Вагабонды. Ответственность за публикацию книги взял на себя игил

– Эй, ну, куда ты прешь, – кажется, это он мне, – слепой что ли?! Пошел отсюда! Давай… ну!

Он подвинул меня в сторону, вышло у него это легко. Сдается мне, будь я грузовой автомобиль или овощной магазинчик, он также без труда смог бы меня сдвинуть с моего места. У меня всегда было подозрение, что таких людей выращивают на грядках. Лежат они месяцами под землей и зреют. А осенью этих живчиков втроем, впятером лопатами выкапывают на благо государства, на защиту мирных граждан от всяких неадекватных, вонючих проходимцев вроде меня. Будь у меня лопата под рукой, я бы двинул ему ногой по челюсти с разворота.

Дверная ручка была уже в моей ладони. Я начал ее тянуть на себя, как вдруг из-за спины выскочил мой старый приятель, бармен лет двадцати пяти – не старше. Такой живой, бодрый, полный жизни и сока парень. Красавец, ей-богу. Только вот улыбки я не находил на его губах. Теперь эти губы просто танцевали на его лице, то пряча, то показывая зубы с языком. Он шевелил ими почти безостановочно, смотрел мне в глаза. Если бы не этот повсеместный шум, я бы легко поверил, что он мне пытается что-то сообщить.

– Ты меня слышишь? Я с тобой разговариваю, – сказал он, тряхнув меня за плечи, – ты стакан разбил. С тебя четыре сотни.

Стакан? Разбил? Я же тут вместе с этим рыбаком на берегу сидел. Мы же тут рыбу вообще ловим вот уже второй час. Я вон за червями собрался идти на тот пригорок. Этот громила сейчас всю живность разгонит. Эй, охранник, ты заснул там? Нашу рыбу хотят распугать. Или меня разыгрывают?

– Какой еще стакан? – промямлил я через силу.

– Официант сказал мне, что ты локтем опрокинул бокал для вискаря, когда спускался со стула. Ты еще уронил тарелку с лимонами, и декоративный кокос, но это хуйня. А вот четыреста рублей, дружок, тебе придется вернуть. – И такие честные глаза. Ну и как такому не поверить?

– Минуточку, – говорю я. Выходит, виноват – надо признать… А я заметил, что в тот момент как-то неуклюже слезал на пол, трясло меня немного, голова шла кругом. Я сунул руки в карманы. Пытаюсь нащупать что-нибудь бумажное, денежное. Тут пусто. Здесь тоже, хотя нет, жвачка с утра осталась. Куда это я все подевал? Тяжелый водянистый комок подступил к горлу. Как я ненавижу такие ситуации. – Слушай. Я где-то все деньги потерял. Давай я потом вам занесу, завтра вот, например?

Он глубоко вздохнул. Из усилителей по-кошачьи нежно вытягивался мужской голос под жирный и тягучий звук саксофона. На припеве вокалист отрывисто бросал слова в микрофон – Буэна, буэна, буэна, гуд, гуд, гуд!⁴ А сакс, тем временем, улетал в свой скользкий, изогнутый мир импровизации, откуда как фонтан брызгал на танцующих смачными басовыми нотами.

– Дерьмово, так у нас не делается. Че-то разбил, испортил – платишь на месте, – на секунду он замолчал, посмотрел куда-то за мою спину, подозвал к себе одну из официанток. Невысокая, уже не молодая девушка с неинтересной грудью и с безнадежными ногами, искривленно торчащими из ее зауженного таза. Они начали переговариваться. Я стоял поодаль, считая количество искусственных орхидей в вазе у входной группы. – Тогда давай чего-нибудь в залог. Что у тебя есть с собой? Документы, может, какие… кроме паспорта.

Я пошарился во внутренних карманах пиджака. Ручки, бумажки, кусок холодного пластика. О!

– Банковская карта подойдет?

– Может, на ней деньги найдутся?

Хороший вопрос. Может действительно найдутся. Так. Что это за карта у нас такая? НБАЛОВБАНК? Откуда она у меня? Стоп. Я сегодня деньги же снимал? Да, Снимал. Все же снял? Все же снял. Ну не дурак ли? Возможно.

– Не, сегодня последнее потратил. – говорю ему.

– Ну, давай сюда. – Бубнит он едва различимо, жестом требуя дать ему кредитку. Бородатый силач приблизился к моему уху. Опять думает – я его не слышу. Пхах! – Завтра до полуночи постарайся подойти. Будет моя смена. Добро?

– Ага. – Киваю.

– Михаил Могилёв, значит, – произносит мое имя, изучив выпуклые символы на лицевой стороне пластика. – А меня Олежка зовут. Но можно просто – Олег, – и улыбается как ребенок. Смешно. Я оценил.

Я чувствовал, что он меня сейчас обнимет и потрясет в своих толстых оглоблях.

– Ну, все. Будь здоров! – Кинул на прощание Олег и ушел куда-то в темноту. И даже не стал меня хлопать по плечу. Ну, будь здоров. Пока.

Наконец, я попал на свежий воздух. От давления звездного ночного неба асфальт под ногами загадочно блестел и играл своими серыми красками. Я подошел к краю улицы, выставил правую ладонь. Прошло три минуты – проехала одна машина. Я по-прежнему держал в своей руке уже скрученные в трубочку листы, о которых уже и забыл. Что же я прихватил с собой? Подойдя к фонарному столбу, я приблизил обложку к лицу, чтобы, наконец, опознать содержание этих страниц, но все безнадежно расплывалось передо мной. Отрезвила меня собственная пощечина. На! Получай, пьяница!

ВАГАБОНДЫ

– крупными буквами. В самом центре. И больше ничего. Заглянув внутрь, я обнаружил мелким шрифтов кучу запутанных абзацев. Страниц пятнадцать какого-то текста. Что за дрянь? И это все? Буквы, запятые, точки кишели как муравьи. Хоть бы картинки какие-нибудь. А так…

Расстроившись, я силой впихнул этих непонятных Вагабондов в штаны. А чего я мог ждать? Буклет стрип-бара или скидка в мексиканское кафе? Ладно, завтра полистаю.

Зато как пахнет! Цветочно-фруктовый аромат. Грейпфрут… и сливы тоже… это же жасмин… вроде персик еще.

Остановился синий хэтчбэк. Тебе куда, услышал я. Куда мне? Ну и вопрос… И что на него ответить?.. В любом случае, дружище, это ведь не твое дело. Мне куда-то вдаль. Туда, где темно и высоко. Тебя там точно не ждут. Я, махнув рукой, дал понять водителю, что расплатиться мне нечем. Мы расстались, кажется, в недопонимании. На улице было холодно и безлюдно, отчего в моем мозгу разгорался маленький костер. Свет от фонарей тускнел при звуке моих путаных мыслей, произнесенных вслух. Я зашагал по тротуару, и планета под моими ногами завертелась в обратном направлении.

4

Я очнулся. Господи, неужели. Кажется, я все еще был жив. Во всяком случае, я не мог отрицать причастность к этому гребаному миру. Я попытался пошурудить языком во рту – на вкус, как будто мне кто-то там нагадил минувшей ночью. Терпеть не могу эти ощущения. Склизко и пить хочется. Стакан воды сейчас бы не помешал. Который раз пытаюсь открыть глаза и сфокусироваться на чем-нибудь. Итак. Ну же, давай. Это ведь так просто. Что есть сил приподнимаю веки, вытягиваю их наверх, напрягаю лоб – моя нижняя челюсть почему-то начинает неестественно опускаться. Эй, она все еще мне принадлежит? Все лицо расползается в разные стороны как конечности человека, впервые вставшего на лед. Со стороны. должно быть, я похож на инвалида с синдромом ДЦП, умственно отсталого, имбицила? Или кто там на людях ковыряет в носу и чешет свой зад как ни в чем не бывало – дауны?

Постепенно я начинаю вступать в обоюдный контакт с пространством. Помещаю свое тело в центр системы координат этого места. Сказано громко, однако… Вокруг меня появляются блеклые очертания комнаты – прямо как на акварельном рисунке начинающего художника. Все такое размытое и мерклое – наверняка меня кто-то сюда выжал как содержимое тюбика. Сплошь бледные цвета окрашивают собой весь и без того скромный вид этого помещения. Вещи автоматически заполняют собой панораму моего взгляда. Все синхронно кружится в вялотекущем танце, вращается вокруг оси и куда-то ускользает от меня. Ммммда. Я был еще прилично пьян…

Предметы, окружавшие меня, были мне не знакомы. Где это я? Погрузившись в какую-то иступленную задумчивость, разбавленную чувством собственной ущербности, я принялся чесать веки. Секунду. Как это могло произойти? Если бы я вчера упал пьяный на улице, скорее всего где-нибудь там же я и проснулся. Очевидно, кто-то меня сюда переместил, как оставленную без присмотра вещь. Кинул в этот закуток, как бродячую собаку. На худой конец, меня могли с кем-то спутать – по ошибке я мог оказаться в чужом доме. Не могу сказать, что здесь мне было некомфортно. Нет. Тем более, что на обезьянник это место не очень похоже. Но где же я нахожусь, черт возьми?

Комната была средних размеров, ну или даже крупная. Если бы я вытянулся на полу в струнку, а затем сделал бы ровный кульбит вперед, то мне понадобилось еще дважды все это повторить, чтобы дотронуться до противоположной стенки. Два табурета, массивный стол, торшер с мятым коричневым абажуром, на стене – часы с кукушкой. Сто лет таких не видел. По-прежнему шел двенадцатый час, на моих наручных – стрелки то ли остановились, то ли были пьяны ничуть не меньше своего хозяина. От ремешка остался розоватый отпечаток на моем запястье – сниму-ка их, рука отдохнет. Я был укрыт красным колючим одеялом в белую клетку; одним из тех, которые так не любят дети. Откуда-то из другого помещения играла музыка – скомканные крадущиеся звуки фортепиано – я все никак не мог уловить их застенчивую, казалось, сконфуженную мелодию. Ее тон был кроткий и неуверенный, как у человека, выросшего в семье с жесткими принципами воспитания.

Я уселся на кровать. Тряхнул малость головой. Внутри нее что-то болталось, пыталось поймать равновесие и завести с самим собой беседу. Я встал на ноги, стараясь руками ухватиться за воздух. Сделал пару шагов и рухнул на табурет. На столе в литровой банке был какой-то мутный раствор. Это то, о чем я думаю? Рядом – маленькая чашка на блюдце и пара бутербродов с колбасой на плоской тарелке с медным ободком. Хм, спасибо – то, что надо.

Схватив банку своими двумя, я закинул ее над головой и начал жадно хлебать соленую жидкость. Прилив свежести ударил мне в нос. Я пил как ребенок – руки мои дрожали: еще чуть-чуть и уроню этот стеклянный сосуд на пол. Я держал горлышко несколько криво так, что несколько приличных капель рассола попали мне на шею и начали стекать вниз, по груди. Закинул кусок колбасы в рот и откусил хлебный шматок. Пара крупных крошек упала мне на живот. Вот же свинья!

Я повернулся лицом к кровати и заметил над ней средних размеров картину. И я с трудом разглядел, что же там было изображено. В общем, ладно, для этого я поднялся с места, приблизился к полотну, а потом уже плюхнулся обратно. Это была репродукция одного из пейзажей Эдварда Мунка, судя по черным извилистым буквам, оставленным в нижнем углу. На исхудалом каменистом побережье сидел темноволосый мужчина, подперев голову рукой. Казалось, он был погружен в темные глубины своих мыслей. Ни тени желания на его лице. Сплошная тоска, мука и сухая желчь полностью овладели им. От картины веяло смертельной меланхолией. Хотелось пулю в лоб себе засадить или закинуться двадцатью таблетками какого-нибудь димедрола или феназепама. Плоские аскетичные формы, упрощенные смазанные контуры, неправильная перспектива давили как гидравлический пресс на зрителя, вызывали слезы и дрожь в коленях. Спустя минут десять мне почудилось, что чьи-то холодные пальцы стягивают кожу на моей шее. Кто-то пытался меня задушить. Меня резко передернуло как безнадежного пациента отделения неврологии, и я мигом сделал еще пару судорожных глотков.

– Это последний подарок моей жены, – густой мужской баритон вдруг неожиданно выскочил справа. Человек удлинял буквы, как будто лепил из них отдельные слова. В этом голосе была какая-то притягивающая степенность, чувство такта и притом жажда укрыть тебя целиком плотной вуалью собственного тембра. – Она любила живопись. В те годы достать качественно выполненную репродукцию было сверхзадачей, но, как видите, ей это удалось. – Я не верил своим глазам.

В дверях стоял Григорий Гранатов – тот самый знакомый с длинной змеиной шеей и мелкими выразительными зрачками. Вот же дьявол! Я чуть со страху спину себе не вывихнул, дернувшись в сторону как от внезапного взрыва прямо около моего виска. Появление этой массивной худой фигуры (звучит странно, согласен, однако …) убила во мне последние признаки рассудка. Я был обескуражен! Вот так сюрприз… Неужто игра моего мозга? Григорий держал спину прямо, как будто и не стоял вовсе, а находился в лежачем положении (подобно мертвецу). На нем был темный костюм, черный галстук и туфли того же цвета. Он напоминал мне греческого бога, попавшего в наше время по стечению каких-то сомнительных обстоятельств. Его ненавязчивое присутствие утяжеляло комнату и при том сужало ее и без того маленькие размеры до минимума. Будь здесь человек двадцать случайно отобранных с улицы – эти стены были бы не настолько тесны. Его ледяной высушенный взгляд был сосредоточен над кроватью. Он стоял, слегка прислонившись плечом к проему, скрестив руки на груди, и немного приподнимал подбородок в момент речи.

Кто-нибудь, вылейте на меня тазик холодной воды. Может быть, тогда я проснусь окончательно?

– Да, курьезные были времена. Правительство сменялось чаще, чем ковры в квартирах. А надежды на будущее росли как тараканы в общежитии.

На этот раз он повернулся лицом ко мне, глубоко вздохнул. Меня выворачивало наизнанку. Вдруг стало стыдно. Впервые за несколько лет.

– Доброе утро, Михаил. Как вы себя чувствуете? – спрашивал он. Честно ему ответить? Сказать, что охота выброситься из окна? Пожалуй, не стоит.

– Спасибо. Уже лучше. – Я проглотил пережеванные остатки бутерброда, они застряли где-то в глотке. Сейчас начну икать, как идиот. Нужно скорее запить, иначе кошмар! Уже и забыл, что у меня есть рот. – А вот за это – отдельное спасибо, – пробормотал я, ткнув пальцем в тарелку, – прямо умирал с голоду, и пить хотелось ужасно… вот… Так это мы у вас дома сейчас? – Я аккуратно налил рассол в чашку и попытался пить не спеша, удерживая блюдце другой рукой. Я все-таки культурный человек.

– Да. Когда-то это была гостиная комната… а на вашем месте однажды ел ватрушки с чаем первый секретарь посла Франции. Но это было так давно, – левая бровь на его лице немного приподнялась, как бы намекая на неоднозначность этих слов. Это была ирония? Возможно, и нет. Секретарь посла Франции… ну, где он, и где я. Он скорее всего мертв.

– Ночью я услышал громкие крики где-то на лестнице. – Продолжил Григорий. – Одна из наших соседок подняла шум, грозилась вызвать полицию. Она все время повторяла одни и те же слова – «Какая наглость! Вы только посмотрите на него! Нет, какая наглость! Пьянь! Наглость какая! Еще один пьяница! Мало нам этой парочки! Нет! Так еще один теперь!» – Он сделал паузу. Я ничего из этого не помнил, но мне было безумно смешно смотреть на его игру. И удерживать смех мне не хотелось, да я и не мог. Он поддержал меня короткой деликатной усмешкой и двинулся ко мне навстречу. Мы пожали руки.

– Вы лежали почти как труп, – Он сел рядом на табурет. – Знали бы вы, с каким трудом мне удалось ее успокоить. Я обещал этой женщине сделать вам устный выговор и прочитать нотацию. Такие здесь правила. Словом, вы мой должник. – Его глаза приятно засветились. – Так что пойдемте, я вас угощу чаем и заодно расскажу пару анекдотов в качестве замечания.

– С удовольствием. – Ответил я. Григорий встал и пошел к двери. Я вдруг спохватился. – Давайте, может, я приберу тут за собой. – И начал мельтешить руками, пытаясь схватить тарелку и чашку одной рукой. Это было так на меня не похоже. Я действительно такой порядочный?

– Оставьте, не страшно, – он махнул ладонью и кивком пригласил идти за ним. Я двинулся следом. Алкоголь все еще меня не отпускал. Зараза.

Мы шли по светлому коридору (с обеих сторон горели по два светильника). Я заметил, что комнат в квартире было несколько: две, три, может и все четыре. Стены, паркет, плинтуса – все нуждалось в добросовестном ремонте. Григорий двигался плавно; и в этой манящей полутьме его силуэт напоминал собой лесного черного ворона, парящего высоко в небе. Грациозная поступь его, быть может, с похмелья, казалась мне чем-то возвышенным и нечеловеческим. Я не хотел ни в коем случае превозносить ни этого человека и никаких других людей. Но я видел все предпосылки к этому. По пути Григорий говорил о местных жителях. Одни съезжали, другие заселялись. И повсеместно царил мещанский дух, и отовсюду молчаливо веяло убийственной безнадежностью. Было тихо, скучно, почти как в монастыре. Судя по его словам, в этом доме он жил давно. Минимум лет сорок. О моем ночном поступке он высказал парочку здравых утверждений. Я вас прекрасно понимаю, говорил не спеша Григорий, несколько странно причмокивая губами. Понимаю вас, понимаю, что такое молодость – что пьяный молодой человек, лежащий без сознания в подъезде – это лишь в одном случае из десяти трагедия. Чаще всего это признак жизни, признак бодрствования (как бы абсурдно это ни звучало) и попытки на время отойти от всего суетного.

А ведь так оно и есть! Именно эти слова и выражали мое отношение к моим нечастым загулам.

В двух словах я описал вчерашнюю ночь – что вертелось на языке. Вспомнил о разбитом стакане и банковской карте. От этого в животе закрутило. Зачем-то посоветовал заглянуть в бар СюрГом. Я в таких местах со студенчества не был – не люблю, ответил он, и мы оказались на кухне.

В самом ее конце на подоконнике стоял советский виниловый проигрыватель ВЕГА. Рядом был черный усилитель с множеством кнопок, бегунков, тумблеров. Его окружали две большие колонки с лакированным корпусом, из которых спускалась по клавишам мелкими шагами завораживающая мелодия. Та самая мелодия, которую мне никак не удавалось опознать, лежа в гостиной. Она как будто выглядывала из сумрачного тумана с намерением всех нас умертвить, запутать наши мысли, запугать всех особо восприимчивых и чувствительных существованием обратной стороны жизни. Первое время я ей не верил, не хотел ее слышать. Но она вновь и вновь прокрадывалась в мое нутро, как коварный голодный зверь, битый час наблюдающий за наивными телодвижениями своей жертвы. Она без спроса влезала мне прямо в сердце, с легкостью отыскав там укромное место для дурманящих пассажей. Эта мелодия чередовалась то хлесткими, уверенными ударами, то нежными, как будто сыгранными украдкой нотами.

Я не заметил, как оказался сидящим за кухонным столом. В моих руках нервно шелушились салфетки. Григорий заваривал чай. Запах индийских трав равномерно расходился по кухне. Я взял пряник из вазы. Судя по его твердой корочке, лежал он здесь давно.

– Вот, минут двадцать назад вернулся с работы. Пришлось сегодня прийти в лицей только для того, чтобы поставить пару закорючек на документах. Моя подпись в журнале – знак не просто моего присутствия, но и гарант качества моей работы. Вот вам первый анекдот. – Он поставил металлический чайник на газовую плиту и достал еще одну чашку. Я постарался улыбнуться. В комнате зажегся огонь.

– Вы школьный учитель?

– Да. Преподаю литературу и русский язык. – Он начал мыть какие-то приборы, перебирать посуду в раковине, что-то принялся переставлять. Его тощий скелет стоял ко мне спиной. Я поперхнулся слюной и невразумительно промямлил в ответ. В своем стиле, в принципе.

– Сейчас же каникулы, точно. – И кивнул несколько раз, чтобы усилить свое понимание. Он этого не заметил

Мы оба замолчали. Неловкая пауза растянулась как мягкая пластилиновая колбаска в руках ребенка. Становилось не по себе. Я потерял счет времени. Надо было разбавить этот молчаливый груз, тяготевший в воздухе, но как? Кажется, мы оба искали предлог. Или только я его искал? Наверное, Григорий молчит из нежелания быть навязчивым. Но я же готов поддержать любую беседу. Мне хотелось говорить, хотелось слушать. Пусть случайная тема пронесется над нами, как астероид в ночной небесной гуще. Вербальный вакуум невыносимо расширялся как воздушный шарик под мелодичные трели. Чья-то профессиональная рука хладнокровно колотила по клавишам – от всего этого мне становилось душно. Григорий начал что-то нарезать.

– А что это у вас играет? – спросил я. Мне было стыдно показаться невеждой. Но кто же автор этой пьесы, в конце концов?!

– Эрик Сати. Это его первая Гносиана. – Сказал он, не оборачиваясь. Я стал вспоминать это имя. Где-то я о нем слышал… Несколько случайных фактов резко пронеслись в сознании. Лидер «шестерки» французских композиторов в начале века. Немного сумасшедший, в меру нелюдим, несколько застенчив, но в то же время чудовищно импульсивен и, самое главное, гениален как черт. Умер не то от цирроза печени, не то от туберкулеза – обычное дело.

– Впервые я услышал его в молодости, – продолжал Григорий, – мне было лет семнадцать. Если вам интересно, это занятная история… – Он кинул на меня вопросительный взгляд. Я трижды кивнул и отложил остатки сухого пряника в сторону. Правда, через несколько секунд, не удержавшись, все же доел – люблю с абрикосовой начинкой.

Григорий мне казался похожим на пифагорову кружку, в которую жизнь щедро и безостановочно вливала свои соки так, что и без его на то желания этим богатством мог насытиться любой рядом сидящий. Я приготовился, чтобы открыть рот и хлебнуть немного амброзии. Как оказалось позже, я рисковал захлебнуться и утонуть.

– На первом курсе добрая половина студентов с историко-филологического факультета каждую последнюю субботу месяца собиралась большим кругом в тесной двухкомнатной квартире пожилого преподавателя. Он вел курс по античной эстетике. На тот момент этому человеку было лет шестьдесят пять. Но на вид, казалось, он был ровесником Нерона или Калигулы. Емельян Тимофеевич. Да-а-а. Добряк, крепкий был мужчина – хоть и росту метр с небольшим. Именно там мы впервые узнали, что такое советский (или революционный) авангард, кто такие немецкие экспрессионисты, что такое итальянский неореализм, додекафония, баухаус, деконструктивизм, новый роман, театр абсурда, а также узнали о пятнадцати способах открыть бутылку вина, без помощи штопора. – Он обернулся ко мне. Его лицо расплылось в улыбке, он пару раз качнул головой в такт своих слов. – Емельян Тимофеевич никогда не стеснялся в речи крепких выражений, если, конечно, они были к месту. Но брань в его голосе звучала мягко и даже симпатично. – На мгновение школьный учитель умолк, по-видимому, погрузившись в воспоминания молодости. – Этот человек знал Эрика Сати лично.

Григорий поставил передо мной фарфоровую чашку с японским рисунком сиреневой хризантемы. От нее исходил насыщенный горячий пар. Но меня смертельно мучила жажда. Мне казалось, я готов одним махом опрокинуть этот кипяток себе в глотку.

– Сахар здесь.

– Спасибо. – Я пил чай без сахара. Но ради приличия положил пол-ложки, не мешая. – Вы говорите, знаком лично? Он вам об этом рассказывал?

Через минуту на столе появился нарезанный сыр, батон, колбаса. Появилась также банка сгущенки. Григорий время от времени макал ломтики сыра в эту густую сливочную жижу и ел с таким удовольствием, будто это и впрямь было вкусно.

– Старик был жуткий выдумщик. На лекциях никто не в силах был оспорить его ум, эрудицию. Любая его мысль, произнесенная вслух, имела источник, и он всегда готов был это подтвердить. Запредельная точность и последовательность в логике, сухой дедуктивный метод, ясность всех его высказываний, даже порой некоторая дотошность его цепкого внимания – все это просто поражало! Он озвучивал на память отрывки из прочитанных научных трудов. Бросался цитатами как энциклопедия! В университете ему не было равных. Но, будучи у него в гостях, мы не раз пытались поймать его на вымысле, на приукрашивании своих изящных историй. Уж больно лукаво это порой звучало. – Григорий опустил взгляд на стол. Все сказанное дальше было произнесено с живописным выражением лица, как будто в его голове взрывались, как вспышки на Солнце, сотни ярких красочных воспоминаний из прошлого. В такие минуты он начинал чаще моргать, игриво подергивал бровями. – По его словам, он учился греческому и слушал назидательные с героическим пафосом рассказы об Античности в духе Плутарха от самого Николая Федорова, не раз был в гостях у Азы Алибековны и пил рябиновую настойку с живым Алексеем Лосевым задолго до его тайного пострижения в монахи. Емельян Тимофеевич даже помогал ему в составлении оглавления к Истории Античной эстетики и их нумерации. Вы это можете себе представить? – Тут он громко рассмеялся, прикрывая осторожно ладонью губы, внезапно раскрывшиеся в два раза шире. Мне хватило интеллекта оценить эту шутку только наполовину.

Через секунду он открыл какой-то деревянный ящичек с выцветшим рисунком красных ягод на черном фоне. Внутри лежали конфеты.

– Угощайтесь. Коллега из Витебска прислал. Посылка шла почти четыре месяца. Мы уже шутили, что таможня не пропустила подозрительную коробку от человека с типично русской фамилией Рубинштейн.

Да уж. Знал я одного Рубинштейна. Учился на курс старше. Всегда был красив, статен. С преподавателями – груб, резок. Со сверстниками – как будто надменен. Постоянно был пьян и вечно по улице ходил с толстенной папиросой во рту. Сдавал все на пятерки. Стипендию тратил в первый же день на новую литературу. «Козлиную песнь» я ему так и не вернул. Такие книги не возвращают.

– Ага, люблю вот эти. Они вроде с нугой. – Я стал открывать фантик. Оказался грильяж. Пришлось ломать зубы.

Сыр моментально исчезал со стола. Я тоже решил пару раз макнуть шоколадную конфету в банку сгущенки. На вкус – до неприличия приторно. Ешь, ешь теперь. Мы оба пили зеленый чай, пакетированный, с привкусом то ли рыбы, то ли сушеной древесной коры. Пили почему-то именно его, хотя на столе была еще не открытая упаковка черного. Того самого, который я и предпочитал.

– А что насчет Эрика Сати? Что он об этом рассказывал? – Любопытно ведь.

– Ах, да. Старшая тетка Емельян Тимофеевича, кажется, по отцовской линии жила в Сен-Женевьев-де-Буа – пригород Парижа. До революции в свои юношеские годы он бывал у нее почти каждое лето. И вот, однажды, в каком-то дешевом кафешантане в поселке Аркей он обрел знакомство с местным тапером. Человек играл чудаковатые гармонии, импровизировал как соловей по весне. По его словам, этот пианист, монотонно педалируя одни и те же музыкальные рисунки, раскачивал своими магическими мелодиями заведение до такой степени, что казалось, вы находитесь на палубе небольшой круизной яхты, рассекающей морские просторы посреди Средиземноморья. Его вальяжная манера исполнения без труда овладевала любой публикой. Люди, как завороженные, сидели за столиками, наблюдая за флегматичным юношей в черном цилиндре. – Григорий сделал паузу. Мое похмелье понемногу сбавляло скорость. Спасибо за это третьей чашке.

– Емельян Тимофеевич со словами «оригинал, клянусь честью, оригинал…» показывал нам знаменитый карикатурный автопортрет гениального композитора с надписью – Эрик Сати рисует сам себя и думает: «Я пришел в этот мир слишком молодым в слишком старое время».

Он выжидательно взглянул на меня. Я был готов поверить любому слову этого человека со змеиной внешностью. Пожалуй, это перебор, сказал я. Он одобрительно кивнул дважды.

Наверное, мне следовало поблагодарить своего собеседника за этот приятный завтрак и за интересную беседу. Поблагодарить и возвратиться к себе в квартиру. Мне нужно было, хотя бы элементарно, умыться и принять душ. От меня, должно быть, дурно пахло, да и во рту так и не удалось избавиться от вязкого привкуса вчерашней ночи. Но я даже не догадывался, что наша беседа еще и не началась.