Read the book: «Забытая девушка»

Font:

Посвящается миссис Д. Джинджер

Karin Slaughter

GIRL, FORGOTTEN

Published by arrangement with William Morrow, an imprint of HarperCollins Publishers

17 апреля, 1982

Эмили Вон нахмурилась, глядя в зеркало. Платье выглядело так же красиво, как и в магазине. Проблема была в ее теле. Она повернулась сначала в одну сторону, потом в другую, пытаясь найти ракурс, с которого она не будет выглядеть, как выбросившийся на берег умирающий кит.

Из угла прозвучал голос бабушки:

– Тебе лучше держаться подальше от печенья, Роуз.

Эмили потребовалась секунда на то, чтобы перестроиться. Роуз была сестрой бабушки, она умерла от туберкулеза во время Великой депрессии. Эмили дали второе имя в ее честь.

– Бабуль, – сказала Эмили своей бабушке, прижав руку к животу, – я не думаю, что это из-за печенья.

– Ты уверена? – Хитрая улыбка коснулась губ бабушки. – Я надеялась, что ты поделишься.

Эмили еще раз неодобрительно нахмурилась при виде своего отражения, прежде чем с усилием натянуть улыбку на лицо. Она неловко опустилась на колени перед креслом-качалкой бабушки. Пожилая женщина вязала детский свитер. Ее пальцы подныривали под крошечный воротник и выпархивали из-под него, как колибри. Длинный рукав ее платья в викторианском стиле был закатан по локоть. Эмили осторожно коснулась темно-фиолетового синяка, опоясывающего ее костлявое запястье.

– Руки-крюки, – напевный голос бабушки как будто бы извинялся. – Фредди, тебе нужно переодеть это платье, прежде чем папа вернется домой.

Теперь она думала, что Эмили – это ее дядя Фред. Деменция – это не что иное, как череда встреч с семейными скелетами, выстроившимися в шкафу.

Эмили спросила:

– Хочешь, я принесу тебе печенья?

– Было бы замечательно.

Бабушка продолжала вязать, но ее глаза, которые обычно ни на чем не фокусировались, внезапно остановились на Эмили. Она наклонила голову набок, будто рассматривала перламутровую стенку морской раковины.

– Только взгляни на свою прекрасную гладкую кожу. Ты такая миленькая.

– Это семейное. – Эмили потряс этот почти осязаемый переход в осознанное состояние, которое изменило взгляд ее бабушки. Она снова вернулась в реальный мир, словно кто-то прошелся шваброй по ее захламленному разуму и снял всю паутину.

Эмили коснулась ее морщинистой щеки.

– Здравствуй, бабуль.

– Здравствуй, моя милая деточка. – Ее руки прекратили вязать и нежно легли на лицо Эмили. – Когда у тебя день рождения?

Эмили знала, что должна дать ей как можно больше информации.

– Через две недели мне будет восемнадцать, бабушка.

– Две недели. – Улыбка бабушки стала еще шире. – Как замечательно быть молодой. Столько надежд. Вся жизнь – как книга, которую только предстоит написать.

Эмили взяла в кулак всю свою волю: она возвела вокруг себя крепость, защищаясь от волны эмоций. Она не хотела портить этот момент слезами.

– Расскажи мне историю из своей книги, бабуль.

Бабушка засветилась от радости. Она любила рассказывать истории.

– Я уже рассказывала тебе, как вынашивала твоего отца?

– Нет, – ответила Эмили, хотя слышала эту историю десятки раз. – Как это было?

– Кошмарно, – она рассмеялась, чтобы смягчить это слово. – Меня тошнило по утрам и вечерам. Я еле вставала с кровати, чтобы что-то приготовить. В доме был полный бардак. На улице стояла жарища, это я точно помню. Мне ужасно хотелось подстричься. Волосы были очень длинные, до пояса, и пушились на жаре еще до того, как успевали высохнуть.

Эмили подумала, не путает ли бабушка свою жизнь с рассказом «Бернис коротко стрижется». Фитцджеральд и Хемингуэй часто переплетались с ее воспоминаниями.

– Насколько коротко ты подстриглась?

– О нет, я этого не сделала, – ответила бабушка. – Твой дед мне бы не позволил.

Эмили почувствовала, как у нее открывается рот от изумления. Это звучало как история из реальной жизни, а не рассказ.

– Такая суматоха поднялась. Вмешался мой отец. Они с моей матерью пришли заступиться за меня, но твой дед отказался пускать их в дом.

Эмили крепко сжала дрожащие руки бабушки.

– Я помню, как они спорили на крыльце. Дошло бы до драки, если бы мама не уговорила их остановиться. Она хотела забрать меня домой и присмотреть за мной, пока не родится ребенок, но твой дед не согласился. – Она выглядела потрясенной, будто ей в голову внезапно пришла какая-то мысль. – Представь, насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы они забрали меня домой в тот день.

Эмили была не в состоянии это представить. Она могла думать только о своей жизни. Она попала в ту же ловушку, что и ее бабушка.

– Ягненочек, – узловатые пальцы бабушки поймали слезы Эмили, прежде чем они успели упасть, – не грусти. Ты вырвешься. Ты пойдешь в колледж. Ты встретишь мальчика, который будет тебя любить. У тебя появятся дети, которые будут тебя обожать. Ты будешь жить в красивом доме.

Эмили почувствовала, как у нее щемит в груди. Она потеряла надежду на такую жизнь.

– Сокровище мое, – сказала бабушка, – ты должна мне поверить. Я блуждаю в тумане между жизнью и смертью, и это позволяет мне заглянуть и в прошлое, и в будущее. В грядущих днях я не вижу для тебя ничего, кроме счастья.

Эмили почувствовала, как ее крепость трескается под напором нахлынувшей тоски. Что бы ни случилось – хорошее, плохое или нейтральное, – бабушка этого не увидит.

– Я так сильно тебя люблю.

Ответа не последовало. Взгляд бабушки снова затянуло паутиной, и он приобрел знакомое выражение замешательства. Она держала за руки незнакомку. Смутившись, она вновь взялась за спицы и вернулась к свитеру.

Вставая, Эмили стерла остатки слез. Нет ничего хуже, чем смотреть, как плачет незнакомец. Зеркало манило, но она и так чувствовала себя достаточно паршиво, чтобы смотреть на свое отражение еще хотя бы секунду. К тому же ничего все равно не изменится.

Бабушка даже не подняла взгляд, когда Эмили взяла свои вещи и вышла из комнаты.

Она остановилась наверху лестницы и прислушалась. Резкий голос ее матери приглушала закрытая дверь ее кабинета. Эмили попыталась расслышать глубокий баритон отца, но он, вероятно, все еще был на заседании факультета. И все-таки Эмили сняла туфли, прежде чем осторожно прокрасться вниз по лестнице. Каждая скрипучая половица была знакома ей так же хорошо, как и воинственные крики родителей.

Ее рука уже тянулась к ручке входной двери, когда она вспомнила про печенье. Величественные старинные часы ее деда показывали почти пять. Бабушка не вспомнит о своей просьбе, но ее покормят только после шести.

Эмили поставила туфли у двери, прислонила к каблукам небольшую сумочку. На цыпочках прошла мимо кабинета матери на кухню.

– И куда ты, черт возьми, собралась идти в таком виде?

Отцовская вонь сигар и несвежего пива заполнила кухню. Черный пиджак был накинут на один из стульев. Рукава белой деловой рубашки подвернуты. Неоткрытая банка «Натти Бо» стояла рядом с парой уже пустых и смятых.

Эмили смотрела, как капля конденсата стекает по запотевшей банке.

Ее отец щелкнул пальцами, как будто подгоняя одного из своих аспирантов.

– Отвечай.

– Я просто…

– Я знаю, что ты просто, – перебил он ее. – Тебе мало того вреда, который ты уже нанесла этой семье? Ты собираешься окончательно разрушить нашу жизнь за два дня до самой важной недели в карьере твоей матери?

Лицо Эмили вспыхнуло от стыда.

– Это никак не связано с…

– Мне абсолютно плевать, что ты думаешь о том, с чем это связано или не связано. – Он сорвал кольцо с банки и бросил его в раковину. – Ты можешь развернуться, снять это омерзительное платье и оставаться в своей комнате, пока я не скажу тебе выходить.

– Да, сэр. – Она открыла шкаф, чтобы взять печенье для бабушки. Пальцы Эмили едва коснулись оранжево-белой упаковки «Берджерс», когда рука отца схватила ее запястье. Ее мозг сосредоточился не на боли, а на воспоминании о синяке в форме наручников на хрупком запястье ее бабушки.

Ты вырвешься. Ты пойдешь в колледж. Ты встретишь мальчика, который будет тебя любить.

– Папа, я…

Он сжал сильнее, и от боли у нее перехватило дыхание. Эмили уже стояла на коленях, крепко зажмурив глаза, когда вонючее дыхание отца ударило ей в ноздри.

– Что я тебе сказал?

– Ты… – она ахнула, когда кости у нее в запястье затрещали. – Извини, я…

– Что я тебе сказал?

– И-идти в свою комнату.

Его хватка ослабла. Облегчение было таким, что новый вздох родился где-то в самой глубине живота Эмили. Она поднялась. Закрыла дверцу шкафа. Вышла из кухни. Вернулась в коридор. Поставила ногу на нижнюю ступеньку, прямо на самое скрипучее место, но потом опустила ее обратно на пол.

Эмили обернулась.

Ее туфли все еще стояли у входной двери, вместе с сумочкой. Они были одного оттенка бирюзового, идеально подходившего к ее атласному платью. Но платье было слишком тесное, колготки не налезали, а ступни совсем опухли, так что она проигнорировала туфли и схватила только сумочку, прежде чем выйти за дверь.

Нежный весенний бриз ласкал ее обнаженные плечи, пока она шла по лужайке. Трава щекотала ей ноги. Она чувствовала резкий запах соли от океана вдалеке. Атлантика была слишком холодной для туристов, которые летом стекались на променад. Сейчас Лонгбилл-Бич принадлежал местным, которые никогда в жизни не встали бы в длиннющую очередь к «Трэшер» за ведерком картошки фри и не стали бы пораженно наблюдать, как машина растягивает разноцветную карамель в витрине кондитерской.

Летом.

Всего несколько месяцев назад.

Клэй, и Нардо, и Рики, и Блейк собирались сдавать выпускные экзамены, собирались вступить во взрослую жизнь, собирались уехать из этого душного, убогого прибрежного городка. Вспомнят ли они когда-нибудь об Эмили? Вспоминают ли они о ней хотя бы сейчас? Может быть, с жалостью. Может быть, с облегчением, что наконец-то вычистили гниль из своего кровосмесительного кружка.

Ее статус изгоя теперь казался не таким болезненным, как вначале. Эмили наконец смирилась с тем, что перестала быть частью их жизни. Вопреки тому, что сказала бабушка, Эмили никуда не вырвется. Она не пойдет в колледж. Она не встретит мальчика, который будет ее любить. Она будет визжать в свисток спасателя на бегающую по пляжу несносную мелюзгу или раздавать бесконечные бесплатные пробники за стойкой «Солти Питс Софт Серв».

Ее босые ступни шлепали по теплому асфальту, когда она заворачивала за угол. Она хотела оглянуться на дом, но удержалась от этого драматического жеста. Вместо этого она представила, как ее мать шагает взад-вперед по своему кабинету с прижатым к уху телефоном и разрабатывает стратегию. Ее отец допивает очередную банку пива, а потом мысленно сравнивает расстояние до пива в холодильнике с расстоянием до виски в библиотеке. Ее бабушка заканчивает вязать крошечный свитер, гадая, для кого она вообще могла его начать.

Приближающаяся машина заставила Эмили сойти с середины дороги. Она проводила взглядом проплывший мимо двухцветный «Шевроле Шеветт», затем увидела ярко-красный свет стоп-сигналов, когда машина с визгом остановилась. Из открытых окон грохотала музыка. «Бэй Сити Роллерс».

С-У-Б-Б-О-Т-Н-И-Й вечер!

Голова мистера Векслера повернулась как на шарнире от зеркала заднего вида к боковому. Стоп-сигналы моргнули, когда он снял ногу с тормоза, нажал на газ и тут же снова притормозил. Он пытался решить, ехать ему дальше или нет.

Эмили отступила в сторону, когда машина начала двигаться задним ходом. Она почувствовала запах косяка, тлеющего в его пепельнице. Она предполагала, что Дин сегодня будет куратором, но его черный костюм больше подходил для похорон, чем для выпускного вечера.

– Эм, – начал он, пытаясь перекричать музыку. – Что ты делаешь?

Она раскинула руки, показывая свое вздымающееся бирюзовое платье.

– А на что похоже?

Он окинул ее быстрым взглядом с ног до головы, а потом осмотрел снова, уже внимательнее, точно так же, как он смотрел на Эмили в первый день, когда она вошла в его класс. Он не только преподавал обществознание, но и был тренером по легкой атлетике, поэтому на нем тогда были бордовые шорты из полиэстера и белое поло с коротким рукавом – то же, что носили другие тренеры.

На этом сходство заканчивалось.

Дин Векслер был всего на шесть лет старше своих студентов, но обладал мудростью и опытом, каких его коллегам никогда не получить. Перед колледжем он взял год перерыва, чтобы попутешествовать с рюкзаком по Европе. Он рыл колодцы в деревнях Латинской Америки. Он пил травяной чай и выращивал собственную травку. Он носил роскошные густые усы, как у детектива Магнума. Он должен был объяснять им основы гражданского права и устройства государства, но на одном занятии читал им статью о том, как инсектициды до сих пор загрязняют грунтовые воды, а на следующем – рассказывал, как Рейган пошел на секретную сделку с иранцами по заложникам, чтобы перевернуть ход выборов.

В общем, они все сходились во мнении, что Дин Векслер – самый крутой учитель, которого они когда-либо видели.

– Эм, – повторил он ее имя, будто вздохнув. Он поставил машину на нейтралку. Загорелись аварийные огни. Он отключил двигатель, прервав песню на слове «ве-е-е-ечер».

Дин вышел из машины. Он навис над ней, но в его глазах не было угрозы.

– Ты не можешь пойти на выпускной. Что подумают люди? Что скажут твои родители?

– Мне все равно, – сказала она, но ближе к концу фразы ее голос сорвался, потому что ей было совсем не все равно.

– Ты должна понимать последствия своих поступков, – он потянулся к ее руке, но потом, видимо, передумал. – Твою мать сейчас проверяют на самых высоких уровнях.

– Правда? – спросила Эмили, как будто ее мать не провисела на телефоне столько часов, что ее ухо приобрело форму трубки. – У нее проблемы или что-то типа того?

Его вздох явно означал, что он проявляет необычайное терпение.

– Мне кажется, ты не осознаешь, что твои поступки могут поставить под удар все, над чем она работала.

Эмили наблюдала за чайкой, которая парила над грядой облаков. «Твои поступки. Твои поступки. Твои поступки». Она и раньше замечала, что Дин вел себя снисходительно, но с ней – никогда.

Он спросил:

– Что, если кто-нибудь тебя сфотографирует? Или в школе будут журналисты? Подумай, как это отразится на ней.

От возникшей мысли на ее лице появилась улыбка. Он шутил. Конечно же, он шутил.

– Эмили, – Дин явно не шутил, – ты не можешь…

Как мим, он обрисовал руками ауру вокруг ее тела. Обнаженные плечи, слишком большая грудь, слишком широкие бедра, готовые разойтись на талии швы бирюзового платья, которое плохо скрывало выпуклый живот.

Вот почему бабушка вязала крошечный свитер. Вот почему отец не выпускал ее из дома последние четыре месяца. Вот почему директор вышвырнул ее из школы. Вот почему с ней разорвали всякие связи Клэй, Нардо, Рики и Блейк.

Она была беременна.

Наконец Дин снова нашел слова.

– Что скажет твоя мать?

Эмили колебалась, пытаясь справиться с бременем позора, которым ее только что покрыли, – того же позора, с которым она жила с тех пор, как впервые прошел слух, что она больше не хорошая девочка с многообещающим будущим, а плохая девочка, которая дорого заплатит за свои грехи.

Она спросила:

– С каких это пор вы так волнуетесь о моей матери? Она ведь всего лишь винтик в порочной системе?

Ее тон был более резким, чем она рассчитывала, но ее гнев был неподдельным. Он говорил в точности как ее родители. Как директор. Другие учителя. Ее пастор. Ее бывшие друзья. Они все были правы, а Эмили ошибалась, ошибалась, ошибалась.

Она произнесла слова, которые должны были ранить его больше всего:

– Я верила в вас.

Он хмыкнул.

– Ты слишком юна, чтобы иметь надежную систему верований.

Эмили прикусила губу, с трудом сдерживая гнев. Как она раньше не замечала, что он по уши полон дерьма?

– Эмили, – он снова печально покачал головой, надеясь унизить ее настолько, что она сдастся. Он не беспокоился о ней – на самом деле нет. Он не хотел иметь с ней дела. И уж точно не хотел, чтобы она устраивала сцены на выпускном. – Ты огромная. Ты только выставишь себя на посмешище. Иди домой.

Она не собиралась идти домой.

– Вы говорили, что мы должны спалить мир дотла. Вот что вы говорили. Спалите все это. Начните заново. Постройте что-нибудь…

– Ты ничего не строишь. Очевидно, ты просто хочешь выкинуть какой-нибудь номер, чтобы привлечь внимание своей матери. – Он сложил руки на груди. Взглянул на часы. – Повзрослей, Эмили. Время эгоизма прошло. Ты должна подумать о…

– О чем я должна подумать, Дин? О чем вы хотите, чтобы я подумала?

– Господи, говори потише.

– Не указывайте мне, что делать! – Она почувствовала, как сердце колотится у нее в горле. Она сжала кулаки. – Вы сами говорили это. Я не ребенок. Мне почти восемнадцать лет. И мне до смерти надоело, что люди – мужчины – указывают мне, что делать.

– Значит, теперь я – часть патриархата?

– А нет, Дин? Это не так? Посмотрим, насколько быстро они сплотятся, когда я скажу своему отцу, что вы сделали.

Ее руку будто охватил огонь, пронзив до самых кончиков пальцев. Ее ноги оторвались от земли, когда ее резко развернули и вдавили в дверцу автомобиля. Горячий металл коснулся ее голых лопаток. Она услышала, как тикает система охлаждения. Рука Дина сжимала ее запястье. Другая рука закрывала рот. Его лицо было так близко, что она видела капельки пота, выступающие между тонкими волосками усов.

Эмили сопротивлялась. Он делал ей больно. Он делал ей по-настоящему больно.

– Какую лживую хрень ты собираешься рассказать своему отцу? – прошипел он. – Скажи-ка мне.

Что-то хрустнуло в ее запястье. Она чувствовала, что ее кости скрипят, как зубы.

– Что ты собираешься рассказать, Эмили? Ничего? Ты же ничего не собираешься рассказывать?

Ее голова опустилась и поднялась. Она не понимала, что именно – потная рука Дина или что-то внутри нее, какой-то инстинкт самосохранения, – заставило ее согласиться.

Он медленно разжал пальцы.

– Что ты собираешься сказать?

– Н-ничего. Я ничего… я ничего ему не расскажу.

– Вот это правильно. Потому что нечего рассказывать. – Он вытер руку об рубашку и сделал шаг назад. Он взглянул на нее не оценивая, просто прикидывая, во что может обойтись ее распухшее запястье. Он знал, что родителям она не скажет. Они только обвинят ее в том, что она вышла из дома, когда ей было велено скрываться. – Иди домой, пока с тобой не случилось чего-то действительно плохого.

Эмили отошла, чтобы он смог сесть в машину. Двигатель чихнул один раз, потом другой, а потом закашлялся. Зажглось радио, кассетник ожил.

С-У-Б-Б-О-Т…

Эмили баюкала свою распухшую руку, пока лысые шины автомобиля крутились, ища сцепления с дорогой. Дин оставил ее в облачке дыма от сожженной резины. Запах был ужасный, но она осталась на месте, ее босые ноги будто прилипли к горячему асфальту. Левое запястье пульсировало в унисон с сердцем. Правая рука опустилась на живот. Она вспомнила ту частую пульсацию, которую видела на ультразвуке, – в ритме ее собственного быстрого сердцебиения.

Она прикрепила все снимки УЗИ к зеркалу в своей ванной, потому что ей казалось, что так положено. На снимках было видно, как медленно развивается это крошечное пятно в форме фасолины – сначала у него появляются глаза и нос, потом пальцы на руках и ногах.

Наверное, она должна была что-то чувствовать?

Всплеск эмоций? Мгновенную связь? Ощущение чуда и величия?

Но вместо этого она чувствовала ужас. Она чувствовала страх. Она чувствовала всю тяжесть ответственности, а ответственность, в конце концов, заставила ее почувствовать нечто совершенно конкретное: призвание.

Эмили знала, что такое плохой родитель. Каждый день – часто несколько раз в день – она обещала своему ребенку, что самые важные родительские обязанности с ее стороны будут выполнены.

Теперь она произнесла это вслух, как напоминание:

– Я буду защищать тебя. Никто никогда не причинит тебе боль. Ты всегда будешь в безопасности.

Путь до города занял еще полчаса. Ее босые ноги сначала горели, потом ободрались, а потом просто онемели, пока она шла по белому кедровому настилу променада. Атлантика была по ее правую руку, волны ползли по песку, их тянул к себе отлив. Темные витрины магазинов слева отражали солнце, которое медленно ползло над Делавэр-бэй. Она представила, как оно идет над Аннаполисом, потом над городом Вашингтон, потом через Шенандоа, готовясь отправиться дальше на запад, пока Эмили бредет по беговой дорожке настила – настила, по которому ей, вероятно, придется ходить всю оставшуюся жизнь.

В это же время в прошлом году Эмили была на экскурсии по кампусу «Фогги Боттом» в Университете Джорджа Вашингтона. До того, как все так грандиозно сошло с рельсов. До того, как жизнь, какой она ее знала, безвозвратно изменилась. До того, как она потеряла право на надежду, не говоря уже о мечтах.

План был такой: благодаря праву приема по наследованию¹ ее зачисление в Университет Вашингтона – это простая формальность. Студенческие годы она проведет, комфортно устроившись между Белым домом и Центром Кеннеди. Практику она пройдет в Сенате. Она собиралась пойти по стопам отца и изучать политологию. Собиралась пойти по стопам матери и поступить в Гарвардскую школу права, потом пять лет проработать в какой-нибудь престижной юридической фирме, получить должность судьи штата, а в итоге, возможно, и федерального судьи.

Что скажет твоя мать?

– Твоя жизнь кончена! – кричала ее мать, когда стало очевидно, что Эмили беременна. – Теперь тебя никто не будет уважать!

Самое забавное, что, оглядываясь на последние несколько месяцев, она понимала, что ее мать права.

Эмили сошла с променада, срезая участок пути по длинному темному переулку между кондитерской и палаткой с хот-догами, и перешла Бич-драйв. В конце концов она оказалась на Роял Коув Уэй. Мимо проехало несколько машин, и некоторые притормозили, чтобы посмотреть на замызганный пляжный мячик в ярко-бирюзовом выпускном платье. Эмили потерла плечи, ежась от холода. Ей не стоило выходить в таком кричащем наряде. Ей не стоило выбирать что-то без бретелек. Ей стоило перешить его, чтобы подогнать под свое увеличившееся тело.

Но все эти светлые идеи не приходили ей в голову до этого момента, так что ее набухшая грудь вываливалась из лифа, а бедра раскачивались, как маятник часов в публичном доме.

– Эй, горячая штучка! – выкрикнул парень из окна «Мустанга». Его друзья набились на заднее сиденье. Из окна торчала чьи-то нога. Она чувствовала запах пива, травки и пота.

Эмили придерживала рукой свой живот, пока шла по школьному двору. Она думала о ребенке, который рос внутри. Сначала это казалось нереальным. Потом стало ощущаться как обуза. И только недавно она почувствовала, что это человеческое существо.

Ее человеческое существо.

– Эмми?

Она обернулась и удивилась, увидев Блейка, который прятался в тени дерева. В одной руке он держал сигарету. Невероятно, но он нарядился к выпускному. Еще с начальной школы они насмехались над танцами и выпускными, этими «дешевыми зрелищами для плебса», который цепляется за то, что, возможно, будет лучшими вечерами в его жалкой жизни. Только формальный черный смокинг Блейка отличал его от парней в ярко-белом и пастельном, которых она видела в машинах.

Она кашлянула.

– Что ты здесь делаешь?

Он ухмыльнулся.

– Мы решили, что будет весело понаблюдать за плебсом лично.

Она огляделась в поисках Клэя, Нардо и Рики, потому что они всегда ходили стаей.

– Они внутри, – объяснил он. – Кроме Рики. Она опаздывает.

Эмили не знала, что сказать. «Спасибо» было бы неправильно, учитывая ее последний разговор с Блейком, когда он назвал ее тупой сукой.

И она просто пошла дальше, бросив неопределенное:

– Увидимся.

– Эм?

Она не остановилась и не обернулась, потому что, может, он и был прав насчет того, что она сука, но тупой она все-таки не была.

Пульсирующий гул музыки доносился из открытых дверей спортивного зала. Эмили чувствовала, как басы вибрируют в ее зубах, пока шла по двору. Выпускной комитет, очевидно, остановился на теме «Романтика у моря», что было столь же тоскливо, сколь и предсказуемо. Бумажные рыбки всех цветов мелькали среди голубых лент. Среди рыбок не было ни одного копьеносца, в честь которого был назван их город, но кто она такая, чтобы кого-то поправлять? Она даже не их ученица.

– Господи, – сказал Нардо. – А у тебя есть яйца – явиться сюда вот так.

Он стоял в стороне, рядом со входом – именно там, где Эмили ожидала бы его найти. Тот же черный смокинг, что и у Блейка, но со значком «Я застрелил Джона Ф. К.» на лацкане, который должен был продемонстрировать, что он пришел сюда шутки ради. Он предложил Эмили глотнуть из наполовину пустой бутылки оранжевого «Мэд Дог 20/20».

Она покачала головой:

– Я отказалась от этого на время своего великого поста.

Он хохотнул и сунул бутылку обратно в карман пиджака. Эмили заметила, что его швы уже расходятся под весом дешевого пойла. За ухом у Нардо торчала самокрутка. Эмили вспомнила, что ее отец сказал о нем, когда впервые его встретил:

«Этот парень окажется в тюрьме или на Уолл-стрит, но только не в этом порядке».

– Итак, – он достал сигарету из-за уха и стал искать зажигалку, – что привело такую плохую девчонку, как ты, в такое милое место?

Эмили закатила глаза.

– Где Клэй?

– А что, тебе есть что ему сказать? – он приподнял брови, многозначительно глядя на ее живот.

Эмили подождала, пока он прикурит сигарету. Целой рукой она начала водить по своему животу, как ведьма над хрустальным шаром.

– А что, если мне есть что сказать тебе?

– Черт, – сказал он, нервно взглянув через ее плечо. Они начали привлекать внимание. – Это не смешно, Эмили.

Она снова закатила глаза.

– Где Клэй?

– Откуда я, блять, знаю, – он отвернулся, изображая интерес к лимузину, подъехавшему ко входу.

Эмили направилась в спортзал, потому что знала, что Клэй будет где-то у сцены, скорее всего, в окружении красивых стройных девушек. Она почувствовала ногами холод, когда ступила на полированный деревянный пол спортзала. Морская тема поддерживалась и внутри здания. Воздушные шарики бились о потолок; к концу вечера они сдуются и опустятся вниз. Огромные круглые столы были украшены композициями, посвященными морю, из склеенных ракушек и ярко-розовых персиковых цветов.

– Смотри, – сказал кто-то. – Что она здесь делает?

– Ничего себе.

– Непробиваемая.

Эмили заставляла себя смотреть строго вперед. Группа настраивала аппаратуру на сцене, но кто-то включил музыку, чтобы заполнить тишину. В животе заурчало, когда она проходила мимо столов с закусками. Тошнотворно сладкий сироп, который выдавали за пунш. Мини-сэндвичи с мясом и сыром. Остатки карамели, которую туристы не успели купить прошлым летом. Металлические ведерки с вялой картошкой фри. Сосиски в тесте. Тарталетки с крабом. Печенья и пирожные «Бержерс».

Эмили остановилась на пути к сцене. Гул толпы стих. Все, что она слышала, – это эхо предостережения Рика Спрингфилда не разговаривать с незнакомцами.

Люди глазели на нее. Не просто люди. Кураторы. Родители. Учитель рисования, который говорил, что она демонстрирует выдающиеся способности. Учитель английского, который написал «Я впечатлен!» под ее работой о Вирджинии Вульф. Учитель истории, который обещал Эмили, что она будет главным обвинителем в постановочном судебном процессе в этом году.

До того, как…

Эмили расправила плечи, направившись к сцене, ее живот шел впереди, как корма океанского лайнера. Она выросла в этом городе, ходила здесь в школу, посещала церковь, ездила в летние лагеря и на экскурсии, участвовала в походах и ночевках. Здесь были ее одноклассники, ее соседи, ее подружки герл-скауты, ее партнеры по лабораторкам, ее товарищи по учебе, ее приятели, с которыми она проводила время, когда Нардо был с Клэем в Италии в гостях у своей семьи, а Рики и Блейк помогали дедушке в закусочной.

А теперь…

Все ее бывшие друзья шарахались от нее, будто она прокаженная. Такие лицемеры. Она занималась тем, чем они либо тоже занимались, либо очень хотели бы заняться, вот только ей не повезло оказаться на этом пойманной.

– Господи, – прошептал кто-то.

– Возмутительно, – сказал один из родителей.

Но их порицание ее больше не волновало. Дин Векслер в своем паршивом двухцветном «шеви» сорвал последний слой стыда, который она испытывала по поводу своей беременности. Единственная причина, почему это было неправильно, – это потому, что эти осуждающие засранцы говорили себе, что это неправильно.

Она мысленно блокировала их перешептывания, повторяя про себя список обещаний, которые дала своему ребенку:

Я буду защищать тебя. Никто никогда не причинит тебе боль. Ты всегда будешь в безопасности.

Клэй стоял, облокотившись на сцену. Он скрестил руки, дожидаясь ее. На нем был такой же черный смокинг, как на Блейке и Нардо. Или, что более вероятно, это они надели такие же смокинги, какой выбрал Клэй. С мальчиками так было всегда. Что бы ни сделал Клэй, остальные повторяли за ним.

Он ничего не сказал, когда Эмили остановилась перед ним, только вопросительно приподнял бровь. Она заметила, что, несмотря на то что он насмехался над чирлидершами, окружали его именно они. Остальные в компании, может, и говорили себе, что они пришли на выпускной, чтобы поиронизировать. Только Клэй знал, что они пришли на выпускной, чтобы он мог с кем-нибудь переспать.

Когда остальные смущенно затихли, Ронда Алонсо, капитан команды поддержки, наконец сказала:

– Что она здесь делает?

Она смотрела на Эмили, но вопрос задала Клэю.

Другая чирлидерша сказала:

– Может, это что-то в духе «Кэрри»?

– Кто-нибудь принес свиную кровь?

– Кто будет ее короновать?

Раздался нервный смех, но все смотрели на Клэя и ждали, что он задаст тон.

Он сделал глубокий вдох и после небольшой паузы медленно выдохнул. Затем он небрежно пожал одним плечом:

– В свободном мире живем.

Сухой воздух драл Эмили горло. Когда она думала, как пройдет этот вечер, когда она с восторгом представляла их коллективный шок и упивалась фантазиями о том, что она расскажет своему ребенку – историю о его матери, богемной радикальной соблазнительнице, которая осмелилась развлекаться на своем выпускном вечере, – Эмили рассчитывала испытать какие угодно эмоции, кроме той, которую испытывала сейчас: усталость. И ментально, и физически она чувствовала себя не в состоянии сделать хоть что-то, кроме как развернуться и уйти туда, откуда пришла.

Так она и сделала.

Толпа все еще была разделена, но их настроение явно сместилось в сторону факелов с вилами и «алой буквы»². Мальчики в гневе стиснули зубы. Девочки демонстративно отворачивались. Она видела, как родители и учителя с отвращением качают головами. Что она здесь делает? Почему она портит вечер всем остальным? Иезавель. Шлюха. Она сама вырыла себе яму. Кем она себя возомнила? Она сломает жизнь какому-нибудь бедному мальчику.

1.Предпочтение по наследованию, или прием по наследованию, – это преференция, оказываемая организацией или образовательным учреждением определенным абитуриентам на основании того, что они являются членами семьи выпускников этих учреждений. (Здесь и далее, если не указано иное, – прим. перев.)

2.Знак в виде буквы «А» из красной ткани, который должны были носить осужденные за супружескую измену в пуританской Новой Англии XVII века. (Прим. ред.)