История села Мотовилово. Тетрадь 12

– Тятьк, я в гости к тебе, я пьяный, ты чай не выгонишь, ты чай узнаешь меня?! – несвязно бормотал еле державшийся на ногах Мишка.

– Это ослепшего Исаака можно было сыну его обмануть, а я ведь ещё зрячий и своими глазами вижу, что сын пришёл, – выдержкой из Библии встретил отец Мишку. – Только я вижу, ты не с добром пришёл ко мне в дом, а с какими-то претензиями. Ну-ка дыхни на меня, ведь пьяный, как непутная скотина, и табаку напоролся: пахнет, как ото пса! – обрушился отец на Мишку, страстно не любивший пьяных и курильщиков. – Уж если ты сам себе не рачитель, то и для отца с матерью недоброжелатель! – укорял он сына, глядя на него, как Мишка пьяно шарахается из стороны в сторону, того гляди чего-нибудь уронит и свалит стол. – Что налил зенки-то, как свинья не чуешь и ничего не соображаешь! Вот и валандайся с тобой, как с бесчувственной скотиной! Вали, валяй надругайся, а после опомнишься.

– Тятьк, прибавил бы мне к наделу-то хоть лукошко, покойный дедушка мне его обещал! – высказал Мишка претензию отцу.

– Прощенья просить будешь, а я тогда погляжу, простить тебе или нет! – продолжал с досадой наговаривать отец, видя, что Мишка нарочно кобенячится, шарахаясь по избе из стороны в сторону.

– Тятьк, может, я чем досадил тебе, может чем обидел? – привередливо спрашивал он отца.

– Сам разумей и кумекай, обидел или нет ты меня! – обидчиво ответил отец. – А ты сам-то можешь ли различать, что в добро, а что и в обиду?

– Конечно, могу! – бормотнул Мишка.

– Ну, так вот, тогда сам и разумей, что всего труднее богу молиться да около детей кормиться! – упрекнул отец Мишку. – А непочтенье отца с матерью самоубийству подобно! Всех гордость и непочтение обуяло! Совсем обасурманились! – назидал отец Мишке. – Видишь ли, он к отцу в гости пришёл! Напоролся где-то до свинства, и в гости! А я-то бывал у тебя хоть раз в гостях-то? Я не знаю у тебя как вороты открываются и чем они заперты, – обидчиво высказал отец Мишке.

– А не знать, чем у меня ворота запираются, это для тебя же лучше, – нагло и вызывающе бросил отцу Мишка.

– Да ты что?! С ума спятил что ли? С ним тут валандайся, а он ещё с угрозами отцу. Ах ты блудный сын! Паньк, давай его вытурим наружу!

До сего времени молча сидевший Панька наблюдал за наглым поведением Мишки, вскочив с места, разъярённо накинулся на Мишку, собрав крепнувшую свою юношескую силу, он упористо попёр Мишку из избы, поддавая ему кулаками по лицу. Панька злобно столкнул Мишку с крыльца. Чуть опамятавшийся Мишка конфузно побрёл домой, отирая тёкшую из носа кровь.

Ещё ничем не примечательно прошла святочная неделя, если не считать то, что Верижинский поп Павел Скородумов ночью, будучи пьян, до-смерти замёрз на поле, идя из Мотовилова из гостей от брата Константина Порфирьевича. Он погиб непростительно глупо. При выходе из Мотовилова он вскоре сбился с дороги и начал плутать по заснеженному полю. От длительного плутания по снежной целине он в конец устал и обессилил. Ему вздумалось присесть на снег и переобуться. Портянку подхватило ветром и понесло, он погнался за ней, и вернувшись, не нашёл валенок. После долгих поисков дороги и валенка, он, наконец, завидел огоньки села, принялся кричать, но слышавшие его голос святошники не обратили на это внимания. Изнеможённый он присел на сугроб, чтобы малость передохнуть, но хмель сморил его, принудил ко сну, и он с голой ногой заснул на веки. После этого инцидента Панька, Ванька, Санька и Гринька Лабин собравшись артелью, пошли по «святкам» – кельи посещать, где девичьи артели сидели и показывались перед парнями-женихами в качестве невест. Эти ребята, хотя ещё и молоды, им от 13 до 16 лет, но им уже надо привыкать к Святочным обрядам. Обойдя «свои», приближённые кельи, ребята отправились по кельям в Щегалёв. Девки, почти ровесницы этих ребят, «сидели» в доме Орешкиных, туда и зашли эти ребята.

– Эт чьи ребятишки-то? Вроде не наши не шегалевские, а из Княжевщины! И как они сюда безбоязно забрели? – спросила одна баба.

– Это ребята с Главной улицы, вон этот Лабин, вон постарше-то Фёдора Крестьянинова сын, вон долговязенький-то – Ивана Федотова сын, а кудрявенький-то – Василия Савельева сынок, – объяснила Александра Орешкина, бывшая Лабина (Сергея Никифоровича сестра).

Наташкина жизнь и свадьба

Емельян Петрович Статников перед революцией работал на хуторе, у помещика Кощеева конюхом. Там же работала немолодая забракованная девка Авдотья помощницей повара. Авдотья приглянулась бездетному вдовцу Емельяну, да и она не против, и они поженились. А через год у них народилась дочь Наташенька. Мать души не чаяла в своей любимой доченьке, а Емельян к ней относился с безразличием и хладнокровием. А к этому у него была причина: замечал Емельян, что отношения между его женой и поваром не совсем казённые, подмывающие в нём подозрение. Одним словом, жили–поживали, и Наташеньку растили. Наташка росла и, сподобляемая матерью гостинцами с казённой кухни, полнела, как пышка на свежих дрожжах и наливалась, как яблоко в ухоженном саду.

Была у Наташки подружка-одногодка Нина, дочка повара, с которым на одной кухни и работала Наташкина мать. Обе девочки до того схожи личиками, что посторонние люди их почти не могли различить, а помещика сынок Боря, иногда совсем смешивал их имена. Подружки дружно жили своей детской беззаветной жизнью, они вместе забавлялись, вместе играли, вместе резвились, бегая по саду и на улице. Однажды под осень 1907 года Наташа с Ниной затеяли игру в прятки в саду, к ним примазался и Боря. Он хотя и постарше девочек целых на пять лет, но он частенько принимал участие в играх с этими двумя девочками. Дом самого помещика, утопая в зелени сада, находился вблизи от людской избы: где в разных комнатах и проживали со своими родителями Наташа и Нина. Во время игры в прятки, когда водила Нина, Наташка резвой ласточкой шмыгнула в темень сарая, чтобы спрятаться, за ней туда же быстрокрылым стрижом горкнул Борька. В полумраке сарая Наташка забралась в укромное место и спряталась, в углу поставленные на лето санки, с тем расчётом, чтобы Нина дольше не могла её найти. Запыхавшийся от бега Борька тоже хмызнул туда. Наташка с Борькой сначала сидели смирно и молча, успокаивая учащённое дыхание от беготни и пережидая, когда успокоятся сердечки, колотившиеся, как птичка в клетке. Нина, испытующе и опасливо оглядываясь кругом, не отойдя далеко от «Чурного места», на–цыпочках, робкими шажками чертила землю, стараясь обнаружить спрятавшихся. Крадучись, она заглядывала за углы построек, пытливым взором вглядывалась в кусты сада, но ни Наташки, ни Борьки обнаружить не могла. Она, конечно, и нашла бы их, если бы обшарив все углы, догадалась заглянуть в сарай. Но тут, вышедшая из дома мать, позвала её обедать. Нина, нехотя побрела за матерью, с тревогой оглядываясь назад, как бы не выпорхнули оттуда Наташка и Борька: зачурают и придётся снова ей водить. Но Наташка с Борькой не появлялись, они с тревогой заждались, что Нина так долго их не может найти. А искать-то их было уже некому: Нина преспокойненько обедала. Борьке с Наташкой уже стало скучновато сидеть в пропыленной полутьме. Борька, устремив свои нахальные глаза на Наташку, предложил ей: «Давай играть в голопузики!» Хоть и не знала Наташка сущности этой игры, а наивно согласилась. Задрав ей подол платья до самой шеи, он нежной ладошкой погладил ей брюхо, а потом докрасна натёр ей низ: проткнул плёнку, нарушив её девственность. От боли Наташка приглушённо вскрикнула, встрепенулась, вскочила на ноги и, оправившись, выпорхнула на волю. В глаза ей бросился яркий солнечный свет, на мгновение она закрыла их. Борька же, сконфуженно прикусив язык, озираясь по сторонам по-кошачьи крадучись, неторопливо выбирался из сарая.

После революции, когда всех помещиков новая власть прибрала к рукам, а их имущество всё полностью реквизировали, Емельяну на хуторе больше стало делать нечего, и он со своей семьёй переехал в Мотовилово в свой дом, на постоянное местожительство. Во многих семейных делах верховодила Авдотья. Емельян же, смирившись с этим, посвятил свою жизнь лошади и полевым работам. В интимные семейные дела он мало когда ввязывался и ко всему этому был безразличен. Наташка возрастала и нежилась под опекающим крылышком матери, а она свою доченьку Наташеньку лелеяла, сдувала с неё пыль, не приучала её к непосильной работе. Мать позволяла ей делать только мелкие дела по дому: подмести пол, принести воды с озера, которое у них под боком, и по субботам вымыть в избе пол. В летнее время, в сенокос и жнитво мать также допускала Наташку к граблям и серпу. Как-то в жнитво (Наташке было уже 15 лет) отец с матерью взяли Наташку с собой в поле жать рожь. До обеда она кое-как прожала, промучилась: то жаловалась, что спину больно ломит, то ныла от жары. После обеда, встав с серпом не на своё место, где жала до обеда, нечаянно обрезала серпом палец. Мать с тревожным оханьем, оторвав от своей исподней юбки клочок тряпицы, перевязала порез Наташкиного пальца и, сожалеючи приговаривая слащавые слова, отослала её отдыхать: «Поди-ка, Наташенька, ляг под десятком, отдохни! Вон как палец-то отхряпнула, того гляди, кровью изойдёшь!» Наташка только и ждала этого. Забравшись под уставленные скопы в виде десятка-попа, она развалилась в тени на затравленной жниве. По всему телу у неё разошлась приятная дремотная истома, от снопов пахло преснотой созревшего зерна и соломы; от цветков, которые торчали посреди жнивья, текла дурманящая голову стынь. Наташка сладостно потянулась всем телом и под пение жаворонка вскоре заснула….

Наташка росла, и как яблоко, наливаясь, рано заневестилась. Она изысканно наряжалась, павой проходила по улице села, возбуждая в парнях–женихах восхищение и желание быть с ней в близких дружеских отношениях и быть её женихом. И у этой сельской Афродиты, женихов было невпроворот; всяк был не прочь быть её ухажёром. Её мать с гордостью наблюдала за доченькой и с придирчивой разборчивостью шевырялась в сельских парнях-женихах; кумекала своей бабьей головой, кого выбрать и строптить Наташеньке в суженые женихи. Первым вплотную к Наташке подвернулся Федька Лабин, он масленым блином подеферился к ней, улестив её ласковыми и обнадёживающими словами, и, как уже известно, коварно от неё отвернулся. И пришлось Наташке за первого попавшего выходить замуж. И, как уже известно, этим первым попавшимся оказался Яшка, который и Наташке понравился, и мать её похвально отозвалась о нём:

– Внезапно жених для Наташеньки нашёлся, да какой хороший! – радостно восхваляла она на озере перед бабами достоинства будущего зятя.

Первый день свадьбы по случаю обручения Яшки с Наташкой прошёл сравнительно весело и шумно: на пиру в доме Дураковых, как следует, подвыпившие гости пели песни. Пьяные бабы голосисто подтягивали одуревшим от самогона мужикам. Один мужик, уже потерявший чувство меры и приличия, горланил песни не в голос в такой разнобой, что к нему было трудно приладиться остальным. Он, высоко подняв тон, и опередив в пении остальных, ошалело и некстати так зычно рявкнул своим широко распалённым кадыком, что висевшая над столом лампа помигала, помигала и погасла. В темноте появился такой невообразимый гвалт и бабий визг, смех и возня, видимо, воспользовавшись темнотой, некоторые мужики полезли щекотать чужих баб.

На ответном пиру у Статниковых гостей угощали тоже изрядно. На закуску на столе красовался курник – «бабья мечта», занявший место в полстола, к нему вдобавок на тарелках румянились пироженцы, разные завитушки, селёдка, огурцы, капуста и телячий холодец. За передним столом гостей угощал сам хозяин Емельян Петрович. Он церемониально потчевал и просил баб выпивать из стаканчиков всё до дна. А самогонка, между прочим, была до того слаба и кисла; до обидного похожа на воду, в которой целые сутки тушили вынутую из печи тлеющую головёшку. Для придания крепости, Емельян заранее и предусмотрительно всыпал в самогонку нюхательного табаку и перцу. Яшка предусмотрительно много не пил, старался держаться в трезвом состоянии; он не выкидывал из головы мысли о предстоящей первой брачной ночи. Наташка же с довольной улыбкой, нежно прижимаясь к Яшке, заботливо угощала его закусками, старалась, чтобы он напился до потери чувственности…. Она любезно заглядывала ему в лицо, беспрестанно целуя его, ворковала над его ухом.

Авдотья, мать Наташки, с умилением наблюдала за ухаживанием доченьки за женихом от радости, закатав глаза под лоб с жеманной улыбкой на лице бубнила:

– Наташенька, милая, какова тебе ещё женишка, всем взял: и хорош личиком, и гармонист на все лады. Жить ты с ним будешь, как у царя за пазухой. Только ты, Наташенька, уж больно его зацеловала, не дашь ему, как следует выпить и закусить, а ты остепенись и дай Яшеньке передышку.

А в первую брачную ночь Яшка узнал, что его невеста, а теперь жена Наталья, с непоправимым и позорным изъяном. В эту ночь на её нежных пышных грудях появились багрово-красные отметины. В буйной ярости от злобы Яшка с остервенением больно исщипал её нежное тело. Мрачная темень с крепко припёртой дверью избы-бокоушки тайно сохранила от постороннего глаза и уха буйную кутерьму первой ночи. На второй день свадьбы, как ни старалась Наташка быть весёлой, а приметливые люди уже догадались, что между молодыми не всё ладно, видимо, пробежала чёрная кошка. В этот второй день свадьбы, на пиру в доме тестя Яшка сидел угрюмый и нахохленный, как петух во время дождя. Чтобы как-то сгладить своё расстройство, Яшка редко выпускал из рук свою потеху – гармонь. Он безжалостно растягивал её на всю ширь, рвал полинявшие от времени её мехи. Но гармонь плохо подчинялась пальцам хозяина, фальшивила голосами и вместо продолжительной мелодии исполняла или только начала, или какие-то отдельные обрывки песен, да простудно дыхала своими кое-где провалившимися мехами. Наташка, сидя рядом, закусив нижнюю губу, на сей день редко что говорила, она предпочла больше молчать. Мать, напыжившись от неловкости и тягостных раздумий, зорко следила за поведением молодых. В заду избы, млевшие в жарком поту, тесно толпившиеся бабы-глядельщицы притаённо перешёптывались меж собой:

– Молодые нынче что-то не в ладу сидят, не как вчерась?!

– Наверное, невеста с трещиной оказалась! – скользнула ехидная усмешка среди баб.

Дружеский ядовитый смешок от двери, где толпились бабы, дополз до передней лавки, где в красном углу сидели молодые. Девки, Наташкины подруги, познавательно досыта наглядевшись на молодых с шумом выпорхнули из избы на улицу овечьим табуном сгуртовались около угла избы, лущили семечки и грызли орехи, купленные на деньги, которыми их дарствуя, наделили женихи: товарищи и родня Яшки – за приданое невесты. За сундук, полный добра, за железную, на городской лад, койку, с пухлыми подушками и сатиновым одеялом из нарядных клинышков. Всё это добро, ещё вчера во время венчания в церкви молодых перед началом первого свадебного пира было погружено на сани и с весёлыми песнями и девичьим визгом, и трепыханием подушек переправлено в дом жениха. По улице вихрем с ухарской удалью пронеслась эта шумная нарядная процессия. Быстрая в беге, разнаряженная лентами, с колокольчиками под дугой, гнедая лошадь. Отдуваясь клубами белёсого пара, стрелой промчались загруженные до отказа сани: добром и взвизгивающими девками. Выбегающие из домов, любопытные бабы с завистью встречали и провожали глазами этот нарядный и шумный кортеж… Второй день свадьбы был не особенно весел для Яшки. Он во время пира в доме тестя и тёщи не бил традиционной тарелки; с первого же дня затаил непрощённую злобу на свою молодую жену. А под вечер этого дня Яшка напился до потери сознания, и ночь провалялся в безумном угаре. К концу свадьбы гости, не обращая внимания на разлад молодых, под сдруживающие изречения: «Стерпится, позабудется!», старались дело поправить изрядной выпивкой и песнями. Некоторые песни пели по нескольку раз, запевали, обрывали песни на половине, под чьё-нибудь безразличное высказывание:

– А вы бросьте петь-то, собаки долают!

Голоса от песен у некоторых старателей от перепоя стали хриплые и глухие. Под нахально-бесстыжие прибаутки, под пьяную кутерьму пришибленно-опозоренная Наташка сидела молча, её безразличный ко всему вид, говорил о том, что она болезненно переживает своё незавидное положение. Изредка слышалось:

– У нашего свата голова космата, сват космами потрясёт, нам по рюмке поднесёт!

Мать же её Авдотья, чтобы смягчить грусть Наташки, жеманно улыбаясь, перед свахой вела свой слащаво-приторный разговор, расхваливая достоинства своей ненаглядной доченьки:

– Уж я-то её растила, уже я-то её холила и нежила, как белую лебёдушку: «Спи отсыпайся, набирайся красоты и нежности для будущего муженька, на утеху! Дай бог тебе хорошенького жениха!»

И, закатив глаза под лоб, она пресмыкательски лебезила перед свахой:

– Вот бог и послал Наташеньке такого хорошего и знатного муженька, твоего сыночка Яшеньку!

А сваха, слушая и не слушая надоедливую заседающую в ушах Авдотьину речь, под гудок её сладких речей, выпила почти полный стакан самогонки, а остаток из стакана выплеснула на потолок,

– Вот как по нашему-то!

Не знай в похвалу, не знай со злонамерением, только торопко ползущие крупные самогоночные капли по потолочине внезапно остановились и с тупым звуком упали на Наташкину голову.

Масленица, Уход Наташки от Яшки

После свадьбы молодые мужики, делясь своими забавами со своими молодыми бабами и уже набившие от этого оскомину, как у присоединявшего к ихнему полку, иногда спрашивали Яшку:

– Ну как, наверное, уже надоело тебе валандаться-то с молодой-то бабой?

– Что вы, я только в азарт вошёл! – шутейно отговаривался Яшка от товарищей, боясь, как бы разговор не перешёл на щекотливую для него тему.

И он, Яшка, смирившись с позором, и свыкшись со своим нехолостяцким положением, целыми ночами наслаждаясь нежным Наташкиным телом, изнемогал, обильно обливаясь потом, с которым из него мало-помалу выходила злоба на Наташкино порочное прошлое. Пиявка досады болезненно сосала у него в груди, обида и зло притаились у него внутри, ждали развязки и мщения всё чаще и чаще. Не стыдясь перед матерью, Наташка показывала ей свою исщипанную грудь:

– Погляди-ка мам, он всю меня исщипал, терпения моего больше нет! – жаловалась Наташка матери на своего мужа Яшку. – Кабы знать дело, ни в жизнь не пошла бы за него! Видно, эта несчастная гармонь соблазнила меня и всю мою жизнь загубила! – неистовствовала перед матерью Наташка.

– А ты, Наташенька, не больно убивайся, авось он обдумается и всё дело обживётся, наладится, – успокаивала её мать, надеясь на смирение.

Исстари заведена в селе традиция: парни–холостяки до женитьбы для дружбы собираются в артели: на каждой улице организуется (стихийно) артель парней-ровесников, а между артелей всегда вековая вражда и драки, как по весне петухи дерутся из кур, так и парни дерутся из-за девок. После женитьбы же у молодых мужиков эта вражда стихает, здесь уже каждый индивидуально оберегает свою молодую жену. Враждующие, ещё будучи холостяками, после женитьбы смиряются и в первую Масленицу почти со всего села молодые мужики со своими жёнами тоже организуются в артели. На Масленицу гуляют все вместе, организуя выпивку и закуску вскладчину… Перемежёвывая выпивку с весёлым ухарским катанием на разнаряженных лошадях и санках вокруг села; все взрослые люди, в том числе и молодожёны. В последний день Масленицы, в прощальное воскресенье вся артель их собралась в избе у Кольки Кочеврягина Сидели, выпивали, закусывали, веселились, пели песни, плясали, острили языками, дурачились. Яшка Дураков, ухарски растягивая мехи своей гармони, не спуская её с колен, играл по заказу баб: кто какую вздумает и закажет песню. Изрядно подвыпившие не только мужики, но и бабы, шумно будоражившись, пьяно и очумело подступали к Яшке, просили сыграть каждая свою любимую песню.

– Яшка, «Коробочку»!

– Янька, «Хаз-булат»!

– Яшенька, «Златые горы».

– А для меня – «Карапет!»

– Пошла ты, Дунька, со своим Карапетом на хрен. Играй «Краковяк»!

– Яшк! Сыграй лучше «Сормовского!»

Каждый требовал своё, плямкая пьяными губами, исторгая ртами дурной запах самогонного перегара прямо в лицо гармонисту. Вдоволь напевшись и наплясавшись, бабы, захотевши «на двор», сговорились – всей шумной гурьбой, с весёлым визгливым смехом вывалились из избы. В безудержной пляске, натрясши свои пухловатые полные тела, им захотелось опорожниться от скопившейся в них жидкости, а некоторым из них даже пришлось поспешно выбежать за задние ворота двора и там опорожниться и «по-тяжёлому». Остальные бабы поджидали, когда те вернутся из–за двора, с некоторым довольством стыли на холоде, вздрагивая от охлаждения своими разгорячёнными самогоном и избным теплом телами. Пока бабы наслаждались прохладой двора, Яшка, преданно припав подбородком на гармонь, самозабвенно играл вальс «Дунайские волны». Наслаждаясь мелодией звуков, мужики сидели спокойно и тихо, с большим аппетитом покуривали, ухарски пуская дым колечками, удовлетворённо забавлялись. Колька, как хозяин дома, по-залихватски задрав кверху голову, с особым искусством пуская к потолку замысловатые дымовые кольца, что остальные мужики дивились и спрашивали его:

– Как это у тебя так причудливо получается?

– Так надо уметь, вот глядите! – и он, выпустив изо рта очередное большое дымовое кольцо, с ехидной ухмылкой обратился к не в меру развеселившемуся Яшке. – А правда, бают, что ты Яшк, Наташку-то «худую» взял?

Эти слова огненной плёткой хлестанули по лицу Яшку. Вальс прервался на полутоне аккорда. Гармонь в его руках замерла полу-растянутой, радужная раскраска мехов померкла в его глазах. Яшка нахмурил брови, нахохлился, в горле застрял жёсткий колючий репей. После дружного ядовитого колкого всплеска товарищеского смеха в избе воцарилась приглушённая тишина. Яшка, испытующим взглядом наблюдая за поведением окружающих его мужиков, судорожно провёл пальцами по клавишам гармони, которая отозвалась пискливым перебором. В это время, возвращаясь со двора буйной ватагой с задорным смехом, в избу вломились бабы, внеся с собой холодок. В избе по-новому запахло распотрошёнными, с лежалых в сундуках шерстяными сарафанами, вперемесь со сладковатым бабьим потом. Заметя, что мужики сидят приумолкшими, бабы, поняв раздор, сразу же приутихли, теряясь в догадках, что же произошло… Наташка предчувственно метнула глазами на своего мужа Яшку, который молча сидел, опечаленно понурив голову на гармонь. Вдруг Яшка, по-коршунячьи встрепенувшись, остервенело рванул гармонь, заиграл «Камаринскую». Мужики и бабы, повеселев, зашевелились, потянулись к стаканам, всяк степенно подвыпив и закусив. Яшка решил с горя напиться так, как подобает напиваться в таких ситуациях, в какой оказался он. Он подряд выпил два стакана самогонки, и, закусив огурцом и грибами, стал играть общую популярную песню «Из-за острова на стрежень»… Мужики и бабы, широко разевая рты, затянули эту песню, не торопливо, со степенством и прилежностью, но песня почему-то всё же не ладилась. Спьяну все пели безмотивно и вразнобой: кто в лес, кто по дрова. Яшка, перестав играть и положив гармонь на лавку, схватил со стола полный стакан самогонки и, выплеснув его себе в рот, снова закусил огурцом. В его голове совсем задурнело… Было уже шесть часов вечера. С колокольни донёсся по-великопостному унылый, призывающий всех благочестивых и богобоязненных людей к вечерне. Масленица с этими ударами как бы кончается, пьяный разгул и веселье откладывается в сторону. Весёлое катание вокруг села постепенно замирает. Сильно одурев, от чрезмерно выпитого самогона, Яшку потянуло на улицу. Он, пьяно качаясь, требыхнулся в дверь, вывалился в сени. Наташка, выпорхнув из-за стола, выскользнула за Яшкой следом. В сенях Яшка дико рявкнул на жену: «Домой!» Наташка, торопливо вернувшись в избу, поспешно оделась, сграбастала полу растянутую гармонь и вышла снова в сени. Подхватив под руку, еле державшегося на ногах Яшку, они оба шумно вылупились из сеней на улицу и, выйдя на дорогу, медленно ковыляя, поползли домой. Дорогой Яшка своим заплетающимся языком бормотал что-то несвязное и непонятное, из чего Наташка поняла только два слова: «Дома дам». Предчувствуя недоброе, она старательно и с большим усилием волокла всем телом навалившегося ей на плечо мужа. Обязанность и покорность как жены, заставляли её услужливо не вести, а тащить, как дохлого телёнка, его на себе. Вволочив Яшку на крыльцо своего дома, Наташка опустила его из своих рук: натруждённо стала отпыхиваться от усталости. В приливе буйной ярости и злости Яшка врасплох со всего маху приложил свой свинцовый кулак к правой щеке Наташки. Расквасил этим ей весь нос, и щека припухла. Кровь робкими капельками закапала на пол, а Яшка с нахальной издёвкой спросил её:

– Ищо что ли?!

– Нет! Хватит с меня и этого! – едва выдавила она из себя, затаив в себе непрощённую обиду.

Ввалившись в избу, Яшка с грохотом чебурахнулся через расхлебаненную настежь дверь, головой задел о лохань, из неё выплеснулись помои. Избное тепло совсем развезло Яшкино пьяное тело. Он попробовал было открыть глаза, потолок и вся внутренность избы каруселью закружилась вокруг него. Яшку начало тошнить, он, широко раскрыв рот, начал надсадно кекать: из кадыка буйно выхлестнула блевотина, грязной лужей расползлась по полу. Из Яшкиной утробы вывалилось невзрачное её содержимое, когда-то именовавшееся закуской. По всей избе разнёсся противно вонючий дух. Самогонный перегар, смешанный с приторной вонью табачного перегара, вызвал тошноту и у Наташки. Всполошенная приходом Яшки мать, завидя в таком виде сынка, осведомилась у Наташки:

– Где это он так назюзюкался?!

– Гуляли! – немногословно ответила разобиженная Наташка. – Я и так уж с ним вся измучилась, пока вела его, все рученьки у меня отвихлял, и сейчас всё во мне дрожит! – жаловалась Наташка, умолчав о пощёчине.

Яшка же от мучавшей его тошноты начал барахтаться по полу, руками и ногами елозя по полу, размазывая блевотину по всему полу, не миновав при этом всему изволозиться в ней. Подобно, только что народившемуся телёнку, который ища материно вымя, стараясь встать на свои, ещё не окрепшие ноги, так же и Яшка, силясь встать на ноги, топырился, поднимался на четвереньки, чебыркался и снова валился на пол. Наташка, кое-как убрав блевотину, и наспех почистив от неё одежду, принялась поднимать Яшку. С тем, чтобы уложить его на кровать, но он как соляной куль вываливался из её рук. С помощью матери, она кое-как раздела Яшку, сняла с ног чесанки с колошами, дрожащими пальцами расстегнула пуговицы у рубахи и брюк, а он топорщился и не давался разоблачаться.

– Да погоди ты возиться-то и так весь вываландался в блевотине-то! – укоризненно ворчала Наташка, раздевая мужа.

Наташка и мать, взявши его: одна за голову, другая за ноги, как мертвеца подняли Яшку с пола и, кряхтя, ввалили его на кровать в пристенке. На мякоти, набитого соломой тюфяка Яшка немного угомонился и заснул. Наташка поспешно разделась и, перелезши через мужа, улеглась в постель рядом с ним, у стенки облегчённо вздохнула. Мать, затворив дверь боковушки, загасив лампу, облегчённо вздохнув, забралась на печь. Часа через два Яшка проснулся, шершавой ладонью судорожно лапанул Наташку. Всю ночь не давал он ей спать и сам не спал. Натешившись её телом, он стал укоризненно и ревниво приставать к ней, обзывая постыдными словами, щипал и больно тыкал пальцами в её нежную и податливую грудь. Она старалась терпеливо отбиваться, но он, одолевая её, срывал на ней своё наболевшее зло. Дело кончилось тем, что он больно укусил её в левую грудь, от чего она перепугано визгливо вскликнула. На коже её груди остался кровавый подковообразный след от вмятин Яшкиных зубов. На крик проснулась мать, закряхтела, зашаркала по полу босыми ногами. Зажгла огонь. Предупредительно скрипуче отворилась дверь: