– Это ты… – подтвердил он с горечью человека, который и о себе всё хорошенько знал. – И я такой же. И все мы такие же.
– Что же делать со всем этим? – Пётр Олегович отпрянул, чтобы всмотреться своим диким скачущим взглядом в глаза единственного своего друга, единственной своей надежды. – Как с этим жить? Как не спрятаться за высокомерием? За самооправданием? Ведь жить невозможно с этим! Как провалиться мне сквозь землю? Сквозь землю… Как провалиться мне?
– Нужно каяться… – успокаивал батюшка и снова прижимал его голову к своему плечу. – Что можно исправить – надо исправлять. И каяться.
Через час только кое-как пришёл в себя болезный Пётр Олегович. Он сидел в батюшкином кабинете, раздавленный и неподвижный, как тяжёлая каменная статуя, на которую обвалилась гранитная скала.
– Не понравилась она мне, жена его. Хорошая она женщина, заботливая, тихая. А я, вот… Невзлюбил… Ну, и ухитрился через подлости, через интриги… Выдворил её вон. А она была беременная, – он поднял к батюшке мутные глаза, наполненные слезами. – И теперь живёт, как мать-одиночка, родила. Внук у меня, уже три года ему. Тоже Петром назвала, несмотря ни на что… Так они задумывали с сыном вначале. А я его даже не видел ни разу. Такой я мерзавец!
– Иди и исправляй, – приказал батюшка с теплотой, с пониманием, но твердо. – И не бойся себя. Не увидишь болезни, не исцелишься.
– И как же мне жить с этим без… Это же так жжет, прямо выгораю весь. Больно так… Грехи эти…
– Ты людей прости, – ответил батюшка. – Дай им право быть лучше, чем ты. Дай им право совершать ошибки, быть несовершенными. Прости их. Только так и получишь облегчение и себя сможешь принять.
Долго они ещё беседовали, не растворяя штор, уже в вечерней темноте. Все искали лекарство. Но не от боли – обезболивающие для человека, осознающего свои грехи, известные – надменность, высокомерие, ложь, лицемерие, клевета. Много их, легион. И все подаются в упаковке самооправдания, усиливаются ненавистью и осуждением. �