Глава 16. Смягчающие обстоятельства
Виктор Николаевич Фомушкин, следователь генпрокуратуры, который на службе никому не давал спуску и никого ни о чём не просил, а только требовал, – грозный неуступчивый следователь завёл дочь в сарай и, отпустив её руку, тихим голосом попросил:
– А теперь скажи, чего ты испугалась? Ты думаешь, я не понимаю, что тебя стрелочником выбрали, зачинщицей, потому что тебе четырнадцать, а подружкам твоим по десять. Думаешь, не понимаю? Ответь мне честно, чья была идея? Даже если твоя. В принципе, идея неплохая, и картошку вы не воровали, вы же думали, она ничья. Набегались-наплавались, проголодались, а домой не хотели идти… – говорил Виктор Николаевич, и Аня изумлённо на него уставилась.
– Смягчающих обстоятельств более чем, на сто пятьдесят восьмую не тянет (Уголовный кодекс РФ, статья 158 «Кража»), это семь двадцать семь КоАП, мелкая кража (Кодекс РФ об административных правонарушениях, статья 7.27 «Мелкое хищение»), административный арест на срок до пятнадцати суток либо обязательные работы на срок до пятидесяти часов. А вы больше отработали. И следовательно, Пилипенкам ничего не должны.
Тэ-эээк… Что мы имеем? Эксплуатацию детского труда до четырнадцати лет. А это уголовно наказуемо, это статья. Так чья была идея?
– Алла картошку нашла, за черёмухами. А я очень кушать хотела, а домой не хотела, ещё семи не было, я и согласилась копать. А Роза не хотела… то есть, копать не хотела, а есть она тоже хотела. И Аллочка. Мы все хотели… – запуталась в «признательных показаниях» Аня.
Виктор Николаевич Фомушкин, следователь генпрокуратуры с приличным стажем и длинным послужным списком, явственно ощутил, как мозговые извилины в его голове вздрогнули и недоумённо переглянулись. В таких неординарных случаях выход один – сбить своего «визави» с толку.
– I don't claim to know what you're going through but whatever it is, it's not worth dying for.
– А я хотела… – чуть слышно ответила Аня. – И домой не пошла, с Аллочкой. Она… она котлеты принесла.
Сбить с толку не получилось.
Виктор Николаевич с опозданием сообразил, что сморозил несуразное: «Я не утверждаю, что понимаю, каково тебе было, но чтобы там ни было, умирать не стоит» /Брэдфорд/.
– Даже если ты инициатор… Что ж ты мне не рассказала, я же следак! Какой-никакой, а с юридическим образованием. Вот же сукины дети, опэгэ нашли (ОПГ – организованная преступная группировка), судилище устроили детям. Это ещё разобраться надо, кого надо судить и за что. Сто пятидесятая УК налицо (уголовный кодекс РФ, статья 150 об эксплуатации детского труда), восемь-восемь КоАП налицо (Кодекс РФ об административных правонарушениях, статья 8.8. о нецелевом использовании земельных участков) – перечислял Фомушкин, загибая пальцы. – Ничего, дочка, мы им перцу под хвост насыплем.
– Восемь-восемь это что?
– Восемь-восемь это статья, дочка. Самозахват земли частным лицом.
– Ничего они не захватывали, они картошку посадили. И черёмухи не рубили, только кусты. Это общая земля, значит, и их тоже. У них участок четыре сотки, а взносы платят такие же, как все, и целевые – как все, – резонно возразила отцу Аня. – Пап… не надо их судить, ладно?
Виктор Николаевич, не ожидавший такого от дочери, резко сменил тему.
– Я что сказать хотел… Ты виновата, все трое виноваты, и ты об этом знаешь. А за поступки надо отвечать, а не в лес убегать, как заяц. Неужели ты подумала, что мы с мамой тебя не защитим? Мы чуть с ума не сошли, пока тебя искали! Всё СНТ на уши поставили!
– Она мне не мама, – перебила отца Аня. – Она мне никто. Вырасту и уйду от вас. И вам не надо будет меня защищать.
– Оба-на! Не мама. А кто же она тебе, мачеха что ли? Мачеха бы по тебе не плакала, убежала и ладно, пусть её там волки съедят. А у Аглаи с сердцем плохо стало, да и меня, честно сказать, прихватило, чуть не умер.
– Better would die, – прошептала Аня. И заплакала, уткнувшись лицом в колени. Отец попытался поднять её на ноги, но Аня вцепилась руками в шведскую стенку и замотала головой:
– Пусти! Не трогай меня! Ненавижу вас! Вы меня не любите, ты и мама!
Виктор Николаевич опешил, но не обиделся. Он и не такое видел, и не дай Господи дочке знать, что ему приходилось видеть… Это нервы. Нервный срыв. Допекли девчонку, сволота калиновская.
– Пойдём, там мать ужин приготовила, ждёт, а мы с тобой разговоры разговариваем… Пойдём.– Фомушкин взял дочь за руку.
Аня вырвала руку и вцепилась в шведскую стенку, как упавший за борт вцепляется в верёвочный штормтрап.
Виктор Николаевич погладил дочь по голове и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
Аня ждала, что он останется. И скажет, что она не права и что он её любит. И Аглая, которую она называла мамой. А её настоящая мама умерла пять лет назад, диагноз – черепно-мозговая травма, не совместимая с жизнью. На похороны девятилетнюю Аню не взяли, и попрощаться с матерью не дали, не надо девочке на такое смотреть.
Уже тогда, в свои девять лет, Аня знала, что в маминой смерти виноват отец. Молчаливо сидевшие за поминальным столом мамины дальние родственники, выйдя из подъезда, развязали языки, а окно Аниной комнаты на втором этаже было открыто. «Её из-за Виктора убили, посадил ни за что или срок пожизненный кому-то обеспечил, вот и отомстили» – услышала Аня. И помнила до сих пор, не могла простить. Хотя Аглаю приняла спокойно: а куда деваться?
Аню не обижали – ни отец, ни мачеха. Не наказывали за разбитый папин любимый бокал или принесённую из школы двойку. С кем не бывает… За бокал попросит у отца прощения, за двойку – мать засадит за учебники. А вот нарушение установленного родителями регламента (тройка в четверти, недопустимое поведение или возвращение с улицы позже семи вечера) грозило серьёзными «санкциями». Прощения просить бесполезно.
Выкопанная пилипенковская картошка – это не просто нарушение регламента и не статья 213 «Мелкое хулиганство» (хотя картошка была мелкая), это гораздо серьёзней, размышляла Аня сидя в шалаше под «волшебной» елью. Это называется воровство, а «не знали» и «не хотели» в расчёт не принимаются. Незнание закона не освобождает от ответственности, Аня в курсе, дочка следователя, как-никак.
Нет, домой идти нельзя, собрания ей не простят. Может, загадать желание, чтобы простили, не наказывали, и волшебная ель его исполнит? Если бы на самом деле было так… Ей вдруг захотелось закрыть глаза, чтобы мир исчез, и ничего бы не было, и Ани тоже не было, и она не сидела бы здесь одна и не знала, как жить дальше… Better would die. Better would die! (англ.: лучше бы я умерла).
«Там, где всё слёзное море выпито до дна,
Будет идти война.
Живые будут завидовать мёртвым,
А мёртвые будут завидовать тем,
Кого ждёт смерть.
Тем, кто ищет её в облаках.
Мёртвые знают, как легко умирать.
А живые боятся остаться в дураках».
(Эдуард Старков Рэдт, 1969 – 1997, рок-музыкант и поэт, покончил жизнь самоубийством 23 февраля 1997 года в Санкт-Петербурге).
Глава 17. Послевкусие
Она не знала, утро сейчас или уже вечер, не помнила, как пришла домой, кажется, её привёл отец. Втолкнул в сарай, вошёл следом и закрыл за собой дверь. Аня привалилась спиной к стене и сползла на пол. Она не станет просить прощения. Просить прощения бесполезно. А за поступки надо отвечать.
Виктор Николаевич смотрел на Анино бледное лицо, на распухшие от слёз глаза и распухшую от удара щёку. Ей плохо. Ей очень плохо. А он её ещё и ударил. Не удержался. Это тебе не с подследственными разговаривать, – осадил себя Фомушкин (который, к слову, рукоприкладством на службе не занимался, давил «клиентуру» корректно и вежливо, оперируя неопровержимыми фактами и не допуская грубости и фамильярности). – Это ребёнок. Твоя дочь. Которая тебя должна любить, а она боится.
Виктор Николаевич опустился рядом с дочерью на деревянный чисто вымытый пол (Аглая мыла каждый день, выливала ведро воды и собирала чистой тряпкой, отжимая её в ведро) и обнял Анины угловатые плечи: «Ну и чего ты испугалась? Поду-уумаешь, собрание собрали. И колосились два часа кряду. Общественных обвинителей до х… ммм, до хрена, вот про защитников как-то забыли. Ну ты чего, дочь? Я всё-таки следователь, какой-никакой. Справимся. Кого и за что судить, это с какой стороны посмотреть. А за картошку деньги заплатим, и забудем это всё.
Фомушкин говорил с дочерью мягким доверительным тоном, забывая о том, что она прочитала всю имеющуюся в их доме юридическую литературу от корки до корки. Видя в следователе человека, переживающего вместе с ним, обвиняемый проникается к нему доверием и идёт на контакт. По механизму зеркальности допрашиваемый "заражается" эмоциональным состоянием следователя. Аня об этом читала. Контакта не будет, на работе у себя контакты будешь устанавливать.
Аня подняла на отца глаза и ровным голосом (тон следователя должен быть эмоционально спокойным) твёрдо выговорила: «Замылин, Тактико-психологическое основы допроса в конфликтной ситуации. Исаева, Тактические особенности допроса женщин. Авторефераты диссертаций».
Виктор Николаевич замолчал, остановившись «на скаку». У него есть четыре секунды, дольше паузу держать нельзя. Контакта не будет, вину «обвиняемая» признала, «следователь» ей не нужен, нужен адвокат. Фомушкин улыбнулся. Они с Аглаей уже всё решили. Такой подарок Ане и не снился. Сейчас бросится на шею… или хоть спасибо скажет.
– Осенью в Англию поедешь, в колледж. Нечего тебе здесь делать, нашла, понимаешь, компанию… Нечего тебе с ними. Я об этом позабочусь, дочь.
На шею отцу она не бросилась. Не поблагодарила даже. Ничего, ничего. Это просто реакция на стресс, завтра будет прыгать от радости и вещи собирать. – думал Фомушкин.
Ишь, заботливый, – неприязненно думала Аня. – и наказывать не стал, хотя есть за что, и в Англию отправит… А меня ты спросил?! Не нужна мне твоя Англия, как я там одна буду, ни подружек, никого.
Аня не обиделась на отца за пощёчину, хотя щека болела и горела до сих пор. Пощёчина заработана честно. Она обиделась за его равнодушный тон, за наигранное веселье, за… Он даже не понял, как ей плохо, как больно, и не хочется жить. За калитку теперь не высунешься, все на неё пальцем показывать будут – смотри, смотри! вон воровка пошла…
А почему собственно ей не поехать в эту Англию, с её почти свободным английским? Там её никто не будет любить, но ведь и здесь не любят. Аглая не в счёт, Ане она чужая. Хорошая, заботливая, но чужая. И забота – чужая, равнодушная. Аглая не в счёт. А отец… Он даже не спросил, не замёрзла ли она, ночью, в сарафанчике… Потому что ему всё равно.
С холодом Аня смирилась, стерпелась, а вот со страхом совладать не могла. Она устала бояться – одна, в чёрной пугающей тишине «волшебного» шалаша, который ночью вовсе не казался надёжным убежищем, ведь кто угодно может раздвинуть еловые ветки и войти…
В шуршащей и шепчущей лесной тишине ей чудились чьи-то шаги, сначала едва различимые, потом всё ближе, ближе… Обмирая от страха и сжавшись в комочек, Аня ждала утра – которое ничего не изменит, ничего не исправит, оставит всё как есть. Утром съела Аллочкину котлету.
Алла прибежала к ней поздно вечером, когда тропинка через вырубку утонула в серых сумерках, а в лесу совсем стемнело. Выложила перед изумлённой Аней пряники и котлету, за которую Алла извинилась, что холодная, и ёжась от ночного холодка, долго уговаривала её вернуться и переночевать у них с бабушкой.
Она не вернётся, останется под волшебной елью, под которой сбываются желания. Будет собирать ягоды и орехи, а потом… Аня не успела додумать, заснула, вытянувшись на рыжей хвое, пахнущей ёлкой и новым годом. И не слышала, как кричали Аглая с отцом, которые прошли мимо елового шалаша, не заметив его. Аглая даже споткнулась о ветку.
…Отец всё говорил и говорил – что он всё понимает, что надо это пережить и что он ей поможет с этим справиться. А ей хотелось в душ, и стоять долго-долго, и чтобы от воды шёл пар. И есть хотелось. И чаю. Горячего-горячего.
Мама бы её простила. Не спрашивала бы, чья идея и кто зачинщик, а простила – сразу, за всё, навсегда. Если бы с ней была сейчас её мама, если бы её не убили, она бы накормила Аню, уложила спать, укрыла одеялом… Так хочется спать, и чтобы мама сидела на краешке кровати.
Мама всегда так сидела. А потом целовала её, спящую, и уходила, оставив зажжённым ночник. Так было всегда, пока у неё была мама, а Аня была маленькой. А в девять лет стала большой, пришлось стать. Отец так и говорил: ты большая уже…
Если бы он её любил, то сейчас сидел бы с ней рядом и утешал, и гладил по волосам. А он перечислял статьи уголовного кодекса и строил планы мести. Почему он её не любит? Никто не любит. Слёзы, выплаканные досуха в лесу, вдруг подступили к глазам.. Никто не придёт её утешать. Никто.
В темноте сарая тренажёры казались призраками – гакк-машина, гравитрон, скамейка для пилатеса, степпер, беговая дорожка… Призраков Аня не боялась, они были свои, были друзьями, и темнота была своей, домашней.
Аня вытерла слёзы и встала на степпер… На тренажёрах она занималась до полной усталости, после которой ни на что не остаётся сил, тяжело держать глаза открытыми, тяжело даже думать.
«Всё, больше не могу. Так хочется спать…»
Аня легла на беговую дорожку и закрыла глаза. И не слышала, как пришла Аглая, подсунула ей под голову подушку и укрыла одеялом.
* * *
К Бариноковым Аня больше не приходила, на «барщине» не появлялась. За картошку Фомушкин выплатил Остапу требуемую сумму, о размере которой с увлечением судили-рядили калиновцы.
После инцидента с картошкой Фомушкин поставил вместо штакетника сплошной забор из профильного металлического листа, и заглянуть за калитку не получалось. О заборе судачили все соседи, равно как и о семействе Фомушкиных.
За забором было тихо, словно там никто не жил. Аглая Петровна на улицу почти не выходила, но женщины (ох, уж эти женщины!) нашли выход: караулили Аглаю у ворот – и дождавшись когда она отправится в деревенский продмаг, как бы невзначай шли в ту же сторону. Сетовали на погоду, кляли на чем свет стоит председательшу СНТ (Аглая молчала) и, сочтя вступительную часть достаточной, заводили «душевный» разговор. Аглая вежливо улыбалась и отмалчивалась, хотя вопросы задавали, что называется, в лоб.
– Вы в магазин? А что ж одна-то? Вон у вас помощница какая вымахала, помогла бы сумки донести.
– Донесу. Ничего. Сами потом скажете, что дочку не жалею, сумки таскать заставляю.
– Уж вы жалеете… Взаперти девчонку держите, как в тюрьме. Отпустили бы погулять.
– На участке погуляет. Нечего ей на улице делать. Нам пилипенкиной картошки хватило, – обрывала разговор Аглая, и тут уж нечего было сказать.
Так ничего и не добившись, женщины оставили Аглаю Фомушкину в покое. И только Алла с Розой каждый день караулили в кустах у забора, дожидаясь, когда Аня с мачехой отправятся на ферму. Аглая Петровна натянуто с ними здоровалась, Аня молча кивала. Девочки пробовали увязаться следом, но разговора не получалось.
– Ань, ты приходи завтра к нам, – приглашала Роза. – Ты же к нам каждый день приходила, а сейчас… не хочешь?
– Не хочу.
– Может, ты обиделась за что-то? Так скажи, – не унималась Роза.
– Что вы привязались к ней, слышали ведь, не хочет она, – обрывала Аглая Петровна начатый разговор. – Шли бы вы отсюда, нечего тут каждый день высиживать. Спрячутся, как воровки, под кустом, и сидят, людям на смех.
При слове «воровки» девочки густо краснели и исчезали. Аня с сожалением смотрела им вслед.
Глава 18. Когда лютеране читают хадисы
В предпоследний день августа (который пришёлся на пятницу, а первое сентября будет в воскресенье, занятия в школах начнутся со второго) к Бариноковым пришла Вика Пилипенко. Отдала Эмилии Францевне плеер и потребовала: «Проверьте, как работает. А то скажете потом, что я сломала». Поразившись такой предусмотрительности, Эмилия всунула в уши наушники и тут же их выдернула, услышав арабскую «кунту-майтан». Вика ухмыльнулась. Ей было жаль расставаться с музыкой, которой она никогда не слышала и которая ей очень нравилась.
Чермен был мусульманином. То, что его тёща лютеранка, его нисколько не смущало. Более того, Чермен не отрицал существования Девы Марии и Иисуса Христа.
– Так если ты веришь, что Он был, почему же ты в Него не веришь? – не выдерживала Эмилия.
– Аллах существовал всегда. А Христос родился две тысячи лет назад, прожил на земле тридцать три года и вознёсся на небо, и стал пророком, – соглашался Чермен с говорливой тёщей, вот же дал аллах язык… – Аллах видел, он тогда уже был. Он всегда был, а Иса только последние две тысячи лет – говорил Чермен, поглядывая на жену, которая только улыбалась, благоразумно не вступая в переговоры.
– Пфуй! Какой он тебе Иса? Иисус! – не выдерживала Эмилия Францевна.
– Ну, так я и говорю, Иса, – улыбался довольный Чермен. – Пророки во всех религиях одни и те же, только зовут по-разному. У вас Иисус, у нас Иса, у вас Моисей, у нас Муса, У вас Елисей, у нас Аль-Иса…
– А Иоанн Креститель?
– Иоанн Креститель это Яхья. Одни и те же люди. Пророки. Пророков много, Всевышний один.
У Эмилии Францевны опускались руки. Зять с ней не спорил, соглашался, но выворачивал всё по-своему. Ладно, главное что верит, значит, правильный человек. И со мной уважителен, зовёт всегда по имени-отчеству, и Ингу мою без памяти любит, утешала себя Эмилия. Она звала зятя сынком и любила материнской любовью, которой ему недоставало всё детство.
Вику она вытолкала за порог, сунув ей в руки плеер со словами: «У Розочки забрала, ей и отдашь. Они завтра приедут».
Вика пожала плечами и ушла.
Эмилии вдруг вспомнилось, как расстроился Чермен, вернувшись с собрания. Откупорил бутылку ирландского виски, стоявшую в баре среди множества пузатых экзотических бутылок (в винах Чермен разбирался, что попало не пил). Молча налил, и выпил тоже молча. Переживает, поняла Эмилия. И поспешила в кухню за закуской.
– Ты бы присел, сынок, что ж ты стоя пьёшь, тебе ж нельзя (прим.: в хадисах говорится, что нельзя принимать пищу и пить воду стоя. О спиртных напитках в хадисах не упоминается, но конкретного запрета на алкоголь нет. Коран Эмилия прочитала из любопытства, и с удивлением поняла, что он ни в чём не противоречит её убеждениям).– На-ка вот, поешь. Ничего, ничего… Обойдётся всё, пошумят и забудут. Наша-то Розочка чужой огород не копала, отца не позорила.
Чермен согласно кивал. Хорошая у него тёща. Кораном его попрекает, вот – надо же! И не поспоришь. Правда, в Коране говорится о воде. Но он же не фанатик, он нормальный мужик, а все нормальные мужики пьют виски. И зачем люди про тёщ небылицы рассказывают, зачем врут? Или это ему так повезло… С братом повезло, с тёщей, с женой, с дочерью…
– Садись, мать. Не чужая ты мне, что ты всё сторонишься? Посиди со мной, мне легче будет… И бутылку убери. Давай, что там у тебя… Посидим.
Эмилия Францевна подавила вздох. Зять ушел с собрания победителем. А ведь – хотели сломать. Приструнить. Пристыдить. Да не получилось. Получилось – с Фомушкиным, который покинул собрание сам не свой… Как ему сейчас тяжело, не знает никто. И Остапа оскорбили ни за что. И девчонкам устроили судилище. А ведь можно было решить всё миром!
Эмилия побрызгала в лицо водой, прогоняя воспоминания, и поспешила в кладовку: завтра они приедут, в холодильнике ещё осталась баранина, она приготовит хинкалы, которые так любит Чермен, нажарит ароматных беляшей, которые обожает внучка… И будет праздник!
Глава 19. Музыка красок
За плеером отправились вдвоём. Перед калиткой Роза остановилась и со страхом посмотрела на отца: как-то их примут… Чермен ободряюще улыбнулся и распахнул калитку.
– А где твои? Опять не приехали? – по-свойски спросил Чермен, и Вика – заносчивая, наглая, невыносимая и какая там ещё… – обрадованно затараторила, словно Чермен был её приятелем:
– Они к дедушке поехали, в санаторий, он там соскучился один, вот и поехали навестить. Завтра вечером приедут.
Вечером… Девчонке в понедельник в школу, а мать приедет в воскресенье вечером, и конечно, останется. Вика поедет домой одна, и всю неделю будет жить одна, до субботы. Нехорошо это, неправильно. – подумал Чермен.
Вика, как гостеприимная хозяйка, предложила гостям осмотреть дом. А посмотреть здесь было на что: искусно вышитые рушники, массивный комод на гнутых ножках, стулья с затейливыми узорами на спинках, стол из деревянных плах медового цвета.
От столешницы, казалось, пахло соснами. Не удержавшись, Роза наклонилась, и забыв что она в чужом доме, восторженно завопила: «Папа! Иди понюхай, стол лесом пахнет!» Чермен с улыбкой наклонился над столом. Отскобленные до масленого блеска доски и вправду пахли сосновой смолой. Ручная работа. Вся мебель сделана своими руками, понял Чермен. Если бы калиновцы это увидели, засыпали бы Остапа заказами…
В углу Роза обнаружила лестницу, ведущую на чердак. Интересно, что там? Она хотела спросить у Вики разрешения, но передумала (вдруг не разрешит, и Роза никогда не узнает, что там, наверху). Взбежала по скрипучим ступенькам, которые словно напевали мелодию. Несмело толкнула единственную дверь…
Об архитектурном приёме, когда задумана асимметрия фронтона и помещение мансарды сдвинуто к одной стене (один скат крыши с изломом, а другой прямой), Роза не знала. И теперь удивлялась: под ломаной крышей из грубо оструганных досок стоять в полный рост можно было только у одной стены, от пола до потолка густо завешанной натюрмортами, пейзажами и портретами в простых деревянных рамках и вовсе без рам.
Висящие на тонких верёвочках, стоящие вдоль стен, сложенные аккуратными стопками, картины были нарисованы (или написаны, Роза не знала, как правильно сказать) неизвестным художником на холсте, на картонках от обувных коробок, на обрезках фанеры…
Роза осторожно потрогала масляно блестящий холст, шероховатый от густо наложенных красок. Да это же… это же луг! Она его тысячу раз видела из окна и не представляла, какой он красивый! А вот калитка! И черёмушник! И дорога, по которой хочется идти, вот прямо сейчас – встать на неё и пойти… Интересно, куда приведёт её нарисованная дорога? Может быть, на станцию, где задорно свистят электрички, требовательно гудят скорые поезда, громыхает порожняк, и дежурный по станции объявляет «Осторожно, поезд!»
Дорога была настоящей, с желтеющими на обочинах ромашками и пыльными листьями подорожника. Пыль тоже была настоящей – бежево-белёсой, тёплой на ощупь. Как у неё получилось – нарисовать нагретую солнцем дорожную пыль, которая всегда светлее дороги, бежевая или сливочно-белая, с едва уловимым сиреневым оттенком… Как ей это удалось?
Здесь же стоял складной мольберт с наброшенным на него выцветшим покрывалом. Роза стащила покрывало и застыла в немом изумлении: с портрета на неё смотрели глаза отца – живые, настоящие! Портрет был выполнен углём, небрежно, свободно, раскованно. Но это был он, и улыбка его – чуть обозначенная, с хитрецой. Портрет Чермена Баринокова. Похож, но это не Розин папа, что-то у Вики не получилось… Или всё-таки – получилось?
Роза запуталась, узнавая и не узнавая отца. Портрет словно жил своей жизнью. Глаза смотрели выжидательно, в углах губ пряталась усмешка, такая знакомая, такая… папина!.
Роза осторожно опустила покрывало и перевела дух. Стояла – вбирая, вкушая, впитывая в себя музыку красок, ощущая всем существом незримую ауру этого мира, созданного рукой художника. Вика?.. Неужели это она – так рисует? И этот необыкновенный мир, из которого не хочется уходить, в котором хочется остаться, этот мир создан её воображением, её рукой.
Снизу позвали: «Эй, вы там где? Идите чай пить, у меня всё готово!» – «Я сейчас!» – крикнула Роза. И не ушла, осталась в волшебном, магическом мире картин.
Южный маленький городок, оглохший от полуденной горячей тишины, раскинувшийся в ленивой истоме. Дом с ослепительно белыми стенами, весь облитый солнечным светом. Чисто выметенный зелёный дворик. Развешанные на верёвке разноцветные детские платьица, штанишки и рубашки. На распялке сушилось чьё-то пальто. Выбеленная солнцем, вышарканная подошвами дорога поворачивала от дома налево. Наверное, к другим таким же домам с тенистыми двориками, обещающими уютную прохладу… А может, дорога вела к морю, которое – совсем близко, ворочает тяжелые зелёноватые валы, лижет тёплые камни…
Роза подошла поближе – и ахнула. Стена дома вовсе не была белой! Выписанная беспорядочными, хаотически расположенными цветовыми пятнами, она была – палевой, желто-лимонной, грязно-розовой, серо-горчичной, салатно-лимонной… И только белого цвета не было в этом хаосе красок, в этой мешанине цветов. От неожиданности Роза попятилась – и дом как по волшебству снова стал белым, отражая солнечные слепящие лучи.
Солнцем было пропитано всё – дом, двор, дорога с пирамидальными высокими тополями… Ой, что это? Дорога прямая как стрела, и смотрит прямо на неё, Розу! А ведь сворачивала влево, Роза помнила! Не понимая, в чём тут секрет, она осторожно приблизилась к картине на два шага. Дорога больше не изгибалась, она вела прямо к дому.
Роза подошла к картине вплотную. Висящие на верёвке платьица, кофточки и брючки потеряли свои очертания, превратились в бесформенные пятна, ничем не напоминаюшие одежду. Заинтересовавшись, Роза попятилась, и розовые и зеленые небрежные мазки в тот же миг стали платьями, штанами и рубашками, а чёрное размытое пятно превратилось в пальто. Или шубу!
Но это было ещё не всё, чудеса продолжались. Дорога изменила направление и теперь сворачивала вправо – вслед за Розой, идущей вдоль стены… Словно приглашала её вернуться!
А вот ещё один пейзаж – цветущий куст с неизвестным названием, значившимся под рисунком. Куст утопал в густой холодной росе (которую неведомый художник как-то исхитрился нарисовать, и она получилась холодной!). Фоном служило розовое утреннее небо. Солнце ещё не поднялось, всё вокруг сверкало росой – земля, трава, цветы… Куст словно бы наслаждался, каждым листочком, каждым розово-лиловым цветком жадно вбирая в себя росу. Да он же живой! Он же дышит! – подумала Роза.
За её спиной негромко сказали:
– Это Крым. Мы с мамой там отдыхали, две недели. Я мало успела написать, краски долго подбирала. Там всё другое – звонкое, яркое, другая палитра нужна. Пока разобралась, пока научилась краски смешивать… Это всё что написала, две картины всего, – с сожалением сказала Вика.
Роза отдыхала на море каждый год, – в Испании, в Греции, в Черногории, а в прошлом году на Гоа.
– А почему только на две недели?
– Потому что у нас денег нет.
Вот, значит, как? Оказывается, Вика вовсе не богачка, какой её считали в «Красной Калине».
– На трёхэтажный дом хватило денег, а на Крым не хватило? – ляпнула Роза. И испугалась: Вика обидится, и вообще, разве можно такое говорить, разве так ведут себя в гостях?
Не глядя на Розино красное от стыда лицо, Вика грустно кивнула:
– Не хватило. У дедушки рука парализована, бабушка болеет, мама за ними ухаживает и ещё работает, в архитектурной мастерской, но там копейки платят… Папа тоже работает, но мы ведь участок купили, дом построили, и квартиру снимаем в Загорске. Думаешь, мы миллионеры? Думаешь, мы картошку для красоты посадили? И огород…
Викин дедушка, профессор кафедры реставрации монументальной и декоративной живописи, член секции скульптуры Московского Союза Художников, был когда-то в фаворе. Вот именно – когда-то. За восемь лет, которые он прожил, не пробуя взять в руки инструмент (парализованная правая рука не работала и даже не слышала прикосновений), о Мацковском благополучно забыли…
Вика сама не понимала, зачем она рассказывает об этом сопливой малолетке, которой нравились её картины. Нравились так, что Роза даже не спустилась к столу, и за ней пришлось идти наверх…
Роза вихрем скатилась по лестнице, прихватив с собой стопку акварелей.
– Это тоже твоё? Эти картины.
– Это не картины, это домашние задания, нам в художке задавали. Тебе нравятся? Если хочешь, возьми одну.
– Подожди… Это же ты! Сама себя нарисовала?
– Сама. В зеркале. Ещё акварели есть, сейчас принесу. – Вика исчезла и через минуту вернулась с папкой в руках.
У Розы загорелись глаза. О плеере, висящем у неё на шее, она забыла. И жадными глазами смотрела на акварели…
– Тебя в художке научили так рисовать? Это трудно?
– Не очень, – усмехнулась Вика.
– Меня научишь? Я тоже хочу– писать акварели, у меня краски есть, и альбом, только у меня ничего не получается, мазня выходит, – призналась Роза. Вика с Черменом улыбнулись и посмотрели друг на друга. Чермен чуть заметно кивнул.
– Научу, что с тобой делать, ты ж теперь не останешь…
К чаю Вика подала творожное печенье, которое испекла в жарочном шкафу. Роза откусила и зажмурилась от удовольствия. Надо папе сказать, чтобы шкаф купил, который такое печенье печёт, вкусное-превкусное!
– Сама пекла? Ты и печь умеешь… Меня научишь?
Чермен отметил, что вопрос прозвучал риторически. «Наша кровь, Бариноковых, просит как приказывает, заведомо зная, что всё получит…»
– Пап, ты зачем смеёшься? Не веришь, что наyчусь? Не веришь? – надулась Роза. Лицо у Чермена сделалось расстроенное: обидел дочку ни за что, надо следить за мимикой, да как тут уследишь, когда рот набит хрустящим, тающим во рту печеньем (татарские творожные эчпочмаки, и кто её научил их печь, вот мастерица какая!), и губы улыбаются сами собой…
Поймав его одобрительный взгляд, Вика улыбнулась.
– Уроки рисования и кулинарии? Тариф будет двойной, – полушутя-полусерьёзно предупредила Вика..
– Тройной, – то ли в шутку, то ли всерьёз пообещал Чермен.
О том, что Чермен платил Вике за уроки рисования, не знали даже Викины родители.