Read the book: «Индекс Франка»

Font:

Дизайнер обложки Екатерина Протопопова

ISBN 978-5-0065-6360-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Иван Панкратов
ИНДЕКС ФРАНКА

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

Пролог

На улице оказалось свежо, хотя было уже около половины одиннадцатого. Непрерывный поток посетителей больницы, идущих сверху по тропинке от автобусной остановки к главному входу, напоминал дорожку целеустремлённых муравьёв.

– Ты готов? – спросил Лазарев после двух первых затяжек.

– Да.

– Помочь?

Виктор отрицательно покачал головой и вдруг почувствовал, как сильно сжал челюсти и губы – он, даже если бы захотел, не смог ответить сейчас вслух.

– Там будет сложно в паре мест, – Лазарев затянулся, выдохнул в сторону от некурящего Платонова. – Даже не то чтобы сложно… Ответственно, если можно так сказать. Я понимаю, что умного учить – только портить, но если хочешь, подойду…

Виктор ещё раз дал понять, что не надо. Он смотрел на мелкий гравий автостоянки под ногами и прислушивался к его шуршанию под колёсами постепенно прибывающих машин. Курильщики обычно прятались здесь от видеокамер по периметру. Встречаться взглядом с заведующим Платонову сейчас очень не хотелось. То, к чему он готовился, требовало тишины и сосредоточенности. С технической стороны совершенно рядовая для Виктора операция, но сегодня ему было не по себе.

– Знаешь, что такое старость? – внезапно спросил Лазарев. – Это когда от тебя жена ушла, а ты напиться боишься, потому что столько панкреонекрозов видел, лучше и не вспоминать. Вчера осознал, когда опять с Тамарой поругался. Из-за какой-то ерунды – и представляешь, просто вдрызг. Хлопнула дверью, ушла к маме. Тот случай, когда сильно жалеешь, что тёща живёт в следующем квартале, а не в другом городе.

Виктор чувствовал, что Лазарев меняет тему специально. Заведующий ругался с супругой примерно раз в месяц, и это не вызывало уже ни у кого вокруг никаких эмоций. Женат он был второй раз и казалось, что для работы над ошибками время у него было – но все, да и он сам тоже, давно махнули на эти конфликты рукой. Платонов не стал делать вид, будто ему интересно, но почему-то вдруг сказал, не поворачивая головы:

– Ерунда разная бывает, Алексей Петрович.

Лазарев удивлённо посмотрел на Виктора, выбросил окурок за чью-то машину и сразу закурил вторую сигарету.

– Чем старше становимся, тем всё менее значимы поводы, – ответил он. – Если лет пятнадцать назад меня надо было в ординаторской с медсестрой поймать, то вчера я просто борщ в холодильник не поставил. Девальвация, так сказать, повода происходит прямо на глазах. Скоро нулевую отметку пройдём – и она уже авансом начнёт со мной ругаться.

«Знал бы ты, как прав сейчас», – подумал Платонов, но вслух сказал совсем другое:

– Если от медсестры до борща – пятнадцать лет, то не всё так плохо. Ещё всё можно успеть.

– Что успеть? Развестись? Найти третью жену? – задал вопросы Лазарев, приветственно махнув попутно рукой кому-то на стоянке.

– Зачем же? Нет, конечно, – наконец-то посмотрел на заведующего Платонов. – Для укрепления курса повода. Это же как стоимость барреля нефти. Вы рассчитываете, что семейная жизнь будет протекать при одной цене; надеетесь, что цена эта будет расти, но в реальности оказывается, что всё несколько не так. Несколько хуже. Семейная экономика рушится, эмоциональные баррели дешевеют. Надо адаптироваться как-то. Хотя соглашусь, призрачно это всё и ненадёжно. Из опыта боевых действий, если можно так выразиться.

– Боевых?

– Не поверите, Алексей Петрович, – невесело вздохнул Виктор. – Всякое бывало…

Он машинально погладил предплечье, где халат скрывал сейчас послеоперационный рубец. Сросшийся перелом пару раз в год давал о себе знать сильными ночными болями, но Платонов и не пытался принять обезболивающее. Похоже, ему было необходимо это помнить…

– Почему же, поверю. Так просто от бывшей жены в другой город не уезжают, – ответил Лазарев. – Ты, конечно, особо не распространялся никогда – но с подполковничьей должности за нарушение условий контракта… Наш руководитель тебя брать не хотела. Она же за чистоту кадров безоговорочно ратует. Уверен на сто процентов – обязательно глубже копнула и узнала всё. Готова была дать от ворот поворот. Просто я её на нужный путь наставил, когда твоё резюме в интернете прочитал.

Платонов слегка приподнял брови – об этом он услышал от Лазарева впервые.

– Спасибо, Алексей Петрович, – поблагодарил он заведующего. – Если хотите, я могу вкратце рассказать. Только не сейчас, если можно. И сильно вкратце. Без имён и мелких деталей.

– Наверное, хочу. Надеюсь что-то полезное для себя почерпнуть… Но не заставляю, конечно. Зря я две подряд дёрнул, – сказал он, вновь резко меняя тему и отправляя второй окурок вслед за первым. – Кстати, как там рука?

Платонов прищурился, вспоминая картину, что видел вчера на перевязке:

– Чисто. Скобки на ранах предплечья снял, швы через один оставил. Спилы костей не пальпируются. Рентген был два дня назад – всё идеально, – Виктор сунул в карманы халата слегка замерзающие руки и посмотрел в сторону входа в отделение. Там открылась дверь, и дежурная медсестра принялась выискивать своих врачей на стоянке. Увидев Платонова, она махнула ему рукой.

– В операционную, – констатировал Виктор. – Зовут.

– Решил, что будешь с глазом делать?

– Блефарорафия, – коротко сказал Виктор. – От гнойного конъюнктивита надо избавляться. Окулист хотел сам веки зашить, готов был помочь. Но я же не в первый раз. Ладно, пошёл.

Он миновал новую решётку, окружившую такие же новенькие кислородные резервуары. Платонов не смотрел на них, но несколько свежих следов цемента на выбоинах в ступенях и в пандусе напоминали ему, зачем и куда он направляется. Входная дверь отделения, такая же новая, как и всё кислородное хозяйство, громко клацнула магнитным замком, когда Виктор привычно пробежал пальцам по кодовым цифрам. Не заходя в ординаторскую, Платонов прошёл весь коридор до конца – до двери с надписью «Операционный блок». Положив ладонь на ручку, он на секунду замер, прислушиваясь к себе. Холодок в груди, какая-то горячая волна по шее…

– Руки не трясутся, ноги не дрожат, – тихо сказал Виктор и открыл дверь. Несколько шагов к коробкам с масками и шапочками, потом к стопке бахил; надел их, медленно и аккуратно завязал. Увидел, что забыл на руке часы; снял их, положил на подоконник; натянул нарукавники, потом фартук и заглянул в операционную.

Все было готово. Лена, операционная сестра, замерла у своего столика с инструментами в ожидании хирурга. Виталий Балашов, их бессменный анестезиолог, сидел у окна, заполняя протокол и поглядывая временами на показания своих приборов. Анестезистка Варя, высокая яркая блондинка, прислонившись к стене, держала в руке два шприца с набранными препаратами и в ожидании команды мечтала о чем-то своём.

– Добрый день, – сухо сказал Платонов, обведя взглядом всю бригаду. На стол, где под простынёй лежал пациент, он не смотрел.

– Привет, – сказал Балашов, оторвавшись от писанины. – У меня все в норме. Времени на операцию – сколько тебе нужно.

Он встал, шагнул к Варваре, тихо что-то сказал; та по очереди ввела препараты из обоих шприцев в кубитальный катетер.

– Тогда я мыться, – развернулся Платонов. Тёплая вода немного расслабила; он тщательно намылил руки на три раза, поднял глаза и посмотрел на себя в зеркало. Усталый взгляд поверх маски заставил вздохнуть; он перевёл кран на холодную воду и плеснул немного в лицо:

– Соберись.

Потом вытер насухо руки большой стерильной салфеткой, выпросил у бесконтактного дозатора две порции геля-антисептика и, протирая ладони, направился обратно к Лене, что ждала его с развёрнутым стерильным халатом на вытянутых руках…

Операция проходила в тишине, звучали лишь редкие фразы хирурга и медсестры да жужжание дерматома. Полосы с бёдер он взял, как на экзамене – не дыша. Выставил лезвие на минимально допустимое значение – но все равно с волнением смотрел, как пропотевают «кровавой росой» донорские раны, как аккуратно Лена кладёт на них салфетки с перекисью, сразу же вскипающие красной пеной.

Когда все полосы, кроме двух, были пропущены через перфоратор, Платонов приступил к пластике. Он укладывал лоскуты по краям ран на груди и плече, растягивал сеточку – и после пристреливал её скобками из степлера. Лена несколько раз уже тупфером вытирала с его лба пот, слыша в ответ глухое «Спасибо» и тяжёлое дыхание.

Лишь раз Балашов позволил себе нарушить тишину в операционной, спросив:

– Может, тебе стол поднять?

Платонов, не поворачивая головы, буркнул «Нет, спасибо» и продолжил. Лена подавала лоскуты, придерживая их, если Виктору было особенно неудобно, и быстро заменяла степлеры, как только в них заканчивались скобки. Платонов щёлкнул последний раз – на плече – и попросил оставшиеся цельные лоскуты для шеи и щеки.

Все видели, что ему надо немного, буквально пару минут, отдохнуть. И Лена придумала смену перчаток и операционного белья. Платонов отступил к прохладной кафельной стене, прислонился к ней спиной.

– Посушите руки немного, Виктор Сергеевич, – попросила Лена, – а то не наденете новые перчатки. Я пока приберусь.

Она нарочито медленно собирала и протирала инструменты, сменила под плечом и шеей полотенце – и только после этого предложила Платонову новый комплект перчаток.

Виктор вернулся к столу, взял из банки с физраствором один из лоскутов, приложил к ране, разгладил обратным концом пинцета. Лена протянула степлер.

– Нет, – внезапно отказался Платонов. – Давайте лучше подошьём. Несите самую тонкую атравматику, что есть.

Спустя пару минут операционная сестра уже протягивала ему заряженный иглодержатель. Балашов у окна взглянул на часы, потом на наркозный аппарат, кивнул самому себе.

Тем временем Платонов медленно и аккуратно, чтобы не сдвинуть лоскуты, пришивал их к краям ран. Лена в нужное время отрезала концы нитей. Вдвоём они постепенно уложили две оставшихся полосы на шею, затем большие куски – на щёку, скулу и часть лба. С последним узлом Платонов понял, что не может разогнуться – так и отступил от стола в болезненном полунаклоне. Лена, спрятав руки на груди, боком оттеснила его ещё дальше в сторону, чтобы он не мешал накладывать повязки. Виктор особо не сопротивлялся; смотрел прямо перед собой – туда, где из-под стерильной простыни показалась закрытая повязкой культя левой руки.

– Так, теперь глаз, – когда спина немного расслабилась, сказал Платонов. – Надо выполнить блефарорафию.

– Это что такое? – тихо спросила Варвара у Балашова, но Виктор услышал.

– Веки надо сшить на левом глазу, – Платонов не очень хотел вдаваться в объяснения, но ему самому захотелось проговорить суть манипуляции и ещё раз убедиться в её целесообразности. – Защитим глаз от гноя и заодно не дадим формирующимся рубцам утащить веки в стороны.

– Так бы и говорил – глаз зашить, – пожал плечами Балашов. – А то слово какое-то мудрёное придумал.

Платонов в другой день ответил бы Виталию баянистым анекдотом, но сегодня молча взял протянутый иглодержатель, кончиком тонкого анатомического пинцета ухватился за край века, потянул. Вкол в верхнее веко, перехват, вкол в нижнее, перехват… Зрачок смотрел куда-то в потолок, но временами смещался немного в стороны – Виктор машинально старался избежать этого пустого взгляда, когда глаз, казалось, смотрит точно на него.

– Конец операции, – спустя несколько минут тихо сказал он всем присутствующим. Балашов закрыл на аппарате клапан севофлурана, ещё раз посмотрел на показатели и вместе с Платоновым вышел в предоперационную.

– На тебе лица нет, – сказал он Виктору. – Бледный как смерть. Кофе надо. Горячий. Много. Давай, иди. Петрович там уже извёлся весь, наверное.

Платонов жестами попросил помочь развязать ему халат; с видимым облегчением стянул его, потом порвал завязки фартука, скинул нарукавники – и стало видно, что операционный костюм мокрый насквозь.

– Дня два-три ещё в клинитроне подержать, – думая о своём и поёживаясь от холодного костюма, попросил он. – Пусть подсохнет, всё-таки там немного на спину заходит. Потом заберём. Пора будет активизировать.

Балашов согласился:

– Да какие проблемы, конечно. Когда мы отказывали? Тем более, что…

– Я тогда пойду. Устал чего-то.

Ему наконец-то удалось полностью разогнуться. Волна облегчения мурашками прошла по телу, отозвалась лёгким похрустыванием в шее и спине. Уже в коридоре он вспомнил, что всё ещё в маске и шапочке, снял их и, скомкав, сунул в карман.

Алексей Петрович поднялся навстречу, едва Платонов вошёл в ординаторскую.

– Всё получилось?

– Да.

Платонов щёлкнул кнопкой чайника, сел в своё кресло и уставился в погасший в режиме ожидания монитор.

– Я никуда не уходил, – добавил Лазарев. – Даже курить только один раз. Думал – мало ли. Вдруг позовёшь…

– Через три дня достанем из клинитрона и в седьмую палату. Сейчас каждый день – перевязки. Если что, поправлю, где не так легло, – Платонов отчитывался самому себе, как робот, не замечая обращённых к нему слов Лазарева.

Чайник вскипел. Виктор встал, насыпал из банки пару ложек кофе, бросил сахар, плеснул кипяток и вернулся к столу. Долго смотрел на чашку, потом сделал пару обжигающих глотков. Спросил:

– А коньяк есть?

– Обижаешь, – Алексей Петрович повернулся в кресле и вытащил из нижнего ящика стола бутылку. – В кофе плеснуть? Или не будем просто так переводить продукт?

Платонов в очередной раз заглянул в комнатку, что была по совместительству кухней, взял рюмки, поставил на микроволновку. Лазарев втиснулся рядом, плеснул по половине.

– Я к полумерам не привык, – вспомнив госпитальную поговорку, сказал Платонов. Петрович долил. Не дожидаясь каких-то слов от заведующего, Виктор взял рюмку; быстро, одним большим глотком выпил. Лазарев достал из кармана маленькую розовую карамельку, протянул Виктору:

– Иди в бокс, полежи с полчасика. Заснёшь – не проблема.

Лёжа на кровати в боксе, когда хмель стал настойчиво просачиваться в голову и усыплять, Платонов вдруг вспомнил, с чего все началось.

С этого худосочного и скандального… В памятной почему-то рубашке – той самой, «кафельной». Как же его звали…

(«Это мама, понимаете вы или нет?»)

Вадим. Да, точно. И ведь он показался странным сразу…

(«…таблетки…»)

Вадим Беляков.

(«Я все сделаю, чтобы вы запомнили…»)

И сделал.

…Когда Лазарев через час заглянул в бокс, Платонов крепко спал, положив ладонь под щеку.

Часть первая

ПЕПЕЛ

И что бы она ни сказала,
Что бы я ни ответил ей,
Времени осталось мало,
Время говорит: «Скорей!»
«Високосный год» – «Кино»

1
Наши дни

Телефонный звонок в полчетвёртого утра не сулил ничего хорошего. Платонов нехотя приподнял голову с подушки, нашарил рукой телефон на тумбочке рядом с диваном, далеко не сразу сумел смахнуть зелёный кружочек разговора вверх.

– Дежурный хирург…

– Подойдите, здесь по вашу душу, – услышал он чересчур бодрый для середины ночи голос Эльвиры, медсестры приёмного отделения. – Не надо сюда вещи складывать… Это я не вам, Виктор Сергеевич… Вот там вешалка, а сумку оставьте за дверью…

Платонов нажал отбой, сел, нащупал ногами в полумраке кроксы, едва не затолкав их под диван, с досадой шумно выдохнул и встал.

Халат, маска, ручка, телефон, ключ от ординаторской. Платонов вышел в коридор, где над палатными дверями приглушённо светились дежурные лампы. До конца не проснувшись, кое-как попал ключом в замок, повернул. В сестринской бубнил телевизор, бросая на линолеум разноцветные размытые блики через раскрытую дверь.

Платонов двинулся по длинным коридорам в сторону приёмного отделения. В палатах шла своя ночная жизнь. Кто-то читал, кто-то смотрел кино на телефоне или ноутбуке, кто-то просто ходил от окна к двери и обратно. В женской палате за плотно прикрытой дверью шумел фен – и Виктор понимал, что никто не укладывает там волосы. Прооперированная днём Токарева сушила феном повязку над донорской раной, подходя к делу максимально ответственно – каждый час по десять минут.

В ожоговой реанимации за неплотно прикрытой дверь тускло горела настольная лампа, слышался тихий плач малышки Трофимовой и что-то вроде колыбельной от её мамочки. Платонов повернул возле двери и вышел на площадку. На стульчике возле туалета, поставив на пол рядом с собой банку с дренажом из плевральной полости, сидел пожилой пациент и надувал медицинскую перчатку через двадцатикубовый шприц. Среди ночи это было одновременно и удивительно, и вполне объяснимо. Виктор зачем-то коротко кивнул пациенту, словно одобряя его действия, получил то же самое в ответ и стал спускаться по лестнице на первый этаж.

Внизу Платонова встретил длинный коридор, освещённый только дежурным светом. Он миновал несколько дверей рентгенотделения и в сумраке фойе увидел сидящего на дерматиновом диванчике мужчину с вытянутой ногой. Рядом к стене была прислонена трость; на полу – бесформенная брезентовая хозяйственная сумка. В руке мужчина сжимал допотопный кнопочный телефон, подслеповато разглядывая что-то на экране.

Платонов, не задерживаясь, завернул за угол, в сторону приёмного отделения. Эльвира сидела за столом, глядя в монитор и щёлкая мышкой.

– Вот бумаги, – показала она наклоном головы на угол стола, не отрывая глаз от экрана.

– Это мимо него я сейчас проскочил? – Виктор оглянулся, но отсюда пациента в коридоре уже не было видно. Сестра кивнула и продолжила невидимую Платонову работу.

В бумагах всё было, как и всегда.

– Солнце зашло, и в Стране Дураков закипела работа, – шепнул себе под нос Виктор. Направление из поликлиники, где стояло время «двенадцать-двадцать», говорило о многом. Пациент перемещался в сторону больницы почти пятнадцать часов – причём совершенно непонятно, почему. Выйдя в коридор, Платонов встал напротив пациента и спросил:

– Судя по времени прибытия, дела у вас днём были крайне важные?

– Нога болит, – ответил мужчина, указывая на вытянутую перед собой ногу. Вопрос хирурга он то ли не понял, то ли проигнорировал, то ли посчитал сигналом для рассказа о своих проблемах.

– Догадываюсь, – подняв перед собой бумаги, сказал Платонов. – В направлении у вас диагноз «Остеомиелит» – явно не для полуночных хождений по больницам. Вполне плановая болячка. Ничего экстренного для приёма дежурного хирурга.

– Я не все слова там понимаю, – пожал мужчина в ответ плечами. – Я в декабре прошлого года пальцы отморозил…

– То есть девять месяцев назад, – уточнил Виктор. – Надеюсь, в конце этого разговора станет понятно, почему вы пришли именно сегодня в полчетвёртого утра. Ладно, вставайте и пойдём на кушетке глянем, что там и где болит. Вас как зовут? А, все, вижу – Роман Петрович, – прочитал Платонов в документах.

Они вошли в смотровой кабинет. Мужчина присел на кушетку, снял в высшей степени заношенный кроссовок и вытянул ногу. Виктор увидел забинтованный большой палец, гиперемию на тыле стопы, отёчный голеностоп, татуировку над плюсневым отделом (набор каких-то непонятных слов и раскрытая книга с пером), после чего взял из коробки перчатки, но сразу не стал их надевать, а присел на стул рядом и вопросительно посмотрел на Романа Петровича.

– Так вот, – снова начал пациент. – В декабре прошлого года я пальцы отморозил. Вот на этой самой ноге, – он показал на повязку. – Но из больницы я сразу сбежал, потому что мне сказали, что отрежут. Вот так, – грязный ноготь указательного пальца нарисовал полосу на пару сантиметров выше повязки. – А я не согласен был. Подписал им там бумажку какую-то. Дома меня мама перевязывала…

– Мама? А в поликлинику вы обращались?

– Мама у меня опытная. Правда, ветеринар, но стаж почти сорок лет, – не без гордости сказал Роман Петрович. – Сейчас, конечно, на пенсии уже. Она и сказала с мазью Вишневского компрессы делать.

– Чудесная история, – согласился Платонов. – Чем кончилась?

– Через пару месяцев стало вроде лучше, но палец вдруг опух, гной потёк, мама меня в городскую больницу отправила. Там рану залечили, но нашли туберкулёз…

– Опаньки, – сказал Виктор. – Кто бы мог подумать.

Теперь ему стало понятно происхождение татуировки на тыле стопы – происхождение, но не содержание. Платонов не удержался и спросил:

– Не пойму, что здесь написано?

– «Они споткнулись об уголовный кодекс», – пояснил Роман Петрович, пожал плечами, вздохнул и виновато улыбнулся, что при его анамнезе выглядело неожиданно.

– Вылечили? Я сейчас и про рану, и про туберкулёз.

– Рану – да. А с лёгкими, доктор, подзатянулось как-то. Ещё нашли туберкулёз позвоночника, лечили почти четыре месяца. Выписали летом.

Платонов скосил глаза в выписку. Инфильтративный туберкулёз, туберкулёзный спондилит – все на месте. Выписан в стадии рассасывания процесса, рекомендован приём препаратов в течение двух месяцев.

– Таблетки свои пьёте? Срок ещё не вышел.

– Конечно! – искренне возмутился Роман Петрович. – Я ж не дурак!

«Это как сказать…» – где-то внутри ехидный Платонов пожал плечами, но интеллигент в четвёртом поколении спросил вслух:

– Что с ногой было дальше?

– Полтора месяца назад заболел большой палец. Опять. Опух, как и раньше. И мама…

– Мазь Вишневского? – опережая пациента, уточнил Виктор.

– У меня на ней через неделю все вскрылось само. Гной вышел, легче стало, – опять гордо покачал головой Роман Петрович. Авторитет мамы-ветеринара в глазах сына был непререкаем.

– А вы слышали, что мазь Вишневского раньше добывали из растений? – спросил Платонов. – В частности, из кактуса Вишневского.

Роман Петрович недоверчиво посмотрел на врача и как-то тревожно заёрзал на кушетке.

– Да-да, – словно подтверждая свои слова, вздохнул Виктор. – Тем, кто в тяжёлое для страны время не хотел служить и косил от армии, его вставляли прямо… прямо вот… туда. Мази для этого нужно было всего ничего, а эффект оказывался поразительным. Потому так и говорят с тех пор: «Многих эта мазь вернула на фронт…» Не верите? А это в учебнике «Военно-полевой хирургии» написано. Я думал, ваша мама читала…

Платонов, с трудом сдерживая улыбку, хотел уже встать, надеть перчатки и посмотреть на мамину работу, но в санитарной комнате мигнул на мгновение свет, упало что-то металлическое, и Виктор машинально посмотрел туда.

Там, за открытой дверью, в углу, на стульчике сидел худой парень с взъерошенными волосами. Рубашка на нем была в крупную клетку, что делало его практически незаметным на фоне кафеля. Подняв с пола упавшую связку ключей, он уже через мгновенье опять сидел абсолютно неподвижно, закинув ногу на ногу и при этом глядя на что-то за пределами поля зрения Платонова.

Виктора зацепил его взгляд – что-то среднее между слёзной мольбой, ненавистью и шизофренией. Он временами смешно морщил нос, но глаза оставались прежними – пронзительно-ждущими.

Платонов оглянулся на Эльвиру и спросил:

– А там кто сидит? Не ко мне?

– Нет, это студентик какой-то, – пояснила сестра. – Маму привёз на «Скорой». Она на каталке лежит, отсюда не видно просто. Терапевта ждут.

– Давно ждут?

– Минут сорок, – виновато ответила Эльвира. – Четыре пневмонии поступило. Из них одна в реанимацию. А тут гипертонический криз, его бригада купировала ещё по дороге сюда – вот никто и не торопится.

Стало понятно, куда и на кого смотрит парень. На маму.

«Как-то много сегодня ночью мам, – подумал Платонов. – Ладно, там они сами разберутся, продолжим».

Он, как и собирался, надел перчатки, аккуратно разбинтовал ногу и обнаружил под повязкой большую гнойную рану. Непропорционально толстый палец только подтверждал клинический диагноз, приблизительно сформулированный рентгенологом поликлиники и подхваченный участковым хирургом. «Хронический остеомиелит обеих фаланг первого пальца, свищевая форма». Место ему, конечно, было на койках гнойной хирургии.

– Откроете секрет – почему ночью пришли? – в конце диалога решил всё-таки спросить Платонов.

– Да не секрет это, – добродушно, не чувствуя за собой никакого греха, ответил Роман Петрович. – Мама подсказала. Днём, говорит, у них там всегда очередь, а ночью свободно. Примут без задержек.

«А ветеринары нынче опытные», – подумал Платонов, но сдержался и ничего не сказал пациенту. Он повернулся к Эльвире, досчитал до десяти, успокоился и дал команду оформлять историю болезни.

– Нас кто-нибудь сегодня посмотрит?!

Виктор вздрогнул, развернулся и нос к носу столкнулся с тем самым парнем в «кафельной» рубашке. Тот незаметно покинул своё место и приблизился вплотную, пока Платонов стоял к нему спиной.

– Вы разве не видите, что демонстрируете плебейское отношение к людям? Уже почти час к нам никто не подходит!

Виктор отступил на шаг – его личное пространство просто взывало к этому – после чего спросил:

– Вас как зовут?

– Вадим меня зовут, – с вызовом и лёгким злым прищуром блестящих глаз ответил парень. – Это что-то меняет сейчас? Вот все узнали, что я Вадим, и тут же примчались смотреть мою маму?

«Только истерики тут не хватало», – подумал Платонов.

– Вадим, я уверен, что доктор не просто так задерживается. У него наверняка на это весьма серьёзные причины, – попробовал он наладить диалог с недовольным собеседником. – К сожалению, ночь – не самое лучшее время застать врача в приёмном отделении сразу при обращении. Он один на всю больницу сейчас, на почти восемьдесят коек.

– Одна, – уточнила Эльвира.

– Что? – не сразу понял Платонов.

– Не один, а одна, – пояснила сестра. – Она не так давно здесь, вы с ней ещё не пересекались, наверное.

Виктор вспомнил, что увидел в графике незнакомую фамилию «Кравец П. А.» и почему-то представил себе мужчину. Оказалось, он ошибся. На букву «П» в голову приходило только имя «Прасковья», и он очень надеялся, что родители терапевта не были фанатичными славянофилами.

– Возьмите пока у неё кровь, давление измерьте, сделайте ЭКГ, – тихо попросил у Эльвиры Платонов. – Создайте, так сказать, некое движение вокруг пациентки. Вы же видите, сын настроен недоброжелательно.

– А историю вашего остеомиелита кто будет оформлять? – нарочито громко возразила медсестра. – У меня помощниц нет. Все в порядке очереди.

Виктор скрипнул зубами, взял со стола тонометр и направился вслед за парнем. Женщина лежала под клетчатым одеялом на каталке, головной конец приподнят; она смотрела в тёмное ночное окно, но видела там лишь отражение того, что происходит в комнате. Вадим встал возле неё и взял за руку.

– Мам, уже скоро, – шепнул он ей громко, – специально, чтобы Платонов услышал. – Я там поругался немного. С ними по-другому нельзя.

– С ними по-другому можно, – возразил Виктор. – И даже, я бы сказал, нужно. Здравствуйте. Меня зовут Платонов Виктор Сергеевич, я дежурный хирург. То есть не совсем тот врач, что вам нужен, но в отсутствие терапевта постараюсь хотя бы минимально помочь.

Женщине на вид было чуть за шестьдесят; она внимательно выслушала его краткий монолог, потом перевела суровый взгляд на сына – молчаливый выговор за «Я там поругался» – и тихо сказала:

– Лидия Григорьевна Белякова, внезапный ночной пациент. И мать вот этого скандалиста.

– Мама… – попытался возмутиться Вадим, но ещё один взгляд, острый и быстрый, остановил парня. Платонов стал догадываться, кто она по профессии. Но прежде, чем высказывать предположения, он аккуратно убрал одеяло с левой руки, надел манжету, снял с шеи фонендоскоп, давно ставший обязательным атрибутом дежурства, пусть коллеги и говорили порой, что в хирургии он чаще всего бесполезен. Сам Платонов так не считал, всегда находя, для чего он может пригодиться – для дыхания, перистальтики или, как сейчас, простого измерения давления.

Лидия Григорьевна вместе с ним следила за стрелкой манометра.

– Сто сорок?

– Нет, – успокоил её Платонов. – Сто тридцать с натяжечкой. На восемьдесят. Ребята в бригаде не зря свой хлеб едят, – повернувшись к сыну, констатировал Виктор. – А дома было сколько?

– Почти сто восемьдесят! – с вызовом ответил Вадим, глядя в глаза доктору и показывая ему всем видом, что мама – это, конечно, авторитет, но он и сам не лыком шит.

– Тем более, – улыбнулся петушиному задору Платонов. – Лидия Григорьевна, вы не школьный учитель, случайно?

Белякова удивлённо посмотрела на хирурга, потом улыбнулась и ответила:

– Хуже. Гораздо хуже. Я директор школы. Стаж – и вспоминать не хочется.

– Я по некоторым вашим словам догадался, – Виктор снял манжету и немного сжал её в кулаке, выдавливая воздух. – Скорее, по интонации. И по взглядам. У меня первая учительница была, Августа Ефимовна – она точно такими взглядами любых хулиганов замолчать заставляла.

– Вы наблюдательный, – сказала Лидия Григорьевна, потом вынула другую руку из-под одеяла, слегка поправила волосы.

И в этот момент Платонов ощутил запах – тонкий, далёкий, пришедший от её тела вместе с движением руки. Его нельзя было спутать ни с чем – сладковато-гнилостный аромат синегнойной палочки. У Виктора слегка приподнялась бровь.

Пациентка хотела что-то сказать, но увидела внимательный взгляд хирурга – и догадалась, что он почувствовал нечто, не предназначавшееся для его обоняния. Она вернула руку под одеяло, натянула его почти до подбородка, и спросила:

– Вы в какой школе учились? Не помню что-то такого преподавателя.

– Это было в другом городе, Лидия Григорьевна, – машинально ответил Платонов. – Она умерла, когда я учился ещё в пятом классе. От инфаркта, кажется. Старенькая была, далеко за семьдесят.

Они молча смотрели друг другу в глаза, и каждый понимал, что вот уже через несколько секунд тишина будет разбита неудобными вопросами и незапланированными ответами. Лидия Григорьевна втянула голову в плечи, готовая спрятаться под одеяло полностью. Сын её, не замечая происходящего между ней и врачом, вернулся в свой угол. Воевать за внимание к маме ему уже было не нужно, и он расслабился.

– Я вот что думаю, – спустя почти минуту молчания произнёс, наконец, Платонов. – Пока терапевта нет – быть может, вас посмотрит хирург?

Лидия Григорьевна молчала и незаметно, как ей казалось, кусала губы. Вадим, услышав предложение Виктора, встал со стула и подошёл поближе.

– Мы приехали с давлением, – голосом робота сказал он. – Нам. Нужен. Терапевт. Правда, мама?