Басни

Волк и Лисица

 
          Охотно мы дарим,
     Что́ нам не надобно самим.
     Мы это басней поясним,
Затем, что истина сноснее вполоткрыта.
 
 
Лиса, курятники накушавшись досыта,
И добрый ворошок припрятавши в запас,
Под стогом прилегла вздремнуть в вечерний час.
Глядит, а в гости к ней голодный Волк тащится.
     «Что, кумушка, беды!» он говорит:
«Ни косточкой не мог нигде я поживиться;
     Меня так голод и морит;
     Собаки злы, пастух не спит,
          Пришло хоть удавиться!» –
     «Неужли?» – «Право так». —
                          «Бедняжка-куманёк!
Да не изволишь ли сенца? Вот целый стог:
          Я куму услужить готова».
А куму не сенца, хотелось бы мясного –
          Да про запас Лиса ни слова.
               И серый рыцарь мой,
          Обласкан по́ уши кумой,
          Пошёл без ужина домой.
 

Бумажный змей

 
          Запущенный под облака,
Бумажный Змей, приметя свысока
          В долине мотылька,
«Поверишь ли!» кричит: «чуть-чуть тебя мне видно;
          Признайся, что тебе завидно
     Смотреть на мой высокий столь полёт». —
          «Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но ты на привязи летаешь.
               Такая жизнь, мой свет,
          От счастия весьма далёко;
          А я, хоть, правда, невысоко,
               Зато лечу,
               Куда хочу;
Да я же так, как ты, в забаву для другого,
               Пустого,
          Век целый не трещу».
 

Лебедь, Щука и Рак

 
     Когда в товарищах согласья нет,
          На лад их дело не пойдёт,
И выйдет из него не дело, только мука.
 
 
          Однажды Лебедь, Рак да Щука
          Везти с поклажей воз взялись,
     И вместе трое все в него впряглись;
Из кожи лезут вон, а возу всё нет ходу!
Поклажа бы для них казалась и легка:
          Да Лебедь рвётся в облака,
Рак пятится назад, а Щука тянет в воду.
Кто виноват из них, кто прав, – судить не нам;
          Да только воз и ныне там.
 

Скворец

 
          У всякого талант есть свой:
Но часто, на успех прельщаяся чужой,
          Хватается за то иной,
          В чём он совсем не годен.
          А мой совет такой:
          Берись за то, к чему ты сроден,
Коль хочешь, чтоб в делах успешный был конец.
 
 
          Какой-то смолоду Скворец
          Так петь щеглёнком научился,
     Как будто бы щеглёнком сам родился.
Игривым голоском весь лес он веселил,
               И всякий Скворушку хвалил.
     Иной бы был такой доволен частью;
Но Скворушка услышь, что хвалят соловья, —
А Скворушка завистлив был, к несчастью, —
     И думает: «Постойте же, друзья,
               Спою не хуже я
          И соловьиным ладом».
          И подлинно запел;
Да только лишь совсем особым складом:
     То он пищал, то он хрипел,
          То верещал козлёнком,
          То не путём
          Мяукал он котёнком;
И, словом, разогнал всех птиц своим пеньём.
Мой милый Скворушка, ну, что за прибыль в том?
     Пой лучше хорошо щеглёнком,
          Чем дурно соловьём.
 

Пруд и Река

 
«Что это», говорил Реке соседний Пруд:
     «Как на тебя ни взглянешь,
     А воды всё твои текут!
Неужли-таки ты, сестрица, не устанешь?
     Притом же, вижу я почти всегда,
          То с грузом тяжкие суда,
     То долговязые плоты ты носишь,
Уж я не говорю про лодки, челноки:
Им счёту нет! Когда такую жизнь ты бросишь?
          Я, право, высох бы с тоски.
В сравнении с твоим, как жребий мой приятен!
          Конечно, я не знатен,
По карте не тянусь я через целый лист,
Мне не бренчит похвал какой-нибудь гуслист:
          Да это, право, всё пустое!
Зато я в илистых и мягких берегах,
          Как барыня в пуховиках,
          Лежу и в неге, и в покое;
               Не только что судов
                    Или плотов,
     Мне здесь не для чего страшиться:
Не знаю даже я, каков тяжёл челнок;
          И много, ежели случится,
Что по воде моей чуть зыблется листок,
Когда его ко мне забросит ветерок.
Что́ беззаботную заменит жизнь такую?
          За ветрами со всех сторон,
Не движась, я смотрю на суету мирскую
          И философствую сквозь сон». —
«А, философствуя, ты помнишь ли закон?»
          Река на это отвечает:
«Что свежесть лишь вода движеньем
                                   сохраняет?
          И если стала я великою рекой,
Так это от того, что, кинувши покой,
          Последую сему уставу.
               Зато по всякий год,
     Обилием и чистотою вод
И пользу приношу, и в честь вхожу и в славу.
И буду, может быть, ещё я веки течь,
Когда уже тебя не будет и в-помине,
     И о тебе совсем исчезнет речь».
Слова её сбылись: она течёт поныне;
     А бедный Пруд год от году всё глох,
     Заволочён весь тиною глубокой,
          Зацвёл, зарос осокой,
     И, наконец, совсем иссох.
 
 
Так дарование без пользы свету вянет,
          Слабея всякий день,
     Когда им овладеет лень
И оживлять его детельность не станет.
 

Тришкин кафтан

 
     У Тришки на локтях кафтан продрался.
Что долго думать тут? Он за иглу принялся:
     По четверти обрезал рукавов –
И локти заплатил. Кафтан опять готов;
     Лишь на четверть голее руки стали.
          Да что до этого печали?
     Однако же смеётся Тришке всяк,
А Тришка говорит: «Так я же не дурак,
               И ту беду поправлю:
Длиннее прежнего я рукава наставлю»…
          О, Тришка малый не простой!
          Обрезал фалды он и полы,
Наставил рукава, и весел Тришка мой,
          Хоть носит он кафтан такой,
          Которого длиннее и камзолы.
 
 
Таким же образом, видал я, иногда
               Иные господа,
          Запутавши дела, их поправляют,
Посмотришь: в Тришкином кафтане щеголяют.
 

Механик

 
Какой-то молодец купил огромный дом,
Дом, правда, дедовский, но строенный на-славу:
И прочность, и уют, всё было в доме том,
И дом бы всем пришёл ему по нраву,
          Да только то беды –
Немножко далеко стоял он от воды.
«Ну, что ж», он думает: «в своём добре я властен;
     Так дом мой, как он есть,
Велю машинами к реке я перевесть
(Как видно, молодец механикой был страстен!),
          Лишь сани под него подвесть,
Подрывшись наперёд ему под основанье,
     А там уже, изладя на катках,
     Я во́ротом, куда хочу, всё зданье
          Поставлю, будто на руках.
И что́ ещё, чего не видано на свете:
Когда перевозить туда мой будут дом,
Тогда под музыкой с приятелями в нём,
          Пируя за большим столом,
На новоселье я поеду, как в карете».
          Пленяся глупостью такой.
И к делу приступил тотчас Механик мой.
Рабочих подрядил^[61], под домом рылся, рылся,
Ни денег, ни забот нимало не берёг;
Однако ж дома он перетащить не мог
          И только до того добился
          Что дом его свалился.
 
 
          Как много у людей
               Затей,
     Которые ещё опасней и глупей!
 

Пожар и Алмаз

 
     Из малой искры став пожаром,
          Огонь, в стремленьи яром,
По зданьям разлился в глухой полночный час.
          При общей той тревоге,
          Потерянный Алмаз
Едва сквозь пыль мелькал, валяясь по дороге.
          «Как ты, со всей своей игрой»,
     Сказал Огонь: «ничтожен предо мной!
     И сколь навычное потребно зренье,
Чтоб различить тебя, при малом отдаленьи,
Или с простым стеклом, иль с каплею воды,
Когда в них луч иль мой, иль солнечный играет!
Уж я не говорю, что всё тебе беды,
          Что́ на тебя ни попадает:
          Безделка – ленты лоскуток;
     Как часто блеск твой затмевает,
Вокруг тебя один обвившись, волосок!
     Не так легко затмить моё сиянье,
          Когда я, в ярости моей,
Охватываю зданье.
               Смотри, как все усилия людей
          Против себя я презираю;
Как с треском, всё, что встречу, пожираю –
И зарево моё, играя в облаках,
          Окрестностям наводит страх!» –
«Хоть против твоего мой блеск и беден»,
     Алмаз ответствует: «но я безвреден:
     Не укорит меня никто ничьей бедой,
          И луч досаден мой
          Лишь зависти одной;
     А ты блестишь лишь тем, что разрушаешь;
          Зато, всей силой съединясь,
Смотри, как рвутся все, чтоб ты скорей погас.
          И чем ты яростней пылаешь,
     Тем ближе, может быть, к концу».
Тут силой всей народ тушить Пожар принялся;
На утро дым один и смрад по нём остался:
     Алмаз же вскоре отыскался
И лучшею красой стал царскому венцу.
 

Пустынник и Медведь

 
Хотя услуга нам при ну́жде дорога́,
     Но за неё не всяк умеет взяться:
          Не дай Бог с дураком связаться!
Услужливый дурак опаснее врага.
 
 
Жил некто человек безродный, одинокой,
     Вдали от города, в глуши.
Про жизнь пустынную, как сладко ни пиши,
А в одиночестве способен жить не всякой:
Утешно нам и грусть, и радость разделить.
Мне скажут: «А лужок, а тёмная дуброва,
Пригорки, ручейки и мурава шелкова?» –
          «Прекрасны, что и говорить!
А всё прискучится, как не с кем молвить слова».
          Так и Пустыннику тому
     Соскучилось быть вечно одному.
Идёт он в лес толкнуться у соседей,
     Чтоб с кем-нибудь знакомство свесть.
          В лесу кого набресть,
     Кроме волков или медведей?
И точно, встретился с большим Медведем он,
     Но делать нечего: снимает шляпу
     И милому соседушке поклон.
     Сосед ему протягивает лапу,
     И, слово-за-слово, знакомятся они,
          Потом дружатся,
     Потом не могут уж расстаться
     И целые проводят вместе дни.
О чём у них, и что бывало разговору,
Иль присказок, иль шуточек каких,
          И как беседа шла у них,
          Я по сию не знаю пору.
          Пустынник был не говорлив;
          Мишук с природы молчалив:
     Так из избы не вынесено сору.
Но как бы ни было, Пустынник очень рад,
     Что дал ему бог в друге клад.
Везде за Мишей он, без Мишеньки тошнится,
     И Мишенькой не может нахвалиться.
          Однажды вздумалось друзьям
В день жаркий побродить по рощам, по лугам,
          И по долам, и по горам;
А так как человек медведя послабее,
          То и Пустынник наш скорее,
     Чем Мишенька, устал
          И отставать от друга стал.
То видя, говорит, как путный, Мишка другу:
          «Приляг-ка, брат, и отдохни,
          Да коли хочешь, так сосни;
А я постерегу тебя здесь у досугу».
Пустынник был сговорчив: лёг, зевнул,
          Да тотчас и заснул.
А Мишка на часах – да он и не без дела:
     У друга на нос муха села:
          Он друга обмахнул;
               Взглянул,
А муха, на щеке; согнал, а муха снова
          У друга на носу,
     И неотвязчивей час от часу.
     Вот Мишенька, не говоря ни слова,
     Увесистый булыжник в лапы сгрёб,
Присел на корточки, не переводит духу,
Сам думает: «Молчи ж, уж я тебя, воструху!»
И, у друга на лбу подкарауля муху,
     Что силы есть – хвать друга камнем в лоб!
Удар так ловок был, что череп врознь раздался^[62],
И Мишин друг лежать надолго там остался!
 

Цветы

 
В отворенном окне богатого покоя,
     В фарфоровых, расписанных горшках,
Цветы поддельные, с живыми вместе стоя,
          На проволочных стебельках
               Качалися спесиво
И выставляли всем красу свою на диво.
          Вот дождик начал накрапать.
Цветы тафтяные^[63] Юпитера тут просят:
          Нельзя ли дождь унять;
Дождь всячески они ругают и поносят.
«Юпитер!» молятся: «ты дождик прекрати;
               Что в нём пути^[64],
          И что его на свете хуже?
     Смотри, нельзя по улице пройти;
     Везде лишь от него и грязь, и лужи».
Однако же Зевес не внял мольбе пустой,
И дождь себе прошёл своею полосой.
               Прогнавши зной,
Он воздух прохладил; природа оживилась,
И зелень вся как будто обновилась.
Тогда и на окне Цветы живые все
     Раскинулись во всей своей красе
          И стали от дождя душистей,
               Свежее и пушистей.
А бедные Цветы поддельные с тех пор
Лишились всей красы и брошены на двор,
               Как сор.
 
 
Таланты истинны за критику не злятся:
Их повредить она не может красоты;
          Одни поддельные цветы
               Дождя боятся.
 

Крестьянин и Змея

 
Змея к Крестьянину пришла проситься в дом,
          Не по-пустому жить без дела,
     Нет, няньчить у него детей она хотела:
     Хлеб слаще нажитый трудом!
     «Я знаю», говорит она: «худую славу,
          Которая у вас, людей,
               Идёт про Змей,
          Что все они презлого нраву;
          Из древности гласит молва,
     Что благодарности они не знают;
     Что нет у них ни дружбы, ни родства;
Что даже собственных детей они съедают.
Всё это может быть: но я не такова.
Я сроду никого не только не кусала,
          Но так гнушаюсь зла,
Что жало у себя я вырвать бы дала,
               Когда б я знала,
          Что жить могу без жала;
          И, словом, я добрей
               Всех Змей.
Суди ж, как буду я любить твоих детей!» –
«Коль это», говорит Крестьянин: «и не ложно,
     Всё мне принять тебя не можно;
          Когда пример такой
          У нас полюбят,
Тогда вползут сюда за доброю Змеёй,
               Одной,
Сто злых и всех детей здесь перегубят.
Да, кажется, голубушка моя,
И потому с тобой мне не ужиться,
          Что лучшая Змея,
     По мне, ни к чорту не годится».
 
 
Отцы, понятно ль вам, на что́ здесь мечу я?..
 

Крестьянин и Разбойник

 
          Крестьянин, заводясь домком,
Купил на ярмарке подойник, да корову,
          И с ними сквозь дуброву
Тихонько брёл домой просёлочным путём,
     Как вдруг Разбойнику попался.
Разбойник Мужика как липку ободрал.
«Помилуй», всплачется Крестьянин: «я пропал,
          Меня совсем ты доконал!^[65]
Год целый я купить коровушку сбирался:
          Насилу этого дождался дня». —
     «Добро, не плачься на меня»,
     Сказал, разжалобясь, Разбойник:
«И подлинно, ведь мне коровы не доить;
          Уж так и быть,
     Возьми себе назад подойник»^[66].
 

Любопытный

 
     «Приятель дорогой, здорово!
                                Где ты был?» –
«В Кунсткамере^[67], мой друг!
                           Часа там три ходил;
     Всё видел, высмотрел; от удивленья,
     Поверишь ли, не станет ни уменья
          Пересказать тебе, ни сил.
     Уж подлинно, что там чудес палата! –
Куда на выдумки природа таровата!^[68]
Каких зверей, каких там птиц я не видал!
          Какие бабочки, букашки,
          Козявки, мушки, таракашки!
Одни, как изумруд, другие, как коралл!
          Какие крохотны коровки!
Есть, право, менее булавочной головки!» –
«А видел ли слона? Каков собой на взгляд!
     Я чай, подумал ты, что гору встретил?» –
«Да разве там он?» – «Там». —
                           «Ну, братец, виноват:
          Слона-то я и не приметил».
 

Лев на ловле

 
Собака, Лев, да Волк с Лисой
     В соседстве как-то жили,
          И вот какой
          Между собой
     Они завет все положили:
     Чтоб им зверей съсобща ловить,
И что́ наловится, всё поровну делить.
Не знаю, как и чем, а знаю, что сначала
     Лиса оленя поимала,
     И шлёт к товарищам послов,
     Чтоб шли делить счастливый лов:
     Добыча, право, недурная!
Пришли, пришёл и Лев; он, когти разминая
     И озираючи товарищей кругом,
               Делёж располагает
     И говорит: «Мы, братцы, вчетвером»,
И на четверо он оленя раздирает.
«Теперь, давай делить! Смотрите же, друзья:
          Вот эта часть моя
               По договору;
Вот эта мне, как Льву, принадлежит без спору;
Вот эта мне за то, что всех сильнее я;
А к этой чуть из вас лишь лапу кто протянет,
          Тот с места жив не встанет».
 

Конь и Всадник

 
Какой-то Всадник так Коня себе нашколил^[69].
     Что делал из него всё, что изволил;
     Не шевеля почти и поводов,
     Конь слушался его лишь слов.
«Таких коней и взнуздывать напрасно»,
          Хозяин некогда сказал:
     «Ну, право, вздумал я прекрасно!»
И, в поле выехав, узду с Коня он снял.
          Почувствуя свободу,
     Сначала Конь прибавил только ходу
                    Слегка,
И, вскинув голову, потряхивая гривой,
          Он выступкой пошёл игривой,
          Как будто теша Седока.
Но, сметя, как над ним управа не крепка,
          Взял скоро волю Конь ретивой:
Вскипела кровь его и разгорелся взор;
     Не слушая слов всадниковых боле,
          Он мчит его во весь опор
          Черезо всё широко поле.
Напрасно на него несчастный Всадник мой
               Дрожащею рукой
     Узду накинуть покушался:
     Конь боле лишь серчал^[70] и рвался,
И сбросил, наконец, с себя его долой;
          А сам, как бурный вихрь, пустился,
          Не взвидя света, ни дорог,
Поколь, в овраг со всех махнувши ног,
          До-смерти не убился.
          Тут в горести Седок
«Мой бедный Конь!» сказал: «я стал виною
               Твоей беды!
          Когда бы не́ снял я с тебя узды, —
          Управил бы наверно я тобою:
          И ты бы ни меня не сшиб,
          Ни смертью б сам столь жалкой не погиб!»
 
 
     Как ни приманчива свобода,
          Но для народа
     Не меньше гибельна она,
Когда разумная ей мера не дана.