Он загарцевал, не в силах сладить с пылом своего коня. А Валь вдруг застыла, не покоряясь побуждению Экспиравита.
– Лодка? Перевернулась? – одними губами выговорила она. Затем крикнула с надрывом:
– Какая лодка?!
– Это самые последние новости, мисс!
«Нет, нет, нет!!» – взвыло всё в груди Вальпурги. Она тут же рванулась обратно с такой силой, что могла бы опрокинуть вола. Но никакая мощь не могла сбить с ног вампира, что перегородил ей путь рукой.
– Вы куда собрались, мисс чародейка? – с подозрением поинтересовался он.
– На пристань. Мне надо. В море. К лодке! – отрывисто выпалила Валь. Но рука его стиснулась крепче на её плече.
– Что вы там забыли? Всё же решили проведать своих друзей-Сопротивленцев? – под маской этого не было видно, но губы его поползли вверх, угрожающе обнажая клыки. Валь поняла, что не может бороться, не может доказывать. Она только заголосила, истерично маша рукавами:
– Там мой сын, мой сын, он был в лодке!! Я побегу к нему, и мне плевать на вас, на Сопротивление и на весь мир, вы не посмеете меня остановить! – от её воплей Экспиравит несколько отпрянул, будто она орала слишком громко для его чуткого слуха. И она воспользовалась этим, чтобы откинуть от себя его лапу и ринуться, как пуля, обратно к проспекту Штормов.
Глянув ей вслед, Экспиравит бросил адъютанту:
– Лошадь мне. Проклятье.
В считанный десяток секунд он воссоединился с несёдланной Мглушей и помчался вслед за Вальпургой. Он нагнал ополоумевшую чародейку вверху проспекта Штормов и перегородил ей путь. Ярость одолевала его, но, раз уж речь шла о ребёнке, он собирался сделать даме одолжение. О котором она ещё пожалеет.
– Ко мне, – властно изрёк он. И Валь запрыгнула ему за спину. Вдвоём на маленькой лошадке рванулись они, утопая в шторме, к набережным Брендама. Не будь Мглуша рысачкой, а бег её – гладким, как цсолтигский зелёный шёлк, Валь бы моментально соскользнула с её спины.
Размашистая рысь проносила их мимо «Рогатого Ужа». Тот уже остыл от быстро законченной перестрелки. Не охладел лишь дух яростного Морканта; громадный рыцарь снова был облит кровью неприятеля, и ему, кажется, этого было мало. Издалека завидев несущуюся Мглушу, он тоже вспрыгнул в седло Лазгалота, сына Лазгала, и последовал за ними.
«Лукас-то там остался», – только и успел подумать Экспиравит. Надо было бы заглянуть в дымящееся кабаре, но, если лодка действительно перевернулась, счёт на спасение мальчишки был на минуты.
– Какого чёрта, мисс чародейка? О чём ещё вы мне соврали? Разве рендриты вступают в брак? – прошипел он на ухо исступлённой женщине.
– Н-нет, – заикаясь, выдохнула она. – Это сын баронессы Моррва. То есть, он так записан. То есть, на самом деле он мой, а записан… записан… – горло у неё сдавило, она не могла говорить. Этот шторм был ужасен, ужаснее рёва канонад. Маленький Сепхинор остался брошен в нём совсем один.
– Так вы бесчестная женщина, а не просто гордая чародейка, – сухо обозначил Экспиравит.
«Да хоть шлюха подзаборная, только домчи меня до моря, только дай мне вытащить его из этих ужасных волн ростом с дом!»
На набережной был переполох. Позорные стражи суетились, вылавливая выживших шассийских солдат. Но, лихорадочно ища среди вытащенных людей Сепхинора, Валь никого не обнаружила. Может, это была другая лодка? Может, он уплыл?
А что, если нет?! Её бедное сердце разрывалось, оно кричало ей, что мальчик где-то рядом, что он в беде, что она нужна ему.
– Нет здесь ни одного ребёнка, – глухо бросил Экспиравит.
– Он где-то… Он… Может, он не выплыл… Боже, Боже милосердный! – при мысли об этом Валь снова потеряла самообладание. – На побережье! Дальше! Он может быть где угодно, может быть в воде!!
– А если он отправился вместе с этими подлецами в Харциг? – едва не зарычал Экспиравит. Он двинул шенкелями, и Мглуша помчалась дальше, взяв курс на северное побережье бухты. – Эйра, тебе это даром не пройдёт. Ты зналась с ними. Ты врала мне.
«Я не могу умереть сейчас», – отчаянно думала Валь и врала напропалую, вопя:
– Ничего я не знала!! Я только сегодня увидела, что мой мальчик у них, и он сказал мне, что они заберут его, и я дала ему добро! Я думала, он в Эдорте! Он должен был быть в Эдорте! Я ненавижу, ненавижу, ненавижу… – она осеклась, подбирая слова, и вовремя исправилась:
– …проклятых этих шасситов!
Эскпиравит высокомерно хмыкнул, давая понять, что едва ли верит ей, но продолжал подгонять Мглушу. Валь во все глаза высматривала хоть кого-нибудь в безумии пляшущих вод. Грохот копыт по брусчатке перешёл в шорох по песку. Ещё пара минут – и побережье уткнулось в скалы. Ей казалось, что она сейчас ослепнет, высматривая отсветы на воде.
Сердце пропустило удар. Это было верное место, она знала. Она должна была увидеть то, что ищет.
– Ничего нет, мисс Эйра.
Гулко топоча, их нагнал и Моркант верхом на Лазгалоте. Мглуша уже поворотила назад, но Валь, веря тому, что звало её изнутри, не отрывала взгляд от воды. Средь скал, торчащих из волн, волновалось серое, кажущееся бездонным море. Оно разбивалось тысячью брызг о каждый риф. И вдруг… Маленькая фигурка, что цеплялась за один из камней, взмахнула рукой.
– Сепхино-ор! – заорала она не своим голосом. Мигом слетела со спины Мглуши, чуть не упала лицом в песок и понеслась, путаясь в подоле, прямо в бурю волн. Экспиравит снова поймал её, почти за шкирку, и швырнул назад.
– Не будь дурой! – рявкнул он. Он увидел, что Моркант уже скидывает свои массивные узорные наплечники, но понял, что это займёт слишком много времени. Поэтому он оттащил брыкающуюся чародейку к нему и велел:
– Не дай ей полезть за мной. Не дай ей меня увидеть. Понял?
Моркант кивнул и стальными перчатками замкнул ошалевшую мать в капкан своей хватки. Экспиравит скинул на землю тяжёлый от влаги плащ, снял маску и швырнул её сверху. А затем, замерев, чтоб пропустить самый большой вал, пробежал несколько шагов и ловко прыгнул в ледяную толщу. Рождённые под знаком Пеламиды хорошо плавают, как сказала чародейка.
Он не ощутил холода, не почувствовал паники. Он прокладывал свой путь медленно, но уверенно, чувствуя, что до скал совсем недалеко. Всё равно едва ли кто на лодке согласился бы подплыть так близко к рифам. Мусор, обломки и доски болтались у него под носом; он то разгребал их, то нырял под них, кашляя потом от залившейся в провал носа солёной воды. Ещё немного – и промокший до нитки мальчик оказался прямо перед ним. И пронзительно завизжал от ужаса, увидев его уродливое лицо.
Услышав этот визг, Валь забарахталась, забилась, как пойманная в силки куропатка. Ей нечего было противопоставить Морканту, но она могла рыдать, умоляя её дать ей увидеть, что происходит. А он выполнял приказ и даже не мог передать ей словами, что всё в порядке. Тяжёлым взглядом он следил за тем, как граф тащит к берегу юного виконта. Тот потерял сознание – должно быть, от страха – но Экспиравит не растерялся, перевернул его на спину, и, держа его лицо за подбородок над водой, плыл, гребя одной рукой. Моркант только о том жалел, что превращения в чудовищного гейста не происходили спонтанно. Наверное, граф должен был напиться крови, провести какой-нибудь ритуал или нечто подобное в таком духе.
Тяжелее всего было оставаться на месте тогда, когда они уже подобрались к мелководью. Волны выше человеческого роста пытались сбить Экспиравита с ног, и он, таща на руках мальчишку, едва-едва продвигался вперёд. В конце концов он сумел попросту выпрыгнуть из жадной пучины. И, услышав его хриплое дыхание позади себя, Валь снова затрепыхалась. Но вампир сперва накинул на иссушённое лицо маску. Только потом подошёл и оборонил:
– Отпускайте, сэр Моркант. Спасибо.
Валь вырвалась и кинулась к безжизненному сыну с воплем ужаса.
– Он жив! – перекрикивая её, рявкнул Экспиравит. – Он просто лишился чувств… испугался!
– Сепхинор, Сепхинор! – беспрестанно твердила безутешная Валь, прижимая к себе мальчика. Сегодняшний день стал для него словно вторым днём рождения – так ровно совпавшим с днём первого.
Экспиравит поглядел на неё утомлёнными глазами. А затем перевёл взгляд на Морканта и велел:
– Тащи их обоих к Кристору. И глаз с них не своди. Я не хочу сажать мисс чародейку за решётку, но она больше не останется без надзора.
20. Разговор с мертвецом
В это невозможно было поверить, но это был он. Лукас лежал, будто спящий, руки были сложены на груди, верный меч поблёскивал подле. Во всём зале стояла давящая тишина, и не было привычных звуков пыхтения, дыхания, разговоров. Казалось, ещё шаг – и он проснётся, тряхнёт своей шевелюрой и зевнёт во весь рот. Но нет. Достаточно было подойти чуть ближе, чтобы увидеть рану, которая стала для него смертельной.
Невозможно, невозможно, невозможно поверить.
Экспиравит, с трудом передвигая закостенелыми ногами, подошёл. Его тень пала на изуродованное лицо брата. Кровавая дырка вместо глаза и брови гипнотизировала, многократно отражалась в исступлённом сознании, леденила кровь. Значит, он правда погиб, пропал, исчез. Горе стиснуло глотку, зубы скрипнули друг о друга, и он взметнул скрюченную руку над его головой.
«Не позволю», – рычал он в своей тёмной душе. – «Они не посмеют!»
Он сорвал перчатку вместе с парой колец, отбросил её на пол и острыми когтями вспорол себе запястье. А затем приник к холодной шее Лукаса, вкусил заледенелой мёртвой крови, проглотил её и, разжав его рот, попытался налить ему своей – чёрной, как смоль. Но ведь он должен был отведать её по-настоящему, довершить ритуал обмена. Он должен был насытиться ею, а он… он умер уже.
Да не мог он умереть!
Экспиравит дрогнувшей рукой подхватил его голову и поднял её выше, чтобы кровь пролилась глубже, дошла до его нутра. Даже потряс его. Хватка его становилась всё безумнее, крючковатые пальцы будто сводило судорогой. Минута, две, три.
– Ну ответь же, – процедил Экспиравит. – Ну же… ну!
Он затормошил его яростнее, теряя мёртвое лицо в пелене, что застлала глаза.
– Ну оживи… ну давай!!
Горестное безумие гремело в ушах. Он дышал так быстро, что жар начал разливаться по рукам. Куда ему самому столько жизни? Он вампир. Ему не нужно тепло рук, не нужно это полоумие сердца. Оно всё нужно Лукасу!
– Очнись! – сдавленно простонал он, держа его голову. И лишь затем, не получив никакой надежды, наконец перестал дёргать его из стороны в сторону.
Нельзя оживить тех, кто уже в руках у Схолия, даже если называешь себя сыном самого Бога Горя.
Руки стиснулись, скорченные почти осязаемой болью, безумной хваткой на плечах почившего рыцаря. Они дрожали, как листья на ветру. И вслед за ними начинало лихорадить и всё тело. Экспиравит задыхался, не знакомый с тем, что испытывал. Но ему не было страшно: он просто тонул, поглощённый мучительным осознанием свершившейся смерти. И не видел ничего перед собой, кроме мутнеющего образа брата, почётно положенного сюда солдатами в своём зелёном гербовом наряде. Горе, охватившее разум, перестало бушевать, оставшись столь же сильным, но куда более тихим.
– Тебе-то зачем было умирать, – бессвязно прошептал Экспиравит, глядя в пустоту. – Твоё имя только принялось звучать. Твои чувства только нашли отклик. Всё для тебя только началось; сражения миновали, настал мир. Как убила тебя уже прошедшая война? Ты бился с Адальгом и выжил. Чтобы умереть от выстрела какого-то бесславного выродка Харцев. Лукас, ты не мог.
Его уродливые руки соскользнули с плеч Лукаса, и, пошатываясь, вампир подошёл к балкону залы. Судя по потолку, изумрудному от спинок жуков-златок, это было праздничное место. Такое украшенное, лощёное, в картинах и лепнине. Как раз для рыцаря Лукаса Эленгейра, самого благородного воителя на землях от Астегара до Цсолтиги. Ледяной рукой Экспиравит сорвал с себя тагельмуст, кинул его на пол и вышел на свежий воздух звёздной ночи. Многочисленные созвездия мерцали над головой. Воздух с предгорий наполнял грудную клетку. Он проникал в вены, в жилы, в самое сознание. И гулял там сквозняком. Глядя в бездонное небо, нечестивый граф продолжал свою беседу со смертью, что заняла место его возлюбленного брата.
– Каков тогда смысл этого, столь желанного всеми дара? Нескончаемая жизнь. Бесцельные сотни и тысячи лет наедине с дряхлеющим разумом. Какова цена владения таким могуществом? Мне всё равно пришлось выбирать. И даже бессмертный, коронованный самим Богом, не знающий себе равных, я совершенно бессилен, когда мне нужно вдохнуть жизнь в собственного брата.
Зачем я решил спасти ребёнка? Валенсо был прав. Они даже не способны на чувство благодарности. Я мог не пробежать мимо трижды клятого кабаре, не таскаться с ними. Мог услышать твой последний вздох, мог хотя бы попытаться сохранить тебе жизнь. Пускай это было бы бессмысленно, но я должен был быть рядом. Однако вместо того, чтобы проводить единственного, кто считал меня родной кровью, я предпочёл вытащить на берег вражеского мальчишку, ещё одного непримиримого врага. Который будет до самой смерти точить на меня зуб. Потому что этот остров безумен. Даже его женщины и дети – солдаты, сражающиеся так слепо, так яростно, что оторопь берёт. Ты не боялся им верить, ты отдал сердце этой невесть куда пропавшей баронессе… Может, поэтому ты мёртв? Или всё же я должен услышать твой дружеский голос из глубин своей памяти, увериться, что нельзя судить всех по единому образцу? Умер ты для того, чтобы я видел твою неправоту, или чтобы убедиться в ней?
Пасть Экспиравита расползлась в горестном оскале, что усиливался сам собою, сопровождаемый сдавлением мышц в горле:
– Или чтобы я знал, что мне вообще не следует рассчитывать на чью-либо любовь на этом свете? Чтобы не забывал, что я такое? Когда я впервые испытал светлейшее из чувств – к няне Маарике – не понимая даже, что ему есть название – я выразил его, как умел, —прогрыз ей в порыве нежности горло. Храбрейшие из учителей, что не приходили ко мне в серебряной кольчуге и пытались сделать из меня человека, тоже не пережили моё обожание. Я не умею выражать его иначе. Я соткан из кровавой жажды, и все, кого я желаю, умирают от моей же руки. Рано или поздно. Может, это и не так уж плохо, Лукас, что ты так и не побратался со мной по-настоящему? Я не подпускал тебя близко, потому что, казалось, не верил тебе. Но на деле я знал, что рядом со мною – смерть, она в тени моей, в моём дыхании и взгляде, что неспособен видеть душу за ворохом сладостно пульсирующих сосудов.
Мы навсегда разделены, ты и я, смертью и жизнью. Но не теперь, не когда умер ты, а ещё с того самого момента, когда я родился. Вы всегда были далеки от меня, как луна от земли, и всегда останетесь. Вы – люди. Я – кошмар болезных снов.
Мои самые потаённые, самые отчаянные мечты – о любви, Лукас! О ней, воспетой, о ней, безумной, о ней, всепоглощающей; я алкал её и грезил ею всегда, только того и прося, чтобы когда-нибудь ощутить её так, как люди. Не свербящим стремлением разорвать объект страсти на куски, а так самоотверженно и ласково, как это делаете вы. Но смешно же это, смешно, Лукас, просить о таком! Если небо и пошлёт мне женщину, что полюбит меня, то оно вновь позлорадствует надо мною, когда я очнусь, держа в руках её иссушённое тело! Не любить, а жениться я обещал. Чтобы подкрасться к тому, как люди живут в своём семейном счастье. Посмотреть хотя бы, на что оно похоже. Но я никогда не позволю себе любить Эпонею; для неё это будет означать только смерть. Однако единственным своим правом на семью, обещанном мне клятвой, я не поступлюсь ни за что. Пускай я погибель для неё, коли она исполнит свой долг жены, то и я свой долг мужа выполню безукоризненно, и не позволю никаким слабостям подточить мою волю. Но в воздушных замках бездны чёрного неба я вижу иное! Я хочу то, чего не получу. Исцеление вечно одинокой души. Мрачные грёзы кровожадной твари! О родичах! О любви! О том, что нет на мне, нет, нет этого проклятья!
Он выкрикнул вверх свой ожесточённый клич и остался стоять с запрокинутой головой, закрыв глаза.
Затем поднял выше руки, увенчанные когтистыми пальцами, и ощупал ими своё лицо. Проваливаясь в щёки и в дырку на месте носа, они обогнули выпирающие края глазниц и коснулись основания сточенных рогов. Отражение то и дело обманывало его, и временами он уже и не знал, на что похож. Только испуганный визг спасённого им мальчишки напомнил ему о том, почему он никогда не показывает себя людям. Даже тем, кто давно его знает. Чтобы не было искушения у них отвести взгляд. Чтобы ничто не напоминало об уродстве его тела; и, как следствие, уродстве его нечестивой природы.
Он шёл за своей судьбой, своими пророчествами, думая, что это приведёт его к долгожданному контролю своих кровавых безумств. Но здесь, борясь с этим островом, он встал на иной путь. Он усилился своей жестокостью и своим убожеством, он стал забывать о том, что хотел быть человеком, принялся терять суть человечности, а вместе с нею – и боль различия. Не отдалился он от хищничества; он слился с ним так, как разве что в далёком детстве, не знавшем морали и забот.
Быть в своей шкуре ещё никогда не было так приятно, что бы это ни значило для несчастной леди Эпонеи.
Исступлённый, освежёванный погружением в реальность и одновременно забывшийся, стоял он так, ловя лицом новые капли дождя. Спустя какое-то время его пробудил лязг стали. Он обернулся и увидел махину сэра Морканта, что нёс щит Лукаса, зелёный с потускневшим золотистым орлом рода Эленгейров. Заметив неприкрытое лицо графа, могучий рыцарь вздрогнул, как девчонка, и замер на несколько тягостных мгновений, вытаращив глаза. Но затем спешно перевёл взор на убитого и подошёл к помосту, украшенному чёрными, будто подол смерти, петуниями. И аккуратно положил щит рядом с левой рукой Лукаса. Он по-прежнему не поднимал глаз.
В любое другое время Экспиравит даже не попытался бы сделать то, что решил сделать теперь. Он взял бы свой тагельмуст, натянул бы его на безобразную свою рожу и, возможно, выразил бы извинения. Но сейчас он с вызовом вздёрнул острый подбородок и вышел Морканту навстречу.
– Неужели это так невыносимо? – прорычал он, поймав его бегающий взор. – Неужели на меня даже ты смотреть не можешь – рыцарь, боец, повидавший столько дряни и крови, прошедший пытки и каторгу?
Массивная фигура Морканта замедлилась, и он, ощупав взглядом сапоги Лукаса, решительно уставился на графа. Он явно пытался не отводить глаз от его красных зенок, чтобы не было соблазна рассматривать уродства выпученных сосудов под тонкой, как кисея, белой кожей. И этим мрачным, продолжительным созерцанием он дал Экспиравиту понять, что тот напрасно пытается доказать ему его слабость. После чего сухо отвернулся к Лукасу. Тогда Экспиравит унял свой порыв, подобрал с паркетного пола тагельмуст и, надевая его на себя, отправился к выходу.
За резными створками его встретил Кристор. Навечно взъерошенный и седой, он теперь был серым, как пепел, и клыки у него частенько задирали губу. Теперь он тоже предпочитал короткий камзол и плащ, что напоминал крылья летучей мыши. Но при всём при этом он умел выглядеть всё так же назидательно и укоризненно.
– Экспир, послушай, – хрипловато молвил он и перегородил мрачному графу дорогу. – Здесь ты был бессилен. Лукас умер мгновенно, и ничто на этом свете не смогло бы спасти его. Ты не успел бы, даже если бы очутился там секундой после рокового выстрела. Но Освальду ты мог помочь.
Экспиравит поглядел на него исподлобья. Да, Освальд ещё подавал признаки жизни, когда неравнодушная паства выловила его на набережной. Жрец бесславно утонул во время безумного ливня той ночи, смешавшись с содержимым ближайшей выгребной ямы. Он отлично служил делу графа, но тот и не подумал бы пойти ради него на такое.
– Смерть увенчала его, – оскалился Экспиравит. – Дополнила и улучшила его судьбу, как он и мечтал, утопив его в дерьме. Кто я такой, чтобы вмешиваться в замысел Божий?
– Но его ещё можно было вернуть…
– Ничего ты не понимаешь в деяниях Богов, Кристор.
Кинув взгляд на часы, он понял, что ещё успеет до рассвета собрать военный совет.
Средь пляшущих свечей в бергфриде он, преисполненный глухой ненависти, сам встал над картой с расстановкой сил.
– Флот – держать у берегов острова, пока не закончится это безумие штормов. Солдатам – сбор. Артиллерию подготовить. Время отдыха прошло; и… а, вот и вы, мисс чародейка, – и он угрожающе улыбнулся под своими тряпками. Валенсо привёл её – ещё более исхудавшую, бледную, глядящую на генералов испуганным зверем. Но при этом её острые плечи, вышколенные, по-прежнему держали высокую ровную линию, как у дворянки. Валенсо не без удовольствия пихнул её в спину, заставляя подойти прямо к карте. Всё равно она не увидела бы в фигурках кораблей и солдатиков ничего такого, чего не знала.
– Мисс Эйра, ваш дар нужен нам, как никогда, – прошипел Экспиравит. – Раньше я грозился изгнать вас из Летнего замка за вашу любовь хранить свои женские тайны. А теперь, напротив, я отпущу вас – и вашего сына, конечно же – только если вы доведёте начатое до конца. Самое время сказать, где Эпонея. Взывайте к Богам и к чертям, к кому пожелаете; я хочу чётко знать, куда идти. А вы хотите сохранить голову на плечах, чтобы юный виконт не отправился в сиротский приют. Приступайте.
Валь обливалась холодным потом. Она вытащила из сумки доску для разговора с духами и планшетку-указатель. Локти била мелкая дрожь, а глаза сами прятались от многочисленных пытливых взоров. Валенсо глядел победителем, генералы осуждали, а Эскпиравит смотрел взглядом судьи, решающего, жить ей или умереть.
Надежды оставили её душу. Она уже не могла верить, что Адальг придёт за ней. Даже если бы он хотел, у него уже не осталось на то никаких военных сил. Он вытащил отсюда Эпонею, а она… она сама не пожелала пойти ему навстречу. Подумать только! Сидя в донжоне во время штурма, она думала тогда, что ей будет не хватать этой игры в магичку. Она ещё не подозревала, как глубоко погрузила себя на дно болота. Самонадеянностью, гордостью, принципиальностью, дуростью! Как она мечтала о том, чтобы Адальг простил ей это, чтобы возвратился за ней в это логово смерти! Она запуталась в тенетах своей лжи, потеряла клык Халломона, раскрыла почти все карты и осталась не занесённым над вампиром клинком, а истошно жужжащей мухой, влепившейся в сотканную им паутину.
Она уже не знала, как ей выкручиваться, если будут спрашивать про «баронессу»; но всё, чего она хотела, – это не оставить Сепхинора брошенным в логове кровососов. И поэтому решила пойти на крайние меры, воспользовавшись самым убедительным и самым богохульным из средств. Чтобы получилось, надо было со дна своей души соскрести ещё немного уверенности. Хотя бы горстку.
– Я буду говорить с духом баронессы Вальпурги, – выдавила она из себя.
– Откуда ты знаешь, что она мертва? – вскинул бровь Валенсо. – У меня возникло ощущение, что она просто очень удачно убежала.
«Ага, как же, тогда это бы заставило вас задаться вопросом – уж не ради баронессы ли Адальг грудью бросился на брендамскую бухту? И баронесса ли это, в таком случае, была?»
– Вы спрашиваете у провидицы, откуда она знает, жива ли её лучшая воспитанница? – огрызнулась Валь.
– Та самая воспитанница, которая растила твоего ребёнка от своего мужа? Не сомневаюсь, у вас была сильная духовная связь, – чуть не подавился смехом Валенсо. И Валь гаркнула:
– Все, кто не верят в моё искусство, должны уйти! Господин граф, ну вы-то будьте милосердны; как я могу делать свою работу, если мне мешают? Любой дух оскорбится таким отношением, а уж дух леди Вальпурги тем паче не пожелает видеть вашу солдатню и вашего этого Валенсо!
– Да будут прокляты мои потроха, если ты действительно не напрасно тратишь время на это шарлатанство, – сплюнул Валенсо и, забрав со стола кипу помятых бумаг, отправился в соседнюю залу. За ним последовали один за другим генералы, оставив только самого графа и Кристора. Валь поглядела на них исподлобья и аккуратно расположила на столе доску. Полированную, гладкую, как клинок убийцы. На ней планшетка могла сдвинуться даже от одного дыхания.
– Потушите свечи, – велела Валь загробным голосом. И тут же чертыхнулась про себя, вспомнив, что как раз эти двое будут в темноте видеть лучше неё. Это уж точно не поможет ей выдать ловкость рук за магию.
Если б у неё было чуть больше времени на тренировки… Она поняла только, что надо любым способом расслабить кисти и не напрягать ни единой жилки. Чтобы выглядело так, будто бы невидимая сила сама передвигает планшетку в форме карточного символа пик и дырочкой посередине.
«С ума сойти, я устраиваю сеанс спиритизма вампирам. Я ещё жива или уже попала в чистилище идиотизма и несуразицы?»
Самым тяжёлым решением по-прежнему было то, какой ответ нужно им дать. Конечно, то, что Эпонея мертва, было бы лучшим вариантом. Но вдруг Адальг триумфально объявит её возвращение – и что тогда? Можно будет сказать, что призванная «Вальпурга» соврала им во время разговора. Потому что даже мёртвая, баронесса та ещё штучка.
Или ответ про смерть будет слишком неправдоподобным… Скорее даже – вызывающим гнев. Вот это станет настоящей бедой,.
– Указательными пальцами коснитесь планшетки. Не давите на неё, просто дотроньтесь, – продолжала она, пытаясь сделать свой голос внушительным. В полумраке глаза вампиров сверкали ярко и хищно. В какой-то момент ей даже подумалось, что ей должно быть страшно вовсе не от своего вранья, а от такой компании. Как уморительно даже думать о таком! Но они, сев вокруг, выполнили её повеление. Она и сама приставила палец к полированной поверхности и передвинула планшетку ровно на центр деревянной доски.
– А теперь перестаньте на меня так по-волчьи глядеть и сосредоточьтесь, – продолжала она, зная, что дерзит, но теперь уже из образа выходить было бессмысленно. – Мы будем говорить с леди, островной леди, и это требует уважения и терпения.
– Мы все внимание, – прошелестел Экспиравит. И, глядя в его звериные очи, Валь почувствовала, что если её уличат в мошенничестве, её разорвут здесь же.
В горле пересохло, но Валь не давала слабину. Как всегда, она старалась держать спину и не ронять достоинство. «Вперёд!» Она повторила трижды:
– Дух леди Вальпурги Видира Моррва, явись!
Все трое таращились на доску. Незаметно дрогнуло плечо, и вместе с ним шевельнулась и планшетка. Ветерок удачно пошевелил волосы на их головах, будто кто-то вошёл в помещение. Валь напустила на себя впечатлённый, глубоко трепещущий вид.
– Ты здесь, Вальпурга? – прошептала она.
Не сорваться, не напрячься. Валь повела пальцем и перевела планшетку так, что та остановилась над словом «да». Главное было не поймать глаза ни одного из вампиров, иначе останется только умереть от страха.
– Пожалуйста, – убедительно заговорила она. – Ответь нам. Ты стала жертвой войны, которой не было бы, если бы Эпонея подчинилась клятве своих родителей. Теперь ты надо всем, ты знаешь всё. Скажи нам, где она?
Валь сделала глубокий вздох и отыграла характер своего псевдо-призрака – «нет». В глазах забегали мушки, отражаясь от графского перстня.
– Прошу тебя, – продолжала она умоляюще. – Если ты не поможешь нам, Змеиный Зуб будет ещё долго мучим войной. Клятвы должны исполняться. Ты это знаешь, Вальпурга. Пожалуйста!
Говорить, что Эпонея мертва? Или всё же нет? Кажется, нет. Вампиры не растроганы и не впечатлены. Они терпят только до тех пор, пока её представления могут принести им пользу. Но что тогда?
Плечо снова дрогнуло, и планшетка колыхнулась на одном месте, будто бы повторяя «нет».
– Просто назови одно слово, – нервно пробормотала Валь. – Просто скажи, где…
Тут планшетка резко отъехала в конец алфавита и встала на букву «Э». Валь была уверена, что не двигала её. Разве что свело мышцу, и она уже действительно сошла с ума, делая то, чего не собиралась. Потом р-раз! «Д». «О». «Р».
«Кто это делает?! Экспиравит, Кристор?!» – ей казалось, что она уже сама дрожит так, что две полированные поверхности легко создают иллюзию ответа. Чей палец упёрт? У Кристора? Кажется, да, потому что Экспиравит касается планшетки одним когтем.
«Т». «А».
Что он хочет сделать? Помочь ей?! Кристор, может быть, на это способен. Но…
– Эдорта?! – сама не веря тому, что говорит это вслух, озвучила она.
«Да», – ответила ей доска. Доска! Ответила!
– Да кто это делает?! – взвизгнула она, заставив вампиров дёрнуться от неожиданности.
«В». «А». «Л». «Ь». «Т»…
Валь заверещала и отпрыгнула от доски, опрокинув стул. Глазное яблоко тут же кольнуло болью, будто острой соринкой. Она зажмурилась, не веря тому, что успела увидеть, не понимая, что происходит; а когда подняла веки, левый глаз её залился кровью: лопнул сосуд.
– Чего же вы испугались? Похоже, дух ушёл, – хмыкнул Экспиравит.
«П»? Не может быть. Она своими глазами видела, как буква остановилась на «Т». Вальтер!
Нет, это невозможно! Она просто рехнулась. Вот уже и в голову ударило, так что в глазу потемнело.
– Мисс Эйра, вам нехорошо, – Кристор поднялся на ноги и с подозрением взглянул в её глаз. – Похоже, эти сеансы непросто вам даются. Идите, отдохните. Ответ мы получили. Да, Экспир?
– Определённо, – задумчиво протянул вампир.
Валь схватила свою сумку и бросилась наутёк, позабыв у них свою распроклятую доску.
Она не могла об этом думать. Просто не могла. Это был Кристор, она знала. А «Т» ей, очевидно, почудилось. Они же близко. Ей надо просто вернуться в крыло алхимика, к Сепхинору, просто сесть с ним рядом и забыться, не вспоминая увиденное.
Всё, что удерживало её в этой жизни, сейчас помещалось на кушетку в покоях алхимика. Лишь Сепхинор, её величайшая слабость и величайший подарок, давал силы не сдаваться окончательно. Она подошла к нему, неспособная без боли смотреть на его совсем не румяное лицо. Шаги её были почти бесшумными. Но он не спал; он ощутил её приближение и открыл запавшие глаза. А потом, узнав её, улыбнулся и подтянул повыше к подбородку шерстяные одеяла.
– Ма, – прошептал он. – Ты же ма, да? Официально?
– Абсолютно, – улыбнулась она в ответ и опустилась на уже примятое ею место рядом с его боком. Стоило оказаться рядом с ним, как легко удавалось закинуть за спину, куда-то в котомку плохих воспоминаний, ужасы спиритизма. Затем погладила его и всмотрелась в его губы, чтобы убедиться, что они перестали быть синими. – Правда, я всё ещё чародейка.
– А-а… – понимающе протянул Сепхинор. И потянулся. – Ну ладно. Это неважно.
Он обеспокоенно стал всматриваться в её потемневший от пролитой крови глаз. А она отмахнулась, давая понять, что это пустяки. Тяжёлые шторы качнулись от ветра, задувшего через форточку, и затрепетали крупные листья монстер. В разбитом, разломленном мире Вальпурги не осталось уже ничего, кроме ощущения, что то, что и есть сейчас, – и есть мечта. Где тихо и спокойно. Где за окном шепчутся яблони, которым скоро придёт пора зацветать. Враги, друзья и просто люди-никто, сколько бы их ни было вокруг, не имели значения. Был лишь полумрак этой комнаты и блестящие глазки Сепхинора.