре дель Коста. Он ехал в Сан-Лоренцо. Новый священник.

Я не вижу того, кто это сказал. Но запоминаю – дель Коста. Неплохая фамилия. Мне нравится. Надо запомнить, что я больше не Альберто Лучиано. Ну давай, мозг, начинай впитывать… иначе тебя накроют прямо на пути к долгожданной свободе. Теперь ты падре Чезаре. Падре, мать вашу… Ты, кому гореть в геенне огненной за все грехи.

– Единственный выживший в этой аварии.

– Кучка мерзавцев, которых везли в Санта-Монику, сгорели дотла. Жаль только дьяка и водителя машины падре. Какая беда! Пусть врачи отвезут падре в больницу.

– Не надо… я в порядке.

Еще не хватало, чтоб на мне увидели следы от наручников.

Глава II

– Анжелика! Где ты?

Мама, как всегда, была недовольна. Это ее совершенно обычное состояние. Я привыкла. Особенно после того, как была вынуждена вернуться в дом семьи, откуда сбежала в шестнадцать лет. Религиозной семьи. Семьи, где молятся перед тем, как сесть за стол, и соблюдают Божьи законы. Я была далека от этого, насколько это возможно. Мечтала стать певицей – и не в церковном хоре, а на самой настоящей сцене.

Я стремилась в Рим. Ехала туда на попутках. Я должна была попасть на конкурс «Молодые звезды». И попала. Оборванка с грязной физиономией и растрепанными черными волосами, я стояла на сцене и пела арию «Каста Дива» без аккомпанемента. Кто немного разбирается в музыке, знает, что это одно из сложнейших произведений для женского вокала. Я могла брать разные ноты: от самых высоких до самых низких. Когда я окончила петь, Джузеппе Веда – организатор конкурса – встал.

Тогда я не победила, но заняла третье место и меня заметили. Можно сказать, что именно так началась моя карьера. Она развивалась стремительно, но закончилась так быстро.

Веда создал свою группу, в которой я могла выступать солисткой. Взамен он захотел мое тело и получил отказ, так я оказалась на улице. Мысль о том, что семидесятилетний извращенец лишит меня девственности, а потом будет пользовать в свое удовольствие, вызывала у меня тошноту.

– Я подарю тебе весь мир, я превращу тебя в певицу! Давай, малышка, дай мне потрогать твои сисечки. Подергать твои сосочки. Джузеппе только лизнет несколько раз твою писю.

– Отстаньте от меня… отпустите! Я не хочу! Отпустите! – я плакала и вырывалась, но он вцепился в меня как клешнями. Прижал меня к стенке, облапал своими потными ладонями и тянулся мерзкими губами к моим губам, когда я вдруг услышала хрипловатый женский голос:

– Ах ты старый педофил… убери свои лапы от девочки!

Это была сама Рута – бывшая знаменитая оперная певица, утратившая голос из-за больной щитовидки. Красавица, все еще великолепная, несмотря на возраст. Величественная, элегантная. Ее каштановые волосы блестели, а карие глаза смотрели на меня с интересом и жалостью.

Она забрала меня к себе домой. Напоила, накормила. Рута видела во мне себя…

– Девочка, я действительно сделаю из тебя звезду… взамен ты поделишься со мной своими гонорарами, когда придет время. Твой голос достоин миллионов, – сказала тогда мне она.

И я считала эту сделку справедливой. Начались репетиции. Мы готовились к невероятно популярному европейскому конкурсу, который должен был проходить в Италии в том году. Моя композиция должна была представлять собой поп с элементами рэпа, а в припеве можно было легко услышать отсылки на оперу благодаря высоким нотам. Мы готовились больше года. Я жила у Руты в ее большом доме, и она любила меня как старшая сестра или даже мать.

Я тосковала по своей семье: по маме, брату, сестре, по своему отцу. Но возвращаться не хотела. Когда однажды я позвонила маме, она сказала, что у нее нет дочери. Что я умерла в тот день, когда сбежала от них.

Я плакала… Рута утешала меня, поила теплым чаем. Горячее нельзя для голоса. Только теплое. Так она меня учила.

– Ты станешь второй Марией Каллас². Ты будешь звездой, и они сами захотят общаться с тобой.

Я ей верила, я ей очень верила. И мечтала, что однажды все сбудется так, как она сказала, и мои родителя увидят меня по телевизору, узнают обо мне из газет и очень захотят меня видеть. Рута везде брала меня с собой. Я пела для ее друзей, которые восторженно хлопали и говорили мне комплименты, она выбила для меня возможность представлять нашу страну на европейском конкурсе. Я не знаю, как она это сделала, я была слишком далека от мира шоу-бизнеса. Могла только петь, отдавать этому всю себя, изнурять себя бесконечными репетициями. Однажды она привезла меня на прослушивание. Тогда я впервые перед кем-то исполнила композицию, которую мы столько репетировали.

Она называлась «Прощение – это любовь». На меня смотрели десять пар глаз, и когда я закончила, все они захлопали.

А потом Рута умерла. Неожиданно, на моих глазах. Только что стояла передо мной и улыбалась, а уже через пятнадцать минут скорая констатировала ее смерть. Позже я узнаю, что у нее оторвался тромб. Ей было всего лишь сорок пять лет. На улице я оказалась в тот же день. Племянник Руты выдворил меня за дверь с чемоданом вещей, которые для меня покупала Рута, и какой-то скудной наличкой. Я поняла, что великое будущее растаяло, как ледяной замок на солнце. У меня нет нужных связей, адресов, номеров телефонов. У меня вообще ничего нет.

У меня было только две дороги: снова петь в ресторанах и на улице или вернуться домой. Был еще один вариант – Джузеппе… Но это не про меня.

Я вернулась домой, туда, где выросла, в маленький городок на Сицилии. Сан-Лоренцо. В дом, построенный моим прадедом, русским эмигрантом, который оказался здесь вместе с женой еще в 1920 году.

Оказалось, что отец умер, пока меня не было… Мать приняла меня обратно молча. Открыла дверь и впустила. Потом был разговор с Рафаэлем, моим старшим братом, и с ней в кабинете, где они озвучили условия пребывания в доме, в семье. Забыть обо всем, что было со мной в Риме. Исповедаться и начать жить сначала. Если я хочу петь, то могу это делать в церковном хоре. И еще… я должна выйти замуж за Рафаэля Тьерра. Сына губернатора Сан-Лоренцо. Для семьи покойного мэра это будет прекрасный союз, только для начала меня осмотрит врач… на предмет чистоты. И не дай бог окажется, что я не девственница.

Рафаэлем… мерзкий Рафаэль, которого я терпеть не могла с детства. Я помнила его лицо, его противный голос и то, как он обзывал меня и дразнил.

У мамы, кроме меня, была еще младшая дочь Рита. Которая ненавидела меня с самого детства и конкурировала за любовь матери и отца. Хотя никто и не скрывал, что я в семье отброс и младшую дочь любят несравненно сильнее. К этому я тоже привыкла. Научилась ждать от людей меньше, чтобы не было разочарований. Особенно не ждать любви там, где ее нет, да и вообще ничего не ждать. Жить тем, что есть сегодня. Быть здесь и сейчас. Втайне от матери я сделала себе такую татуировку на боку. Было адски больно, когда игла била по ребрам, но я вытерпела, и мне нравилось, что на моем теле написано то, чем я живу. Мама заявила бы, что это страшный грех.

Я привыкла улыбаться, когда мне больно. Плевать, что все тело содрогается, а сердце перемалывает и раздирает на ошметки. И хочется заорать так, чтоб порвались голосовые связки. Только показать никому нельзя. Для всех остальных нужно улыбаться. Черта с два они увидят, как мне плохо и как мне иногда хочется сдохнуть. Притворяться я научилась еще в лицее. И не боялась боли. Могла подраться, отстаивала свое. Ходила в ссадинах, царапинах. Но зато никто не смел меня обидеть. И обязательная улыбка на губах. Никто и никогда не узнает, что смог задеть меня.

Но иногда меня разрывало… иногда я пряталась в заколоченном левом крыле дома и рыдала там навзрыд. Ведь боль как огонь: ее не спрячешь, она выжигает внутренности и выплескивается наружу.

И только в пении и рисовании я могла спрятаться от большого мира.

– Мам, завтра ярмарка. Я бы хотела порепетировать…

– Порепетируешь. Помоги мне с цветами и пой сколько хочешь. Надо украсить зал. На ужин придет сам губернатор с сыном и женой.

– Кому сдался ее вой? Можно подумать, кто-то будет это слушать! – фыркнула Рита.

Она была любимой дочерью, а еще она хромала. И в этом была виновата я. В детстве, когда я раскачивала ее качели, веревка оборвалась, и сестра упала, сломала ногу в двух местах – очень неудачно. Меня за это закрыли в подвале.

– Мама… я нечаянно! Я не знала, что оборвется веревка! Мама-а-а-а… мама, не закрывай! Я боюсь темноты! Мама-а-а-а!

С тех пор на мне висел груз вины за хромоту Риты. Сама сестра ненавидела меня лютой ненавистью и каждый раз напоминала, кто виноват в ее недостатке.