Отобрав то, что ей было нужно самой, мать м-сс Верлок задумалась о распределении всего остального. Конечно, все свое имущество она решила оставить на Брат-Стрите. Правда, у Винни добрый муж и жизнь её обеспечена, а Стэви ничего не имеет и положение его – самое незавидное. Но отдать ему мебель она боялась. Это бы могло послужить ему во вред. Его спасало именно положение полной зависимости от мужа сестры. М-р Верлок был бы оскорблен сознанием, что сидит на стульях, принадлежащих брату жены, и это могло восстановить его против мальчика. Что, если ему вздумается выгнать его из дому со всеми его пожитками? Но если, с другой стороны, произвести дележ, то Винни может обидеться. Нет, лучше, чтобы Стэви так и оставался неимущим и в полной зависимости от сестры и её мужа. Поэтому в момент отъезда она сказала дочери:
– Нечего ждать моей смерти. Все, что тут – твое, дорогая моя.
Винни стояла в шляпе за спиной матери и оправляла ей воротник пальто. Она, ничего не говоря, взяла мешочек и зонтик. Наступил момент, когда в последний раз предстояло заплатить за мать три с половиной шиллинга за проезд в кэбе. они вышли из дверей лавки.
Перед дверью стоял старый, карикатурный с виду экипаж, и возница, сидевший на козлах, имел такой жалкий, не внушающий доверия вид, что мать м-сс Верлок остановилась в нерешительности:
– Довезет ли он нас, Винни? – с некоторым ужасом спросила она. Возница ответил потоком брани на выраженное ему недоверие. В дело вмешался стоявший по близости полисмен и успокоил испуганную старую леди ласковым взглядом:
– Он уже двадцать лет как возит публику и никогда никого не вываливал.
– Никогда никого! – крикнул возница гневным голосом.
Свидетельство полицейского успокоило умы. Собравшаяся кучка человек в семь, большей частью малолетних, рассеялась. Винни села вместе с матерью в экипаж, а Стэви полезь на козлы. Его раскрытый рот и полный отчаяния взгляд ясно выражали состояние его духа. По узким улицам кэб двигался медленно, с страшном грохотом и звоном стекол, и чахлая, хромая лошадь, у которой можно было пересчитать все ребра, подпрыгивала на каждом шагу.
Наконец, Винни сказала:
– Лошадь, кажется, не очень хорошая.
Глава её неподвижно глядели в пространство. Сидя на козлах, Стэви быстрым движением закрыл и открыл рот и произнес:
– Не бейте!
Возница сначала не обратил внимания на его восклицание. Быть может, он даже не слышал его. Только на второй взволнованный окрик: «не бейте!» он повернул к мальчику свое вздутое багровое лицо, окаймленное взъерошенными седыми волосами. Грязным концом хлыста он почесал щетинистый подбородок.
– Не смейте бить! – резко выталкивая слова, крикнул Стэви. – Ей больно.
– Вот как: не бить? – повторил вопросительным тоном возница и сейчас же хлестнул лошадь. Сделал он это не из жестокости, а потому что должен был заработать плату с седоков и довезти их до места назначения. Экипаж запрыгал на мостовой и покатился быстрее. Несколько времени дело шло гладко. Но когда они въехали на мост по пути, то опять произошел переполох. Стэви вздумал слезть с козел. Кэб остановился, раздались крики с панели, собрался народ, кучер стал браниться. Окошко кэба опустилось, и оттуда высунулось бледное лицо Винни. Из кэба раздался взволнованный голос матери: – Что с мальчиком? разбился?
Оказалось, что Стэви не разбился и даже не упал, но от волнения утратил способность говорить, как это с ним всегда бывало в таких случаях. Он только пробормотал, с трудом выговаривая слова:
– Слишком тяжело, слишком тяжело.
Винни положила ему руку на плечо:
– Сейчас же садись обратно на козлы, Стэви, и не смей сходить.
– Нет, нет. Нужно пешком. Нужно пешком.
Но объяснить, почему нужно, он уже не мог. Он не видел ничего невозможного в своем желании, так как, действительно, отлично сумел бы бежать, не отставая от тощей, едва передвигавшей ноги лошади. Но сестра изо всех сил протестовала против его выдумки, а мать в ужасе повторяла:
– Не пускай его, Винни. Ни за что не пускай: он заблудится.
– Конечно, не пущу. Это еще что за выдумки! М-р Верлок был бы очень огорчен твоим поведением.
Напоминание о м-ре Верлоке и боязнь огорчить его подействовали, как всегда, успокаивающим образом на послушного и кроткого мальчика. Он тотчас же покорно полез на козлы, и только на лице его отразилось глубокое отчаяние.
Возница успокоился, крикнул Стэви, чтобы он не возобновлял свояк глупых штук, но как-то про себя понял, после краткого размышления, что мальчик затеял возню вовсе не из озорства, и что даже, может быть, он поступил хорошо.
Выходка Стэви положила конец тягостному молчанию между матерью и дочерью. Когда кэб кидало из стороны в сторону, все равно нельзя было говорить. Теперь Винни заговорила первая.
– Ну, что ж, – сказала она. – Вы добились, чего хотели, мама, и сами на себя пеняйте, если будет нехорошо. Не думаю, что вам будет лучше житься. Разве вам было худо у нас? И что о нас подумают? Что мы за люди, если вам пришлось пользоваться чужой благотворительностью?
– Что ты, милая! – воскликнула старуха, стараясь возвысить голос над окружающим шумом. – Ты была для меня образцовой дочерью. Ну, а уж м-р Верлок…
У бедной женщины не хватало слов, чтобы выразить все благородство м-ра Верлока. Она подняла полные слез глаза вверху и потом отвернула голову, делая вид, что хочет выглянуть из окна и посмотреть, близко ли они уже в цеди. Оказалось, что они еще очень немного проехали. Их окружала грязная, мрачная ночь. Свет газовых рожков, мерцавший в окнах лавок, освещал лицо старой женщины; её желтые, морщинистые щеки покраснели, что придало им оранжевый оттенок под шляпой из темных лиловых лент. Мать м-сс Верлок почувствовала угрызения совести перед дочерью. Сидя рядом с нею и направляясь в коттедж благотворительного общества, она вдруг поняла, что нанесла обиду своей дочери.
Она знала, что действительно люди, которых Винни имела в виду, т. е. друзья её мужа и другие, будут внутренне осуждать её дочь и зятя. Когда она обращалась со своим ходатайством к комитету, члены его из деликатности не расспрашивали ее о причинах, побудивших ее обратиться к благотворительности. Она даже внутренне радовалась, что имела дело с мужчинами, а не с женщинами; они бы, наверное, стали расспрашивать ее, как это её дочь и зять довели ее, очевидно, нехорошим обращением до такой крайности и заставили обратиться в чужим людям. Но немедленное согласие комитета удовлетворить её просьбу именно и доказывало, что все отлично понимают её положение, её нежелание быть обузой и т. д. Член комитета, с которым она говорила, был очень поражен, когда, в ответ на выраженное им согласие и выказанное сочувствие её тяжелому семейному положению, она горько заплакала. Плакала она от действительно глубокого отчаяния и потому, что любила героической любовью и сына, и дочь. Девочек часто приносят в жертву, когда дело идет об интересах мальчиков, и в этом случае она тоже жертвовала дочерью. Утаивая правду, она тем самым клеветала на дочь. Винни совершенно самостоятельна – так она рассуждала, – ей дела нет до мнения людей, с которыми она даже никогда не встретится, а у бедного Стэви нет другой опоры в жизни, чем героическая, ни перед чем не останавливающаяся любовь его матери.
Сознание полной обеспеченности, которое было у матери Винни в первое время после замужества дочери, постепенно ослабело, и она с этим мирилась, зная, что все на свете меняется и исчезает; она понимала также, что нужно облегчать людям возможность делать добро, и уж во всяком случае не затруднять. Для одного только чувства она делала исключение; ей казалось, что любовь Винни к брату не подвержена общему закону тления, которому подчинено все земное и даже многое божественное. В это она твердо верила, и только эта вера и поддерживала ее. Но, обдумывая условия замужней жизни дочери, она не предавалась никаким иллюзиям. Она ясно понимала, что чем меньше требований предъявлять к доброте м-ра Верлока, тем дольше можно рассчитывать на действие его доброты. Он, конечно, добрый человек и любит свою жену, но несомненно предпочитает иметь в доме как можно меньше родственников жены. Лучше поэтому, чтобы все его добрые чувства сосредоточивались на бедном Стэви. И старая женщина героически решила уехать от детей, делая это из глубокой преданности и во имя житейской мудрости.
Житейская мудрость внушила ей, что положение Стэви улучшится с её отсутствием. У него будет больше нравственных прав. Бедный мальчик – добрый, полезный в доме, при всех своих странностях – не имел твердого положения в жизни. Его взяли вместе с его матерью, вместе с её мебелью и всем её имуществом, как её несомненную собственность.
«Что-то будет, – думала мать м-сс Верлок – когда я умру?» Ей было страшно при мысли, что тогда она никак не сможешь узнать, как живется её бедному мальчику. Но, передав его на попечение сестры своим уходом, она ставила его в наиболее для него выгодное положение полной зависимости. её самоотверженность имела целью облегчить судьбу сына. Ничего другого она для него сделать не могла. И способ её действия имел еще то преимущество, что она могла его проверить. Во всяком случае она не будет испытывать на смертном одре страшного чувства неопределенности. Но действовать так, как она решила, было очень-очень тяжело.
Кэб продолжал громыхать и прыгать, и сила толчков была такая, что терялось всякое ощущение движения вперед. Казалось, что их подвергают какой-то пытке, подбрасывая из стороны в сторону в укрепленном на месте аппарате, или же испытывают какое-то новое изобретение для лечения печени. Во всяком случае, ощущение было крайне мучительное и в голосе старой женщины чувствовалось физическое страдание.
– Ведь ты будешь часто навещать меня, Винни? Да, дорогая? – спрашивала она дочь.
– Конечно, – коротко ответила Винни, неподвижно глядя вперед.
Кэб подпрыгнул, проезжая мимо грязной лавки съестных припасов, ясно озаренной газовыми рожками. Мать Винни снова испустила стон.
– А бедного Стэви присылай во мне непременно каждое воскресенье. Иначе я не выдержу. Ведь он согласится ездить раз в неделю в старой матери?
– Согласится? – вскрикнула Винни. – Да ему бедному будет страшно тяжело без тебя. Ты бы хоть об этом подумала, прежде чем решиться уехать от нас.
«Подумала бы»!.. Бедная, старая женщина почувствовала, как у неё что-то сжимается в горле – точно шарик, который никак не может выскочить. Винни несколько времени сидела молча, потом, против своего обыкновения, не могла сдержаться, и стала возбужденно говорить:
– Мне с ним будет очень трудно справляться в первое время, – сказала она. – Он будет очень возбужден.
Они стали мирно обсуждать создавшееся новое положение, а кэб продолжал громыхать и подпрыгивать по мостовой. Мать м-сс Верлок выражала разные опасения. Можно ли будет пускать Стэви одного к ней? Винни утверждала, что он теперь гораздо менее рассеян;, они обе согласились, что это действительно так, и обеим стало легче. Но вдруг мать опять заволновалась. Ведь ехать в ней нужно по двум омнибусам и в промежутке еще пройти немного пешком. Это слишком сложно, и бедная женщина пришла опять в отчаяние.
Дочь стала ее успокаивать.
– Не волнуйтесь так, мама. Нужно ведь вам видеться с ним.
– Нет, милая. Я лучше обойдусь, – сказала она, отирая слезы. – Ты ведь не можешь привозить его. У тебя нет времени. А если он поедет один, он может заблудиться, и если кто-нибудь заговорит с ним строгим голосом, он забудет имя и адрес, и его уведут в больницу или в рабочий дом.
Мысль о том, что бедного Стэви заберут в городскую больницу, хотя бы даже на время, для того, чтобы навести справки, приводила ее в ужас.
Взгляд Винни сделался напряженным. Она что-то придумала.
– Сама приводить его к вам я не смогу каждую неделю, – сказала она. – Но не тревожьтесь, мама, я придумаю что-нибудь для того, чтобы он не мог пропасть надолго.
Они вдруг почувствовали страшное сотрясение. Перед окнами промелькнули кирпичные столбы, и потом вдруг прекратилась тряска, к которой они как-то уж привыкли. Что случилось? они сидели, застыв от испуга, пока не открылась дверца и не раздался резкий голос:
– Мы приехали.
Ряд маленьких домиков, каждый с одним тусклым желтым окном, окружали темную лужайку, засаженную кустами и отделенную забором от большой дороги, откуда доносился глухой отголосок шума. Кэб остановился у одного из маленьких домиков. Первою вышла мать м-сс Верлок, держа ключ в руке. Винни постояла еще на панели, чтобы расплатиться с кучером. Стэви помог внести в дом множество маленьких узлов и пакетов, затем вышел и остановился под тусклым фонарем. Возница медленно посмотрел на полученные серебряные монеты – ему заплатили как следует, вручив четыре монеты по шиллингу. Он медленно стал прятать полученное сокровище в глубины кармана. Стэви глядел на него, подняв плечи и засунув руки глубоко в карманы.
Закончив, наконец, зарывание клада в карман, кэбмен взглянул на мальчика и вспомнил недавнее происшествие.
– Ну, что, молодой господин? – проговорил он. – Запомните лошадёнку?
Стэви глядел, не отводя глаз, на лошадь, задние ноги которой казались подтянутыми вверху от худобы. Маленький хвост был точно вставлен нарочно злым шутником, а тонкая, плоская шея, похожая на доску, обтянутую старой лошадиной кожей, нагибалась к земле под тяжестью огромной костлявой головы. Уши отвисли, и вся мрачная фигура безмолвного изможденного животного дымилась от усталости.
– Ну, что, молодой господин? – сказал возница. – Как бы вам понравилось сидеть до двух часов ночи за спиной такой лошади?
Стэви безмолвно смотрел в сердитые маленькие глаза с покрасневшими веками.
– Она не хромая, – продолжал он энергичным шепотам. – Ничего у неё не болит. Так вот скажите – хотели бы вы сидеть на козлах до двух, а то и до трех и четырех часов утра, холодным и голодным, высматривая седоков, а то и пьяных?
Его багровые щеки щетинились от коротко сбритых седых волос. Как виргилиевский Силен, который, вымазав лицо ягодным соком, рассказывал про олимпийских богов невинным пастухам в Сицилии, он рассказывал Стэви о домашних делах и заботах людей, страдания которых велики, а бессмертие души далеко не обеспечено.
– Я ночной, – проговорил он с каким-то хвастливым отчаянием, – и должен довольствоваться тем экипажем, какой захотят дать на дворе. А дома у меня хозяйка и четверо ребят. Да, не легко жить на свете.
Лицо Стэви уже несколько времени все подергивалось, и наконец чувства его выразились по обыкновению в сжатой форме:
– Плохо, плохо.
Он продолжал смотреть на ребра лошади и не отводил упорного взгляда, точно боясь оглянуться на то, как плох вокруг него мир. У него было испуганное лицо, и толстый, широкоплечий возница взглянул на него острыми маленькими глазами.
– Лошадям плохо, – сказал он. – Но и такому бедняге, как я, тоже нелегко, – едва слышно пробормотал он.
– Бедный, бедный, – пробормотал Стэви, еще глубже задавая руки в карманы. Он ничего не мог сказать. Вся его жалость и нежность к тем, кому больно, все его страстное стремление утешить и лошадь, и кучера, воплотились в странное желание взять их, пригреть и уложить с собой в постель, как это делала с ним в детстве сестра Винни, когда он забивался в угол, плача от горя и обиды. Он помнил, что тогда ему становилось хорошо, как в небе. Стэви забывал часто самые простые факты, например свои имя и адреса, но у него была ясная память на чувства. Он знал, что пожалеть и укрыть у себя в постели – самое верное средство утешения, но понимал, что в широких размерах оно неприменимо. Кэбмен стал медленно готовиться в обратный путь точно забыв о существовании Стэви. Сначала он задумал-было влезть на козлы, – потом, в силу какого-то смутного побуждения, отказался от этого намерения, подошел к недвижному товарищу своих трудов и, нагнувшись, чтобы схватить уздечку, поднял большую усталую голову до высоты своего плеча одним сильным движением правой руки.
– Пойдем, – прошептал он и, прихрамывая, увел лошадь с экипажем. Так они медленно выступили из освещенного пространства перед домом в темноту. Медленная грустная процессия мелькнула еще на минуту в свете фонарей у ворот. Потом они повернули налево и исчезли.
Стэви, оставленный у фонаря перед благотворительным учреждением, стоял еще некоторое время, мрачно глядя перед собой. Руки его, засунутые глубоко к карманы, сжалась в кулаки. Когда что-нибудь непосредственно или косвенно возбуждало в нем болезненный страх перед чужим страданием, Стэви приходил в бешенство. Казалось, что сердце у него разорвется от негодования и глаза его перекашивалась Ясно сознавая свое бессилие, Стэви однако не был достаточно рассудителен, чтобы сдерживать свои чувства. Мука беспредельной жалости сопровождалась у него всегда состоянием невинного, но безжалостного гнева. Оба эти состояния проявлялась одинаковыми признаками физического возбуждения, и Винни старалась в таких случаях утешить его, не вникая в двойственность его настроения. М-сс Верлок не тратила времени на исследование сущности вещей. Это очень мудрая экономия времени и сил, а у м-сс Верлок она к тому же гармонировала с некоторою пассивностью характера.
В тот вечер, когда мать м-сс Верлок рассталась со своими детьми, геройски отказавшись от всего дорогого в жизни, Винни Верлок тоже не стала глубже вникать в психологию брата. Бедный мальчик был, конечно, очень взволнован – это она понимала. Уверив еще раз мать на дороге, что она сумеет принять меры для того, чтобы Стэви не мог заблудиться, отправляясь в матери, она ушла, взяв брата под руку. Он даже не бормотал ничего про себя, но она поняла особым инстинктом любви в брату, что мальчик действительно сильно взволнован. Взяв его крепко под-руку, под предлогом, что она хочет на него опереться, она придумывала, что бы сказать ему утешительного.
– Уж ты хорошенько оберегай меня при переходах через улицы, Стэви, – сказала она – и первый садись в омнибус. А то я боюсь, попадем ли мы, куда следует.
Обращение к нему за защитой произвело на Стэви обычное ободряющее впечатление. Он поднял голову и выпрямил грудь.
– Не бойся, Винни, попадем, – ответил он, слегка насмешливым тоном, в котором была и детская пугливость, и мужественная решительность. Он шел безбоязненно вперед, ведя сестру. Перед дверью питейного заведения на углу они увидели четырехколесный кэб. Кучер, очевидно, зашел выпить. Оба они узнали жалкий экипаж, имевший такой зловещий вид, точно это была карета смерти, и Винни, с женской готовностью жалеть лошадь (когда она сама не сидит в экипаже), сказала:
– Бедное животное!
Откинув голову назад, Стэви взглянул на сестру, видимо взволнованный.
– Бедное, бедное, – сочувственно проговорил он. – И кучер бедный. Сам мне сказал.
Он уставился на брошенную жалкую лошадь и упрямо остановился на. месте, пытаясь как-нибудь выразить свое общее страдание и к лошадиному, и к человеческому горю. Но это трудно было сделать.
– Бедное животное, бедные люди! – все повторял он. Но так как этого ему показалось мало, то он еще гневно прибавил:
– Стыдно! – Стэви не был мастер на слова, и, быть может, поэтому мыслям его недоставало ясности и точности. Но чувства его были цельные и достаточно глубокие. Маленькое слово вмещало для него все его возмущение и ужас от сознания, что одни несчастные обречены на то, чтобы мучить в силу необходимости другие, еще более жалкие существа. Его ужасала мысль, что бедный кучер бьет несчастную лошадь, как бы ради своих бедных детей. А Стэви знал, как больно, когда бьют. – Плохо на свете, плохо!
Сестра его не присутствовала при разговоре с кэбменом, и не поняла значения слова: «стыдно!». Не вникая в глубины отчаяния мальчика, она спокойно сказала:
– Идем, Стэви, идем.
Кроткий Стэви последовал за сестрой, но с смущенным видом, бормоча про себя несвязные слова. После долгого старания выразить, наконец, свою мысль, он остановился и сказал, сильно заикаясь:
– Плохой свет для бедных людей! – и тотчас же прибавил для большей убедительности: – Отвратительный!
М-сс Верлок поняла, что он очень сильно возбужден, и старалась его успокоить.
– Что делать, – сказала она, – тут никто помочь не может. Пойдем. Так-то ты оберегаешь меня!
Стэви покорно пошел более твердым шагом, желая исполнить свой долг относительно сестры. Но он был огорчен её ответом. Разве действительно никто не может изменить дело к лучшему? Он нахмурился, погруженный в глубокое раздумье, но потом вдруг просветлел. Он еще верил к общественные учреждения.
– А полиция? – спросил он.
– Полиция не для этого, – ответила м-сс Верлок, и лицо Стэви опять вытянулось.
– Не для этого? – повторил он упавшим голосом. Он считал городскую полицию благодетельным учреждением для ограждения от зла, и относился к ней с доверием и любовью. Его поэтому сильно огорчило пояснение сестры. Зачем же они представлялись, будто желают добра людям, если ж самом деле это не так?
– Так на что же полиция? – продолжал он расспрашивать сестру по своей наивной привычке доискиваться смысл вещей. – На что, скажи?!
Винни не любила принципиальных рассуждений; но на этот раз она не уклонилась от разговора, так как желала главным образом успокоить мальчика. Она ответила без всякой сознательной иронии как-раз то, что в сущности и должна была ответить жена делегата революционного комитета, личного друга многих анархистов и пророка социальной революции.
– Разве ты не знаешь, на что полиция? – сказала она. – На то, конечно, чтобы неимущие ничего не отнимали у имущих.
Она нарочно не употребила слова «воровать», потому что слово это раздражало мальчика.
– А если они голодны? – возбужденно спросил Стэви.
– Все равно, – ответила м-сс Верлок со спокойствием человека, которого никогда не тревожили экономические вопросы. Она занята была высматриванием нужного им омнибуса. – И голодный – прибавила она – не должен ничего отнимать. Что об этом говорить! Ты ведь голодным никогда не был.
Она быстро взглянула на мальчика и не обратила внимания на несколько странное выражение его, как всегда, приветливо-доброго лица. Она не видела его душу, кипящую негодованием, жалостью и жаждой самопожертвования.
– Скорее, Стэви! – крикнула она. – Останови зеленый омнибус.
Стэви послушно выполнил её приказание, и через минуту они благополучно сидели в омнибусе.
Через час после этого м-р Верлок, подняв глаза с газеты, которую читал, или, во всяком случае, держал в руке, услышал, как хлопнула входная дверь, и увидел, как вошла Винни; пройдя через лавку, она пошла вверх по лестнице вместе с братом. Вид жены был приятен м-ру Верлоку, а на мальчика он не обращал внимания, слишком погруженный в последнее время в свои мрачные мысли. Он посмотрел вслед жене и ничего не сказал. В последнее время он сделался очень молчалив, и на этот раз тоже не произнес ни слова и за столом, когда жена позвала его ужинать… Он ел молча, два раза поднимался при звуке надтреснутого колокольчика, выходил в лавку к покупателю, потом также безмолвно возвращался. Во время этих отлучек м-сс Верлок особенно сильно чувствовала, как ей недостает матери, и смотрела в пространство окаменевшим взглядом. Стэви от нервности двигал ногами под столом, но когда входил м-р Верлок, он старался сидеть тихо и смотрел на мужа сестры с почтительным чувством. Винни убедила его по дороге, что м-р Верлок сидит дома грустный, и что не следует его огорчать. Стэви свято ей поверил, и печаль м-ра Верлока была для него уважительной причиной сдерживаться. Мать и сестра убедили его, из чисто практических, а не отвлеченно-этических целей, в том, что Верлок – очень добрый человек, и для Стэви этого было достаточно, чтобы отдать ему свою душу. М-р Верлок даже не знал, что Стэви считает его добрым, и что печаль и заботы доброго человека для него священны.
Стэви смотрел на м-ра Верлока с мучительным желанием помочь ему в его горе, и, чувствуя свое бессилие, сам проникся печалью, что выразилось в беспокойных движениях всего тела.
– Сиди спокойно! – сказала м-сс Верлок внушительном и в то же время нежном голосом.
Обратившись затем к мужу, она равнодушно спросила его;
– То уходишь куда-нибудь вечером?
М-р Верлок угрюмо покачал головой в знак отрицательного ответа и продолжал сидеть, не поднимая глаз с кусочка сыра на тарелке. Затем он встал и, направившись прямо к двери, вышел на улицу. Сделал он это вовсе не из желания досадить жене, а просто под влиянием охватившей его внутренней тревоги. Идти ему было некуда, но он все-таки пошел бесцельно бродить по освещенным улицам, потом вернулся домой и сел в изнеможения за прилавок. Мрачные мысли снова обступили его. Заперев дверь на ключ и затушив газ, он поднялся на верх в спальню, сопутствуемый своими тревожными думами. Жена его уже лежала в постели. У неё был спокойный характер и она не любила вдумываться в сущность вещей, но все-таки угрюмое молчание мужа за последние дни тревожило ее.
– Не ходи в одних чулках, – сказала она, – простудишься.
М-р Верлок оставил сапоги внизу и забыл надеть туфли; он ходил по комнате бесшумно, как медведь в клетке. При звуке голоса жены, он остановился и взглянул на нее пустым взглядом, от которого ей сделалось жутко. Она вспомнила, что комната матери пустая, и почувствовала сильное одиночество. Мать навсегда ушла от неё – в этом она не сомневалась и не предавалась иллюзиям. Хорошо, что хоть Стэви остался у неё. И она заговорила с мужем о волнующем ее вопросе.
– Мама действовала по собственному желанию, – сказала она. – Но я совершенно не понимаю, почему она уехала от нас. Не могла ведь она думать, что ты тяготишься ею. Как это она дурно поступила, что бросила нас!
У м-ра Верлока на минуту зашевелилось подозрение, что старуха, быть может, почуяла что-то недоброе в воздухе, и поэтому поспешила во-время уехать? Но нелепость такого предположения была слишком очевидна, и м-р Верлок не высказал его вслух.
– Может быть лучше, что она уехала, – сказал он. – М-сс Верлок ничего не ответила, но в эту ночь она была как-то особенно впечатлительна, и слова мужа поразили ее своей странностью. Почему хорошо, что мать уехала? Она не позволила себе, конечно, вдумываться в возможные причины её отъезда, так как была убеждена, что не следует вникать ни во что до конца. По инстинктивной практичности, она выдвинула самый для неё в эту минуту важный вопрос о Стэви.
– Не знаю, как я утешу мальчика в первые дни. Он будет с утра до вечера тосковать и метаться. А он такой хороший мальчик. Я бы не могла отпустить его от себя.
М-р Верлок раздевался в полном молчании, точно очутившись один в пустыне. Когда он лег в постель и тяжело опустил руки поверх одеяла, он вдруг на минуту почувствовал желание открыть жене все, что его мучило. Но он взглянул на её спокойное лицо, на волосы, заплетенные в косы на ночь, и отказался от своего намерения. М-р Верлок любил свою жену. Она была для него как бы символом святости семейного очага, и ему было страшно нарушить её покой. Зачем ее тревожить до времени? Несколько минут он молча переживал свои страдания среди ночной тиши, и наконец скат решительным тоном:
– Я уезжаю завтра на континент.
Может быть, жена не слышала его, так как ничего не ответила. Но в действительности м-сс Верлок слышала. Она лежала с открытыми глазами, и как-то все более внутренно убеждалась в том, что происходит нечто недоброе. Правда, и до того часто случалось, что муж уезжал за границу, для обновления своего запаса товаров в Брюсселе и Париже. Он часто сам ездил делать закупки, чтобы удовлетворить требования своих немногочисленных, но верных заказчиков. Он переждал несколько минут, потом скат:
– Я, может быть, пробуду в отсутствии неделю, или даже две недели… Позови м-сс Ниль. Пусть она приходит тебе помогать.
М-сс Ниль приходила помогать иногда по хозяйству. У неё был муж пьяница и много детей, и ей необходимо было искать какого-нибудь заработка. С красными руками, в переднике, она мыла полы и чистила в доме, распространяя вокруг себя атмосферу нищеты.
М-сс Верлок, следуя внушениям практической мудрости, ответила равнодушным тоном:
– Нет никакой надобности звать м-сс Ниль, я отлично справлюсь с работой без неё. Мне Стэви поможет. Можно потушить свечку? – прибавила она после короткого молчания.
– Потуши, – мрачно произнес мистер Верлок.
IX.
Вернувшись в Лондон дней через десять, м-р Верлок вошел в давку с таким же угрюмым лицом, с каким ушел, видимо не утешенный развлечениями путешествия и не достаточно обрадованный возвращением домой. Он вошел с опущенной головой и саквояжем в руках, прошел за прилавок и в изнеможении опустился на стул, с таким видом, точно пришел пешком из Дувра. Было раннее утро. Стэви, который сметал пыль с предметов, выставленных в витрине, обернулся и посмотрел на него с почтением и тревогой во взоре.
– Возьми, – сказал м-р Верлок, слегка толкнув ногой саквояж. Стэви быстро схватил саквояж и отнес с радостным видом в кухню, видимо осчастливленный тем, что мог оказаться полезным. М-р Верлок даже удивился такому чрезмерному усердию.
М-сс Ниль, которая чистила в это время камин в столовой, выглянула при звуке дверного колокольчика, и пошла доложить хозяйке о приезде м-ра Верлока. Винни подошла к дверям и позвала мужа завтракать. Он сначала махнул рукой в знак отсутствия аппетита, но потом все-таки пошел и стал есть то, что ему подали. Он ел как в ресторане, сдвинув шляпу назад, и жена, сев против него, стала деловито рассказывать ему о всем, что произошло за время его отсутствия. Таким тоном, вероятно, говорила и Пенелопа о домашних делах вернувшемуся домой Одиссею. М-сс Верлок не ткала пряжу во время отсутствия мужа, но она привела в порядок и вычистила все комнаты верхнего этажа, продала кое-какой товар и несколько раз видалась с м-ром Михаэлисом. В последний раз он ей сказал, что едет в деревню. Приходил также Карл Юнт, под-руку со своей противной экономкой. «Отвратительный старик», – прибавила она. О товарище Озипоне, которого она приняла очень нелюбезно, не выходя из-за прилавка, она ничего не сообщила, но, вспомнив о могучем, грубоватом с виду анархисте, она на минуту остановилась и слегка покраснела, прежде чем стала продолжать свой отчет. Ей захотелось скорее упомянуть о Стэви, и она сказала, что мальчик был очень расстроен в последнее время.
– И зачем это мама покинула нас! – опять сказала она.
М-р Верлок ничего не стал, и Винни продолжала говорить о брате.
– Работать-то он хорошо работает, – сказала она. – Ему точно хочется изо всех сил быть нам полезным. Точно всего еще мало.