История села Мотовилово. Тетрадь 12

Рытьё картофеля. Семья и спор. Минька о делёжке

Наступила пора картофельного рытья, а овёс, ввиду запоздалого его сева, всё ещё нежился, наливался зерном и не спешил поспевать. А поспел он тогда, когда на землю уже снег выпал и пришлось его косить по снегу. Картофельное же рытьё прошлось вести в доснеженное время, в которое изредка выпадали дожди. А дожди в картофельную уборку, для крестьянина, как серпом по голой спине. С картофельной уборкой, как и во всех полевых работах, всех дольше задержался Иван Трынков. Люди уже закончили рытьё, убирала картошку в подпола, ссыпали в ямы, а Иван со своей семьёй ползал в поле дорывая последний загон. В поле, Иван задерживался допоздна, возвращался в село усталым, вымазавшийся в осенней липкой грязи.

– Иван, ты хоть-бы умылся, что ли! – заметил ему по-соседски Фёдор Крестьянинов.

– А зачем умываться-то, ведь завтра опять в грязную борозду залезать, понапрасну воду плескать, да утиральник хмыстать не стоит. Вот завтра пороимся тогда и умоюсь! – с наивностью ответил Иван Фёдору.

Василий Ефимович Савельев, в картофельное рытьё, семье не давал вздоху. Он, как и в любом деле не терпит промедления и болезненно переживает то, если кто раньше его выйдет в поле, хоть во время сева, хоть во время уборки урожая. Всех больше досталось, конечно, «грамотею» Саньке. Отец никак не мог смирится с Санькиным культурным поведением и всячески подавлял в Саньке эту самую культуру. Спозаранку, поднимая свою семью с постели, Василий Ефимович, злобно брюзжал на трудовую часть своей семьи:

– А вы скорее поднимайтесь, что вы дрыхните, как век не спали. На улице-то ни только уже давно рассветало, а уже и ободняло как следует. Скоро солнышко-то в высь упрется, а вы всё прохлаждаетесь. И попроворнее собирайтесь, люди-то давно уже в поле, а мы никак не вывалимся! А ты Саньк, поживее пошевеливайся! Что ты как перезимовавший карась переваливаешься с боку на бок. Ай не выспался? Бывала, барин так не спал, как ты навадился спать-то. Чай не жалование триста рублей получаешь так нежится! – придирчиво укорял отец Саньку. – По вечерам где-то допоздна шляешься, подмётки понапрасну трёшь, а придя домой, за книжки усаживаешься, пыхтишь, без дела керосин переводишь, А утром тебя не добудишься! – не отступая наседал отец, на лениво передвигающегося по избе Саньку.

Но не смотря ни на какие упрёки и угрозы отца, Санька постепенно выходил из-под отцова подчинения. Он всё чаще, и чаще стал отлынивать от работы. Чаще стал беспричинно вылезать из-за токарного станка, все чаще стал заглядывать в книжки, в газеты и журналы. Всё чаще стал уходить в избу-читальню, то для обмена книг, то на собрание комсомольской ячейки, в которой он стал состоять её членом. И эти все действия Саньки, морально и физически будоражили своенравный бытовой уклад отца. В приливе досады и зла на Саньку, он не сдерживался, мог, даже, дать волю своим кулакам. Отец пробовал строптивость Саньки укротить трудом, налагая на него работу, которая обычно выполняется Минькой. Санька естественно, осмеленно отнекивался, ворчливо отговаривался:

– А Минька-то что? Это его дело, а не моё!

– Ну и ты не переломишься, если и ты сделаешь это! У тебя шейка-то потолще Минькиной-то! – укрощал Санькину строптивость и пыл отец.

А за упорное сопротивление со стороны Саньки, отец раньше мог применить и ремень. Но теперь, чувствуя, что Санька, устойчиво набирая физическую и моральную силу, окреп, отец стал чаще сдерживать себя от применения ремня и желая всегда видеть ремень висевший на видном месте, он побеждённо говаривал:

– Нет уж, видно, мне не отыскать своего ремня, кто-то прячет его от меня! Видимо, моя воля в семье нарушается, а всё Санька виноват!

Отец, против Саньки, теперь стал больше употреблять слова и уговоры, которые постепенно переходили в злобные окрики: «Не допущу! Запрещу! Не позволю!» В минуты доброго расположения духа, часто это бывала за обедом, Василий Ефимович, назидательно высказывался перед семьёй. Его поучительные речи, больше относились к старшим сыновьям Миньке и Саньке. Поучая, он говорил: «В большой семье все должны быть как пчёлы: в улью шумно, трудолюбиво и дружно! Один за всех, все за одного!» И стараясь сказать сдруживающее слово добавлял: «В семье так: умей наказать, умей и помиловать! Вот сказать про нас, про нашу семью – дом у нас с вами большой, просторный, и уютный, двор крепкий, скотина сыта в уходе. Да и вы все у меня всем обеспечены, среди людей, на людях-то в почёте. Мне для приходится год-годинский заботиться, не покладая рук работать, трудиться. Иной раз, искры из глаз сыплются, грыжа того гляди наружу вылезет, а всё равно приходиться тянуть и тянуть. А для кого всё это? Только для вас. Раз мы народились в крестьянстве – надо трудиться. Ведь крестьянин, круглый год пребывает в работе. А Бог труды любит! И без трудов жить – только небо коптить! Вот я и считаю, сто надо трудиться для своей пользы, чтобы всегда иметь в себе неизреченную радость созидания от своего труда. И вы должны следовать моему примеру: какой корень, таковы должны быть и отростки!» Отец счёл нужным так длинно высказываться, ни столько в назидание своим детям, сколько в своё утешение и осознав напрасность своих слов он в словах пошёл в наступление.

– Видно, что ни толкуй, вы моих слов не понимаете. По моим стопам в жизни идти не хотите. Видно на вас надёжа-то лыса! А всё Санька мутит, это он со своими книжками в семью катавасию вносит. А вы все из меня жилы тянете, и мне стало невмоготу! Да и ты, Миньк, тоже в семье лишние хлопоты затеваешь! Кто это тебя на дележку-то настроил, уж не сват ли? Я вот, как-нибудь выберу время доскочу до него, потолкую на этот счёт! И что тебе не живётся в общей семье, чего тебе не хватает? Или семейной тяжкой хозяйственной заботой обременить себя захотел?

– Как ни живи в большой семье, а делится неминуча! – как бы в защиту Миньки, вдруг высказалась бабушка Евлинья.

– Делится-то делиться, а надо ещё цену себе знать и на мелочь не размениваться, цениться за отца и семью. А в семье-то, я уже сказывал как должно быть, один за всех и все за одного держаться! Стойко, гордо и справедливо! А то грамотеи какие нашлись, зато в семье-то и творится чёрт знает что! Но я заставлю прекратить все эти семейные дрязги! Запрещу все ваши шуры-муры! Хотя идти на скандал мне вовсе не хочется, а слов моих вы не понимаете! А у меня с досады сердце щемит! – сидя за столом, от негодования и злобы он весь напряженно вскипел, в нём всё бушевало и клокотало как в вулкане, готово всё вырваться наружу, чтоб на ком-то выместить свою злобу.

В семье назначился натянутый настрой, чувствовалась напряженность и неловкая сдержанность. Невидимые нити семейных отношений так сильно натянулись, сто того и гляди они не выдержав напряжения вот-вот лопнут и разразится большая семейная драма с неминуемым скандалом. И чтобы предотвратить большой семейный скандал, Любовь Михайловна, скрепя сердце, предупредительно взглянув на мужа, как на главу семейства особым выражением лица, молча заставила его замолчать и словесно добавила:

– Как неприятно сознавать, что в нашей семье, завязалась такая канитель и пошли только одни огорчения, да неприятности, от которых всю грудь болью прошило и в боку закололо! Нет, нет, да иногда так взгрустнётся, что навзрыд плакать хочется! Ведь самое большое место у меня дети! У меня и так о них всё сердце выболело!

От обиды и нахлынувшей грусти у неё растревожено закривились губы, на глаза просились горькие слёзы. Она растроганно замялась, остановилась в изреченьи на пол слове и уже не смогла продолжать свою речь. От боли, невыносимой, колющей горло обиды, она жалобно застонав заплакала. Её тощее, от натуги в хозяйстве и болезней, хрупкое тело судорожно затряслось в рыдании.

– Перестань выть-то! – злобно оборвал он Любовь Михайловну. – Не могу терпеть, когда вижу слёзы на глазах у близкого человека! Не опечаливай и так прискорбно! Ты думаешь мне отрадно глядеть, что творится в семье. Ты думаешь мне легко наблюдать за этой семейной канителью и перетурбацией! И я разве могу допустить такую нераспорядительность, безалаберщину и склоку, чтоб всё шло навыворот и дозволить семье неразбериху – кто во что горазд! И у меня от этого голова кругом идёт! И мне не легче твоего, и мне тоже плакать хочется, только слёзы из меня трудно выбить! Да-а-а! – горестно стонал он. – Вот так семейка, обойди всю вселенную, такой семейки не найдёшь! Вот бы куда исправника пригласить для наведения порядка! А всё ты мутишь Санька! Но я с тобой всё же справлюсь и силы усмирить тебя у меня ещё хватит, рука не дрогнет. А если пикнешь в своей ячейки – запорю!! Дух из тебя вышибу! Было бы тебе сказано! – со злопыхательством пригрозил он Саньке.

– Ты брось эту свою кулацкую выходку! – не выдержав, с негодованием, злобно бросил Санька отцу.

– Что ты орёшь! Закрой хайло-то, а то бес влетит! – ответил отец.

А Санька поспешно оделся, на ходу набросив на голову шапку и шумно вышел из избы. Как только за Санькой буйно захлопнулась дверь, у отца сразу же в голове возник колющий сердце вопрос. Куда мог уйти Санька. Он раскаянно несколько смяк и в душе ругая себя и сожалея, что лишне погорячившись накричал на Саньку лишнего, а ведь он всё же мне сын, в его жилах течёт моя, буйная Савельева кровь! И сознавая, что Санька из избы вышел непросто проветрится и успокоиться от раздражения, а ушёл надолго, тем белее он оделся не внакидку, как на двор, и время-то уже позднее. И как бы жалея Саньку, он в адрес матери сказал:

– И куда он в такую-то непогоду потащился, и не лень же ему такую слякоть ногами месить!

– Наверное в избу-читальню! – не допуская страшной мысли о худшем исходе со стороны Саньки, болезненно простонала Любовь Михайловна.

Василий Ефимович, тревожно, с болью на сердце, чувствуя, что он виновен в уходе и в долгом невозвращении Саньки, озабоченно переживая за него, подойдя к окну вглядываясь в непроглядную темень осенней ночи – не появится ли откуда знакомая фигура сына Саньки. Но нет, напрасно отец ждал скорого его возвращения. Задерживая слёзы жалости к Саньке, крепя сердце он проговорил притихшей семье: «На улице темнотища-то хоть глаза выколи! Ложитесь скорее спать, все давно спят, в окнах ни у кого нет ни искорки». Василий Ефимович долго не мог заснуть, его мучила мысль где сейчас Санька и как теперь мы будем глядеть в глаза друг-другу после этого. А Санька домой всё не шёл и не шёл. К полуночи, мучаясь, морально переживая страдание души он забывшись заснул, а через полчаса обеспокоенно проснувшись спросил, ни к кому не обращаясь:

– Санько-то всё ещё не появился?

– Нет, так и нет! – за всех ответила дремавшая на деревянном точёном диване бабушка Евлинья, ожидающая, вот, вот зашаркают по сеням Санькины шаги.

– У него, видимо, душа не болит, о том, что о нём семья беспокоится, а тут и скорбей за него душой-то! – с тревогой высказалась Любовь Михайловна.

– Да шутка маленькая, в такую-то погоду по улице шляться! А вы, чай, подумайте это ведь уму не постижимо, уйти из родного дома, и так долго не возвращаться! – озабоченно высказался Василий Ефимович.

Он на локте приподнявшись в постели, перевернув подушку, снова улёгся, укрывшись одеялом. Щека его ощутила приятную прохладь подушки, и он скоро погрузился в сон и не слышал, как Санька, во втором часу ночи пришёл домой, и стараясь скрадывать свои шаги, чтобы не разбудить спящих улёгся спать. Весь вечер, до самой поздней ночи Санька пробыл в избе-читальне, где после увеселительных игр среди молодёжи, он долго беседовал с избачём Зарецким, и дал согласие на отъезд в Нижний Новгород на курсы культработников, которого давать раньше Санька не решался. Видимо, результат последнего отцова назидания возымел на Саньку решающим образом. И он после раздора с отцом, избегая с ним встречаться глазами, через два дня уехал в Нижний на всю зиму учиться.

Санька на курсах. Наташка, Федька и Яшка

Уезд Саньки в Нижний, опечалил Наташку Статникову; она горестно переживала этот факт, а узнав, что он село покинул на всю зиму и вовсе загрустила, затосковала о нём. Крепко было они сдружились с Санькой, взаимно, как говорится, втюрились друг в дружку по самые уши. И вот вдруг разлука на такое продолжительное время. А, как ни говори, молодое, в семнадцать лет, тело жаждет любви; невидимая сила природы, неудержимо как магнитами влечёт к взаимному сближению – к тесному контакту! Потосковав с неделю, Наташка вновь вспомнила о Федьке; ведь и с ним у неё был сладостный роман. А тут ещё наступил праздник «Покров», – подходящее время для захватывающих свиданий. Хоть в начале октября и выпал обильный снег, что овёс пришлось косить по снегу, а к середине октября погода установилась как по заказу. Установились тёплые солнечные дни, снег растаял, земля подсохла. И в «Покров» была такая теплынь, что люди гуляли по селу, чуть ли не раздевши…

В первый же день праздника Наташке так захотелось встретиться с Федькой, что, не выдержав, разнаряженная сама вышла на то своё заветное место, на котором она обычно поджидала жениха для встречи. На этом бойком месте у мазанки, вблизи дороги, её видно издалека со всех сторон; к тому же, она здесь, была в поле зрения своей матери, которая время от времени, наблюдала за доченькой из окошка своей избы… Под вечерок, свидание Наташки с Федькой состоялось. Как и обычно, Федька со своей голосистой венской гармонью, ухарски скосив кепку набекрень, щегольски прошёлся вдоль улицы, залихвацки проиграл «Сормовского». Он самовозвышенно и высокомерно, изогнув грудь колесом, козырем шествуя по улице на свою манеру, с каким–то дьявольским перебором; нажимая на нижние голосистые лады гармошки, задорно выигрывал столь любимого у девок «Сормача». Наводя этой игрой веселье и желание у любой девки побыть рядом с Федькой и нежно подцепить его под крендель. Баловник отцова богатства, Федька беззаботно, но денежно барствовал в семье. Не в пример брату Яше, который пёкся о хозяйстве, Федька рос избалованным лоботрясом, и расточителем отцовых денег. Он без жалости к отцу, бедокурил, подсылая подговоренных друзей, чтобы те сдавали отцу выкраденные у него же детские каталки, а деньги за них отдавали Федьке. «У тятьки денег много», – самоуспокаивающе рассуждал сын-расточитель. Поэтому-то Федька всегда был навеселе, и в довольствии! Им овладело удальство, зазнайство, выхвалка. Вообще, Федька мог быть женихом – эталоном, и если бы его поместили на пьедестал, то девки-невесты толпой обступили бы его со всех сторон, и, любуясь, не отошли бы от него, забыв об обеде – и стоически терпели бы от сильного хотения выпростаться. Федькин фасонный чуб, который он с большим искусством почёсывал и взбивал коком при выходе из дома на гулянье. «Эх, ты б….н! – упрекала его мать, когда он перед зеркалом всматривался в свой портрет отображения. – Сломишь себе башку!» Не зная, никакого пресечения, окрылённый безнаказанностью и поблажками Федька храбро и развязано вёл себя на улице. Вольготно ему жилось и среди девок-невест. Он самонадеянно и бесцеремонно вёл себя среди своих невест, а их у него было столько, сколько ему заблагорассудится их иметь. И в действительности, любая девка села не прочь быть Федькиной невестой; и каждая сочтёт за большую честь, если хоть бы Федькина тень скользнула около неё. В любовных делах Федька быстр и нахально напорист. У него на этот счёт своя собственная логика (Федька надменно бахвалился: «Я только свистну, и любая девка…»), и он сам с собой, рассуждает так: «Нечего с девками долго лясы точить, по рукам и в баню! Разводить потомство!» Особо заинтересовавших его девок-невест он удостаивает большим вниманием, применяя ласку и льстивые обещания, которые усыпляюще действовали на слабохарактерных невест. Предвкушая победу, Федька, теша словами, вольно и навязчиво овладевал дурёхами, а потом сам же, вероломно надсмехался над ними, и такая девка отходила в «брак».

Хоть и закаялась Наташка встречаться с Федькой, но разве выстоишь перед соблазном; тем более Саньки-то ведь нет. И, стоя тут, нарочно, на видном месте, она всем своим существом манила Федьку к себе. И он подошёл:

– Ну как, скучаешь по Сашке-то?! Ну, ничего, я могу его заменить! Санька мой закадычный друг!

Чтобы не испортить встречу с начала, Наташка промолчала, только вспыхнула алым румянцем, отчего её приятное на вид лицо приняло ещё большую привлекательность.

– Ты и без Саньки вскружил мне голову, и стала я какой-то заколдованной: по ночам только и снишься ты мне! – любовно глядя Федьке в глаза преданно призналась она ему.

От этих слов его слегка усеянное веснушками лицо перекосилось в весёлом смехе, пышный чуб, торчащий из-под козырька кепки, затрепыхался, гармонь, висевшая у него на плече, весело пискнула.

– Чего мы здесь, у всех на виду стоим, пойдём в укромное место, к вам в сад яблоки посчитаем, – жеманно улыбаясь, предложил Наташке Федька.

От этих Федькиных слов ей стало неизречённо весело; её телом овладела какая-то приятная истома, она всем телом блаженно потянулась и хотя и крадучись, но засеменила ногами. Послушно побрела за ним. Сгущающиеся вечерние сумерки скрыли их от посторонних глаз. А там, в саду, сидя на заветной скамейке, Федька отложив на лужок гармонь, плотно прижимаясь к женскому телу Наташки, льстиво шептал ей на ухо любезные слова с обещанием взять её замуж. И для пущей важности, он даже предложил ей условиться и взаимно поклясться в верности любви, установив срок для этого в три дня. Она согласилась, веря и не веря Федькиной клятве, и припав к его щеке, поцеловав сквозь зубы процедила:

– Ах ты демон-искуситель: терзаешь мою душеньку и конца краю нет.

После таких слов Федька стал действовать, требуя своё. Но ей страстно хотелось услышать от него конкретное слово о их взаимной женитьбе. И она упорно стала сопротивляться его безудержному намерению.

– А ты не куражься, не кобенься, и не брыкайся, как девка… Ведь не впервой. Что, я понапрасну сюда пришёл, что ли?! – напористо нажимал он на Наташку.

– Ты вон какой коновал, жеребец, от тебя разве отобьёшься! Всю изнахрачишь! – робко отговаривалась Наташка.

И Федька азартно разгорячённый, дрожа всем телом, вероломно увлёк её в сторонку, повалив на влажную траву.

– Отряхнулась бы, а то вон у тебя на спине-то солома прилипла, и зад вызеленился! – гремя ремнём, проговорил Федька.

– Загубил ты мою молодость, сделал из меня ни девку, ни бабу! – от нечего говорить, боясь обидеть Федьку, робко отозвалась она.

– Не я, так кто-то другой это бы сделал! – слащаво улыбаясь, отговорился Федька.

– Только оба извозились, испачкались! – упрекнула она его. – Иззеленил ты мне всю юбку, как я теперь на людях-то покажусь, а? Тебе-то что, ты встал и пошёл, а мне каково?!

– Ну, ну не печалься! – снова прижимаясь к Наташке, уговаривал её Федька.

– Погоди, я на озеро схожу, замоюсь.

– Так пойдём вместе, я тоже с тобой тут изваландался! – весело улыбаясь, пролепетал Федька.

Он пошёл наперёд, она, любезно долбанув рукой ему в загорбок, и любовно проговорив:

– У, демон! – пошла за ним следом.

С озера они возвращались уже врозь: она завернула в калитку своего огорода певуче скрипнув, закрывая за собой дверкой, а он, тайно пробравшись задами выбрался на улицу. От удовольствия, и нахлынувшего блаженства, отошедши от Наташкиного дома на значительное расстояние, Федька самодовольно засвистал. Усталый, млея от блаженного удовлетворения придя домой, он стал раздеваться перед сном и только сейчас вспомнил об гармони, которую он оставил в огороде у Наташки.

Во второй праздничный вечер они встретились там же. Как блудного кота, воровски испробовавшего чужого мяса, тянет туда же, где он тайно дорвался до этого, зрей оставленного хозяевами мяса. К тому же Федька поспешил узнать о местонахождении своей гармони: «Прибрала ли её вчера Наташка?» Гармонь оказалась заботливой рукой Наташки, прибранной. И у них, как и вчера открылись любовные разговоры. Разговор начала Наташка, заметив на руке у Федьки блестевшее кольцо, она спросила:

– Это у тебя, какое кольцо? Взаправдашнее – золотое, или медное так светло начищено?

– Такой дорогой рубиновый глазок к медному кольцу не приделывают! – горделиво произнёс, улыбаясь, Федька. – Да это и вовсе не кольцо, а перстень! – с чувством знатока добавил он.

– Эх, Федь, подари мне его в честь нашей дружбы.

Федька от неожиданности такой просьбы как-то по-артистически запрокинувшись головой назад, самодовольно, с каким-то наслаждением весело расхохотался.

– Мы же с тобой условились, и дали себе обещание выждать трёхдневный срок на размышление. – Вот доживём до завтрашнего вечера, тогда я погляжу: подарить тебе этот перстень, или нет, – неутешительно для Наташки высказался он.

– Вечно у тебя какие-то загадки и заворожки! – наивно заметила ему Наташка. – Ну-ка, дружок, пересядь на другое место, а то у меня нога занемела! Одрябла, ничего не чует! – проговорила она ему, властно рассевшемуся на её коленях.

– Пойдём лучше вон туда, в закоулок; чем тут на видном-то месте отсиживаться; а то ещё кто увидит! – притворно улыбаясь, предложил он ей.

– А ты нахлобучь кепку-то на глаза; тебя и не узнают! – отшутилась она.

– Хлобучь, не хлобучь, застать, застигнуть врасплох могут! – с опасением отозвался он. – Пойдём что ли! – настоятельно требовал он.

– Да я боюсь!

– А чего бояться-то?! Чего кочевряжиться, чай не впервой. Шагай за мной и баста!

Повинуясь его приказу, она робко, но послушно побрела за ним… Он даже не счёл нужным обнять её и словами-то не потешил… С безнадёжностью Наташка шла на свидание с Федькой в третий роковой вечер. Видя, что Федька встречается с ней только для своей потехи, и обещание, которое он дал ей, что возьмёт замуж – пустая его клятва. Хоть и видит она, и всем сердцем чувствует, что со стороны Федьки чистый обман и никакой надежды на её успех нет, она всё же на свидания шла. Так и на этот раз шла она не совсем в весёлом настроении, режущими сердце сомнениями.

– Ты что нос-то повесила, иль не радостно, а? – перво-наперво спросил Федька, видя, что Наташка не в духе.

– А так, особенного-то веселья у меня нет, и день-то сегодня какой-то пасмурный, – цедя слова сквозь зубы, угрюмо ответила она, всем своим существом желая услышать от него разговора о женитьбе на ней.

Но он разговор свой вёл совсем не на эту тему, а на тему разовых свиданий и удовлетворения своих похотей. Как и раньше покорно следуя за ним, она всё же решила действовать сегодня напропалую, высказывая ему свои обиды, извещая его о своём безысходном положении.

– Слушай-ка, Федь, сегодня срок нашей с тобой клятвы истёк, а ты об этом ни слова. И никакой надежды у меня нет, – робко напомнила она ему.

– Да ладно тебе о сроках-то поминать, а ты знай, шагай за мной! – грубовато отозвался Федька. – И не выставляй свои капризы, ведь не первый раз, и не выламывайся, как девка.

Больно кольнули эти слова Наташку. Не выдержав горечи этих слов, она обидчиво выпалила ему:

– Ты ещё насмехаешься надо мной, значит ты коварный изменник, вот ты кто!

От этих Наташкиных слов у Федьки даже поперхнуло и болезненно кольнуло в селезёнку. Он совсем не ожидал такого оборота дела и не помышлял, что Наташка столь смело отважится так вызывающе оскорбить его словами. Он, несколько снизив свою дерзость в обращении с ней, начал применять свои льстивые уловки, боясь, как бы она на этот раз не вздыбилась, как строптивая лошадь, и демонстративно не убежала от него, сорвав его корыстные замыслы.

Чутко и материнское сердце в судьбе своих детей. Не спит и беспокойно тревожится Наташкина мать Авдотья. Она потайно, изничком подползла к месту обычных свиданий Наташки с Федькой, припав к щели в заборе, краешком глаза, и одним ухом, наблюдающе приглядывалась и прислушивалась к поведению влюблённой пары. Авдотью неотступно тяготила тревожная мысль. Червяком-короедом глодало сердце тревожное предостережение: «Как бы он, Федька, не созоровал над доченькой Наташенькой, – мыслила она про себя. – Ведь он вон какой жеребец накладеный, к нему любая девка попадётся, так не вырвется!» – размышляя в душе, сокрушалась Авдотья. Вернувшись в избу, Авдотья делилась с мужем своими наблюдениями и секретно шепча ему над ухом со слащавым сожаленьем, наговаривала:

– Она бедненькая трепещется, как щука в бредне, а вырваться от него никак не может! Вскружил он ей голову-то, вот она и прилипла к нему, как лебёдушка, а он может, завтра же к другой пойдёт, ведь на него надёжа-то лыса! У меня всё сердце выболело, только бы он не созоровал над ней, – высказывала она своё опасение перед Емельяном.

– Да ведь гуляют, гуляют, да до чего-нибудь и догуляются! – не особенно расстраиваясь, отговаривался от Авдотьи Емельян.

А Федька, фактически, уже давно созоровал над Наташкой, и не столь нахально, как по взаимному согласию! И в этот раз, после небольшого раздора она послушно последовала за ним в укромное место, но, всё же осмелившись, ему вслед высказав своё сомнение, проворчала:

– Вот и таскайся с тобой по закоулкам-то, как вор от людских глаз! И гляди тебе в запятки-то: ты встал и пошёл, а мне после этого каково?! Ты сделал из меня ни девку, ни бабу, только людям на смех! Сколько раз я зарекалась встречаться с тобой, а вот опять. Истерзал ты мне всю душеньку. Я с тобой совсем затиранилась: ни дела, ни спокою! И чем тебе зариться-то на меня. Женись скорее на мне! Иначе не видать тебе меня! – безудержно вырвалось у Наташки то, что она у себя на душе держала.

– Ты что сегодня заупрямилась, как лошадь перед препятствием, как девка с витамином «Це», ведь не впервой, и ещё не в остатке! – наступательно огрызнулся Федька, остановившись и обернувшись к Наташке лицом, на котором Наташка прочитала всю прежнюю Федькину настойчивость и решительность к действию ради своего удовольствия без помышления о женитьбе на ней. – Мать-то больно изнежила тебя! И захочется тебе, ты сама не стерпишь! – грубо упрекнул он её.

И, применив свои нахальные приёмы, он и на этот раз коварно поступив с ней, добился своего, принудил её к соитию. Напоследок, чтобы на всякий случай, сделать отметину, она во время взаимного поцелуя больно укусила ему губу. Он даже болезненно вскрикнул:

– Ты что так больно кусаешься?! – злобно упрекнул он её. – Как мне теперь на людях-то появиться! – унимая слабую кровь, выступившую на губе, прижимал к ней кулак: не знай, успокаивающе боль, не знай, как знак угрозы Наташке. – Ты мне этим своим дурацким поступком совсем настроение испортила! – продолжал гневно упрекать он её.

– А теперь мы с тобой квиты: ты мне давно настроение портишь, а я тебе только нынче! Ты и вовсе меня всю испаскудил, да и в сторону! И на тебя, видимо, никакой надежды нет! И я теперь стала как угорелая кошка и как загнанный зверь не знаю, что и делать, – горестно высказывалась она перед Федькой, и, помолчав, как бы собираясь с мыслями, она раздражённо проговорила: Появится какой-нибудь жених, и посватает, сразу же пошла бы!