Университет, который был основан в 1632 году шведским королём Густавом II, и ныне активно работает. Самое его выдающееся открытие последних лет – лактобактерии, которые теперь добавляют в молочные продукты во всём мире. Кстати, мы жили в квартире в доме, построенном для профессоров университета в 1930-х годах. Это была большая стильная квартира с ванной, с закруглёнными потолками, камином, печкой, комнаткой для кухарки и тремя комнатами для семьи профессора. Да, раньше людей науки любили и чтили… Я вспомнила знакомого питерского астронома, который ночует тайком под столом на работе, так как у него нет, и не будет, при его зарплате, своей квартиры…
Мы отправились искать памятник Лотману, начав с улицы у Университетской библиотеки, возле которой стоял фонтан в виде изогнутых трубочек. Весь центр Яани и его окрестности оказались насыщенным различными памятниками. Мы издали бросались к каменным и бронзовым мужчинам, чтобы посмотреть, не Лотман ли это. Это были то Оскар Вильде, то Отто Лутц, то Маурус, то Вильям Рейман, то Майт Мец. Всё писатели, филологи, учёные, принёсшие славу эстонскому народу. Среди памятников порадовали памятник Барклаю де Толи и создателю армянской письменности Бовяну, памятник типа как Зигфриду в стиле Третьего рейха, герою эпоса Калеви. На вершине горы мы нашли двух бронзовых русских богатырей в оживлённой позе, указывающих пальцем на другую гору. Это был памятник князю Вячко, поставленный при Сталине для укрепления дружбы между народами. Вячко спасал эстонцев от шведов… Но это всё был не Лотман.
Потом мы увидели трогательный памятник тощему одухотворённому юноше с тростью в руках, это был поэт Кристиан Петерсон, первый национальный поэт Эстонии, учившийся в местном университете 200 лет назад. Он пешком прошёл от Тарту до Риги и умер в 20 лет. Недавно к памятнику пешком пришла группа рижских поэтов из своего города, чтобы повторить путь Петерсона. Неподалёку мы увидели здание обсерватории Струве, который измерил дугу земного меридиана и который выписал сюда самый мощный для 1820-х годов телескоп. Тут мы увидели ещё памятник мужчине, нет, это был не Лотман, а Александр Шмидт. Пиитер Аллик предположил, что это тот самый лейтенант Шмидт, судя по всему, чьи дети так тревожили потом советских граждан после гражданской войны. А может и нет. Потом мы заглянули на Ратушную площадь, там был памятник целующимся студенту и студентке под зонтиком. Очень романтичный памятник! Увидели мы памятники двум Оскарам, которые сидят друг против друга, изваянные из бронзы. Один- Уайльд, другой – Вильде, а имена их пишутся на эстонском одинаково. Возле рынка мы узрели памятник свинье с сиськами, там было длинное посвящение свиньи к человеку: «Мой друг, зачем ты меня ешь?» и т.д. Но где же Лотман?
Потом оказалось, что тот фонтан из изогнутых трубочек возле библиотеки – это и есть памятник Лотману. Действительно, если присмотреться, то видны знакомые усы и нос учёного.
Вообще в городе много творений современных архитекторов и скульпторов. В центре города стоит башня типа Татлина, со спиральным завитком наверху. В ней никто не живёт, потому что цены на квартиры в ней непомерные. Вокруг выросло несколько пластиковых пеналов и несколько чёрных квадратов, что лишило Тарту его колорита, но сделало похожим на душный офисный квартал Берлина. Берег Эмайоги, прилегающий к этому островку капитализма в его трансмонополистической стадии, безнадёжно изуродовали, на мой взгляд. Вырубили ивы, убрали траву, сделали серый цементный гладкий бок с уродливыми толстотрубными перилами. Но не будем о грустном.
Я спросила у Пиитера, как развивался капитализм в Тарту. Самый богатый ныне человек Тарту когда-то учился в Тартуском университете на кафедре физкультуры… Некоторые горожане сделали деньги на спекуляциях и на пирамидах в 90-е годы, потом купили банки, газеты, сети магазинов, потом всё перепродали шведам и другим богачам, и теперь не работают, а живут в своё удовольствие. Кстати, нынешний премьер-министр Эстонии Андрус Антип тоже из Тарту… Сам Пиитер Аллик поддерживает партию зелёных или голосует за консерваторов… В Тарту с симпатией вспоминают Джахара Дудаева, который был начальником гарнизона и в 1988 году во время массовых беспорядков не дал пролиться крови борющихся сторон. Из газет самой уважаемой в Тарту является «Почтмейстер», старейшая газета Эстонии. Кстати, в ней вышла статья про мою выставку.
Во время прогулки по Тарту нас привлекли зелёные кущи на краю города. Это оказалось гигантское кладбище. Эстонцы, русские, евреи лежали рядом, над большинством могил стояли типовые памятники с барельефом плакучей веточки берёзы…
Но вернёмся к искусству. На 100 000 человек в Тарту 120 членов Союза Художников и десяток галерей. Все они работают в стиле постимпрессионизма, а Пиитер Аллик возглавляет радикальное искусство и группу KURSI KOLKOND, занимающуюся перформансами и шокирующими выставками. Ещё мы с Пиитером зашли в мастерскую к художнику Альберту Гульку. Альберт рисует десятиметровые рисунки карандашом или акрилом, на которых воспевает жизнь инопланетян, грибообразные ракеты, всякие отношения между странными существами. Монументальные полотна об инопланетянах Альберта плохо продаются, и его подкармливают друзья, в основном пивом и гречневой кашей. Мы хотели выбросить старые кроссовки, совсем развалившиеся во время путешествия по Тарту, но Альберт их себе забрал.
Солнечное (август 2009)
Солнечное и несолнечное
Железнодорожные станции становятся похожими на цирковые загоны для хищников. Решётки, решётки, решётки. Будто народ невменяем, будто будет непременно безбилетно лезть через ограды и вытворять пакости. Для радости жизни могучие решётки выкрасили в пошлый голубой цвет. С эстетикой у русской власти всегда проблемы. Но вот я перешла шоссе, вступила на дорогу, ведущую к пляжу «Ласковый».
Давно я здесь не была. Нахлынуло что-то до боли родное, да, это мои родные места. Я никогда не отдыхала здесь на съёмной даче в убогих дощатых домиках. Но мои ноги в сандалиях так часто протаптывали этот путь до пляжа «Ласковый». Пахнуло родным запахом хвои из мрачного ельника вдоль дороги. Всё так же упрямо из канав лезли коричневые головки крепких сыроежек. Снесли до основания кирпичный дом, где когда-то был прокат велосипедов летом и лыж с финскими санями зимой, гениальная услуга для советских лириков, физиков и их семей. Выстроили пошлое, вечно пустующее пластиковое кафе, куда заглядывать не хочется. Народу капитализм предлагает беспрерывно жрать и жиреть, кормя владельца. А народ хочет худеть, быть спортивным и стройным. Дешевые велосипеды и лыжи милее русскому сердцу чем выспренные гольф-клубы, 5 тысяч за сеанс.
Всё так же вдоль дорожки сновали милые питерские интеллигенты, любящие культурный отдых. Одухотворённые девы и тинейджеры крутили педали велосипедов, встречались счастливые жирные бабушки с кудрявыми внучатами. Бабушки мило утютюкали, у них хорошее лето на лоне природы. Всё так скромно, небогато, но по высшему духовному разряду. Солнечное давно уже облюбовано интеллигенцией, они тут отдыхают в казённых дачах от некоего дачного хозяйства уже полвека, домики снять нельзя, так как стоят они дёшево для такого курортного местечка, и семьи их династийно снимают на годы вперёд. Все всех знают до третьего колена. Домики, правда, убогие и депрессивные, холодные, без удобств, обычно из двух частей на две семьи. К тому же земля. Вот лето, а любой пучок зелени и клубничку выращивать нельзя, надо покупать в магазине. Зато бонус- залив, море, песок, пляжи, лес чуть загаженный по краям, но достаточно бесконечный для грибников, дорожки для велосипедистов, рядом город, зимой дачу сторожить не надо, спать можно спокойно, если влезут, нагадят и сожгут- не наше же по большому счёту, государственное или чьё там на сегодняшний день. Мудрое отношение к жизни, которое мне глубоко не симпатично. Жить по максимуму без глубокого пускания корней в землю, без серьёзной ответственности перед будущим и прошлым – может в этом что-то и есть, но как-то мелкотравчато.
На развилке дорожек- одна из казённых дач в два этажа, желтый домик с гадкими решётками на окнах. Загадочная дача. То там было что-то вроде борделя- комната за 100 рублей за ночь. То домик пустовал и пугал заброшенностью. Теперь вот за плотными дешёвыми занавесками- восточная музыка нудит и нудит. Таджики там живут ныне. Кой-где что-то строят наверно. В престижной зоне, широко охваченной забором у моря, где когда-то в небольшом мрачном дачном доме отдыхал летом какой-нибудь партийный или кэгэбэшный босс, там натыкали коттеджиков. Хороший русский мужик строит крышу. К закрытым, как всегда за последние 30 лет, воротам в высоком заборе подъехала иномарка, из неё вылезла откормленная деваха, какая-нибудь правнучка кэгэбяшная, нынешняя хозяйка этого райского местечка. Я подумала, вот тут такие элитарные, прекрасные пейзажи, такие сосны лиловые, как шелуха на перезагоравших телах, и море тут такое, и песок. И в правильном государстве тут должно быть несколько элитарных государственных дач, и в них должны летом жить Битов и Лимонов, Мамлеев и Горбовский. А когда они помрут, в дачи вселить новых талантливых писателей, какого-нибудь старого Прилепина. Потому что редкие по красоте места должны вдохновлять редкие таланты на бессмертные творения, а потомки когда-тот нужных государству людей пусть сами чего-нибудь добьются, чтобы тут жить. И нет оправдания этому государству, за то, что оно гнобит свою культурную творческую элиту, а Сталин был кое в чём умён…
Из ещё одной скромной дачки в виде низкого барака вкусно пахло семейным ужином, наваристым борщом, жареной картошкой. Людей не было видно, они прятались за шторами, и гавкающей собаки, которая обычно вокруг дома за забором бегала последние лет 10- её тоже не было видно. Может, сдохла от старости.
Ещё изумили старые финские ступеньки. Холм такой есть, видно, там стоял чудесный финский дом, к нему вели широкие, на славу сделанные ступени. Дом стёрли с лица земли, на вершину холма, к кучке среднего возраста сосен, ведут ступени такого качества, какое не сможет ни за какое бабло себе сделать новый русский. Финн строил для себя и для своих потомков на века…
Пляж, песок, море, чайки из цемента, урны в виде гигантских шаров- они были всё те же! У нас была, была своя архитектура! Я помню первые детские впечатление от пляжа в Солнечном. Этот простор, эти дюны, эти нетривиальные шары и чайки, дорожки из реберчатых плит, эти деревянные указатели и железные трезубцы для красоты. В этом было столько минимализма, свободы, раскрепощённых девушек с длинными волосами в мини-юбках, мускулистых молодых эмэнэсов в солнечных очках, любящих пляжный волейбол и солнечные радости. Это был дух шестидисятников и оттепели, прокисший в тучную, глупую и пьяную эпоху Брежнева. Я бегала девочкой по этим пляжам, ещё не зная, как цивилизация начнёт угасать и холодеть, как энергичный дух строителей коммунизма начнет подменяться торгашеской тухлостью. Но все архитектурные детали были сделаны с советским качеством, и всё пока стояло на месте, только подуставшее.
Потом, в самую депрессивную, но уже с брезжившим рассветом новых постмодернистских времён, эпоху, эпоху сторожей и дворников, я уже девушкой устроилась на этот пляж работать уборщицей. Гармония физического и умственного труда всё ещё влекла меня к себе, как и сейчас влечёт. Мы с подругой гребли граблями зимний тростник, море пело и шумело рядом, будило нас в нашем вагончике на причале, где мы спали в школьных кроватках. Я узнала цену этих прекрасных гигантских шаров из цемента, служивших урнами. Оказывается, красота была внешней и поверхностной, бесчеловечной по своему содержанию. Люди бросали в шары мусор, выгребать его оттуда было фантастически тяжело, ни одна лопата, никакие грабли не справлялись с мусором из-за выгнутой формы стенок. На дне скапливалась антисанитария, полушария дна были в вековых плевках плесени, гнилья и вони. Советские архитекторы, обрадовавшись свободе самовыражения, поленились шевельнуть мозгами о том, как это всё будет функционировать. Но главное на пляже осталось – игры в пляжный волейбол, красота синего залива, ярких берез, развеваемых ветром, и жаркий чистый песок дюн, покрытых кой-где белёсой жесткой травой с колосками.
Там мы познакомились с симпатичными парнями, сыновьями советской элиты. Они нас звали в гости к своему однокласснику, который был где-то рядом, но вдали, на слуху, но невидим. Мы так и поленились к нему съездить в гости, а это был Вова Путин. Те парни оставили глубокие судьбоносные борозды в нашей юной жизни. И Вова никогда бы не стал президентом, если б связался с нашей вольнолюбивой компанией. Мы бы его деморализовали на корню, и стал бы он, например, владельцем художественной галереи, на благо России. Эх!
Потом я увлеклась нудистским пляжем. Там были прикольные чувачки, всякие маргиналы половые, интеллектуальные, социальные, люди со всякими нестандартностями и потугами на возвышение над «обывательским быдлом», они там собирались сверкать голыми белыми попками среди дюн. Однажды с красоткой Ру-Ру нас чуть не закидали камнями первые советские педики. Мы сразу поняли, что они голубые, и мы решили насмеяться над ними. Мы подошли к ним в своих юбочках, приспустили трусы и стали юбочки задирать, и показывать педикам наши девичьи попки. В ответ в нас бросили каменья, но не попали.
На нудистском пляже я провела незабвенную ночь с красавчиком Леонидом. Мы приехали на пляж в страшную жару, в футболках и шортах, а ночью на пески пал ледяной туман, от которого пар шёл и иней проступал. Леонид выпил много пива, да и я выпила много пива, мы с ним долго бродили по ночному пляжу, серому и ледяному, пока не начали от холода стучать громко зубами. Нашли ночлег под барной стойкой, где не дуло хотя бы с моря. Ночью воспитанный парень Леонид пошёл искать туалет, нашёл урну, принял её за белый унитаз и наполнил её до краёв. Пришёл какой-то кавказец, вечный владелец самых сочных в смысле доходности русских земель и промыслов, увидел порченную урну и вскричал: «Где мой патрон!». Я тряслась от страха, что вот сейчас он найдёт патрон, зарядит винтовку и нас пристрелит, как собак, возможно, одной пулей пронзит сразу двоих. Или, может, он спрашивает: «Где мой патрон», в смысле: «Где мой хозяин? Хочу посоветоваться, что делать со сволочами, которые прячутся под барной стойкой. Убить ли их и на пельмешки извести, или в рабство забрать, или пинками в задницу выгнать в лес?». На самом деле он хотел патрон лампочки вкрутить, чтоб в урну заглянуть. Или просто чтобы не было так темно и страшно, может, он привидений боится…
Потом нас с моей подружкой Машкой с пляжа хотел увезти в море на яхте некий яхтсмен с облупленным от солнца членом. Такие невинные приключения нудистского лета. Потом нас с Семёном чуть не траванул палёным вином некий местный пляжный деятель. Но я вино понюхала, чуть лизнула и вылила в песок. А потом нудистский пляж кто-то поджёг, и все чудесные ивовые кусты там опалились, и негде уже было нудистам прятать попки голые в утёсах.
Всякого много случалось там с нами этакого, галантного, недоговорённого, не доходящего до свинской пошлости. Всё во флёре романтизма. Тогда никто ещё не ругался матом. Да и секса особо там не было…
И вообще мне нравились эти пляжи, и нудистские, и простые, это пиршество голых тел, эти жиры и ляжки, тощие хрящики и складчатые спины, старцы и дети, мамашки и бабищи, девы и юноши, самцы в соку и самцы усохшие, эти люди без комплексов, тянущиеся рефлекторно к солнцу и ветру, морю и сосновому настою. В этом было что-то трогательно человеческое после бесчеловечности города, в этом была беззащитная открытость, доверчивость, вера в то, что над тобой не будут издеваться, потому что все равны в своей мимолётной телесности…
Сейчас я шла по песку. Море показалось тёплым и манящим. Шёл дождь. Было почти безлюдно. На заливе было волнение, зелёно-жёлтые волны тяжко били в берег, в мутную воду смело входили два голых карапуза, в воде бултыхалась неприятная пена, и плавали использованные предметы туалета и гигиены. Я знаю эти выбросы в воде- это с больших кораблей, оснащённых туалетами, сливают напрямую в воду канализацию, и она потом бьётся об берег. Ненавижу корабли! Все они засрали кайму морей! Карапузы смело шли в воду навстречу к своей первой моче-половой инфекции, поощряемые смелыми одухотворёнными мамами из местных дачниц. Чуть поодаль в воде колыхалось четыре хорошо откормленных хачика, то бишь лица кавказской национальности, более мелкую народность было не определить. Они издавали гортанную речь и снимали друг друга на мобильник- своё победное ритуальное купание в далёком холодном море. Я долго бегала по воде, готовясь нырнуть в море, но плещущиеся всюду прокладки вызывали сомнения. Хотя море пахло водорослями и солёными соплями, манило и дразнило, и солнце сквозь тучи мелким серебром высвечивало горизонт.
Так вышло, что в тот летний вечер из русских на пляже «Ласковый» была я одна.
Таллинн (октябрь, 2009)
Богемный делириум
В Таллинне в Артконтейнере открылась моя выставка политических ковриков. (Culture Factory Polymer в квартале «Кристина»).
Открытие сопровождалось вечером русских поэтов-диссидентов. Должны были, кроме меня и Наташи Романовой, выступать Емелин и Родионов, но московские маэстро не сделали визы или впали в запой. Переводчица на эстонский была из ООН, она показала высший пилотаж. Вместо Емелина и Родионова русскую поэзию показывали Бауэр и Ника. Должно было придти ТВ, и мы долго чесали репу, с какой стороны мы диссиденты. В слове «диссидент» есть что-то едкое, типа кислоты. Это типа тот, кто едко язвит власть своей страны? Или мы диссиденты в поэзии, разъедающие верлибно-мутный стиль, курс на который дан в глобальной литературе?
Поэты со друзьями распались на несколько коллективов и добирались до Таллинна разными путями: на автобусах, на пароме через Хельсинки, на машине. Мы мчались на автомобиле фотографа Саши Саватюгина. На границе злые эстонцы нас с машиной загнали в тупик, там машину вместе с нами поднял какой-тот кран и нас просветили рентгеном, на предмет контрабанды и наркотиков. Потом один мой юридически подкованный товарищ советовал нам подать в суд на таможенников за причинённый вред здоровью, но вреда не получилось. У Саши Саватюгина повысилась потенция, он овладел своей подругой в ближайшую ночь, и та через девять месяцев родила ему отличного сына…
После прохождения границы глубокой ночью нам захотелось вытряхнуть из себя остатки русского, сделать наконец-то пи-пи. Машину остановили в широком поле за городом Нарва. Там стоял в чистом поле туалет! Мы глазам своим не поверили – это был отличный пластиковый нужник с туалетной бумагой, бесплатный. Правда неподалёку стояла полицейская машина, но она быстро уехала.
Мы мчались по гладкому эстонскому шоссе, утыканному по краям столбиками с катафотами. Получалось так, будто едешь сквозь строй светящихся друзей, указывающих извороты судьбы. В машине спорили – все ли советские заводы в Эстонии умерли, а также и сельское хозяйство заодно, или что-то осталось? В Кохтла- Ярве поразил запах тухлого дыма и фантастический завод будущего, весь серебристый, ярко освещённый, пыхтящий всякими парами. Городок Тухла-Ярве был депрессивен и скромен, но завод жил и дышал, это радовало.
Ещё больше порадовал Таллинн. Старый город был весь вылизан и выглядел как конфетка. Среднее кольцо вокруг Центра являло собой примеры высокого эстетического вкуса – старые выкрошенные дома были заменены изделиями современных архитекторов, с большим вкусом использующих глянец, пластик и отражающие поверхности. Здания были тонко колорированы под окружающую среду, никаких диссонансов, никакого наглого превышения этажности, изящные крыши углами, перекликающиеся с башенками и крышами Старого Таллинна.
Нас ждал АртКонтейнер- артцентр, расположенный на территории бывшей химической фабрики. Цеха были превращены в мастерские и общежитие для художников всех стран. Тепла в здании не было, мастерские отапливались стильными печами-буржуйками из перекрученных труб. Наша комната была залой с нарами, со следами творческой жизнедеятельности бывших тут до нас мастеров. Всюду кипела жизнь – кто-то что-то печатал на офортном станке, кто-то клеил советские игрушки из пористой резины на стенд, кто-то мял бумаги и создавал из них гнездо для прохода на ночную дискотеку.
Открытие выставки и вечер поэзии с переводом на эстонский язык привлек внимание таллиннской прессы и ТВ. Когда я читала стихи о том, как умер Ижорский завод и о том, как «Фуры с лесом едут по России, сдали русский лес, его приговорили», Пиитер расплакался, утирали слёзы и другие эстонские зрители. Ко мне подошла одна женщина после выступления и долго рассказывала, о том, как хорошо было при СССР, и как ужасно разорена промышленность ныне.
Потом началась богемная пьянка. Часам к 11 вечера возникло ощущение, что все впали в делириум. То ли водка была такая, обрубающая мозги, то ли воздух химфабрики провоцировал. Пиитер Аллик ещё раз всплакнул об умершем Ижорском заводе, а потом заснул прямо на полу. К нему подошла пьяная в дугу питерская художница Иваси, она жалостливо склонилась над Питером, приподняла бородатую голову эстонского мастера с цементного пола и попыталась подложить под неё подушечку, что-то жалостливое приговаривая. Но Пиитер её не так понял. Он принял нашу стройную художницу за мужика, который его домогается. «Ах, пидерастус, как вы мне все надоели! Пшёл, уйди!». Пиитер вскочил как огненный кабанчик, схватил огромное зеркало, стоявшее у стола, и этим зеркалом стукнул нашу Иваси по голове, от чего зеркало раскололось на несколько кусков. Потом он стал душить Иваси, заваливая её на пол и приговаривая: «Надоели! Пидерастусы, фашистусы! Про евреев всякие гадости говорите? А мой дедушка был еврей, вот! Ох, как вы мне надоели!». Иваси, так как была пьяна, смотрела на манипуляции, которые с ней проделывают, довольно безразлично, а Питер взял осколок и пытался девушке отпилить голову. Я находилась на втором этаже в нашем художественном цеху, и бросилась с воплями вниз. Спасения ждать было неоткуда. Двое наших мужчин были смертельно пьяны и спали, как убитые, кто на полу, кто под диваном. Поэтессы наши куда-то отлучились. Я выскочила из нашего номера и помчалась искать подмогу, чтобы обуздать пьяного эстонца, а может быть уже и стать свидетелями отсекновения главы Иваси. Я нашла фотографа Сашу более-менее трезвым, мы с ним ворвались в наш номер, Пиитера там не было, он пошёл зажигать на австралийской дискотеке. Иваси была цела и невредима. Даже ни одной царапинки на ней не было, хотя об неё было разбито большое стекло… Она спала на диванчике, уютно сжавшись калачиком.
Я тоже решила поспать на своем втором этаже. Но это не удавалось. Ника искала какой-то диск со своими песнями, рыдала, что его украли, и что он очень дорого стоит, и что там уникальная запись, а копий не осталось, и что мы все ей должны заплатить, так как она пострадала в деньгах. Иваси и Романова успокаивали Нику абсурдными доводами на её абсурдные доводы, потом Романова взяла стул и одела его на голову Нике, как бы заключив её в тюрьму. Мужики наши все были смертельно пьяны и спали, а тётки не могли спать и бесновались. Романова всё время подходила к двери, закрывала её изнутри и пыталась спрятать ключ. Я за ней внимательно, как орлица, наблюдала со своего насеста – если бы ключ пропал, мы бы тут оказались в заключении и не могли бы выйти в туалет. Нике удалось скинуть стул с головы.
Поэтессы обзывали друг друга жабами, немного друг друга колотили. То есть выглядело это вот так: вокруг круглого стола, переполненного объедками, осколками битой посуды и стаканами, сидели Иваси, Ника, Наташка и искусствовед Аня. Иваси говорила Нике: «Ты жаба!». Та ей отвечала: «Сама жаба». Романова говорила Нике: «Ты жаба и есть». А та отвечала: «Я жаба? Вы обе жабы!». Анька говорила: «Вы тут все жабы». Ника ей возражала: «Мы жабы? Ха-ха-ха! На себя посмотри! Жаба и есть!». То есть жаба шла по кругу и никак не могла остановиться.
Романова куда-то всё бегала, при этом наступала на тело Ющенко, закутанное в белое одеяло. Наступала она на него нехорошо как-то, мне казалось, что на голову. Голова при этом у него хрустела. Ющенко не шевелился, я же решила всё предоставить воле Божьей. Романова заперла изнутри нашу коморку, я подкралась и утащила у неё ключи, положила их себе под подушку.
Раздались страшные стуки в нашу запертую железную дверь. Там гремел голос Питера: «А, горячие русские парни! Пидерастусы и фашисты! Испугались! Ага! Выходите, померяемся силами!». Слышно было, что Питер там не один, а в сопровождении пьяной компании. Они ещё как демоны поломились к нам в дверь, постучали кулачищами и ушли. У нас все спали, или прикидывались, что спят.
Под утро я вышла в туалет. Вид у артконтейнера был такой, будто это был бункер Гитлера во время взятия русскими Берлина. Всюду гремели и бились бутылки, стучали тела падающих оземь весёлых людей. В косяк нашей двери был сантиметров на 6 всажен большой кухонный нож.
Утром, часов в 9, в нашу комнату заглянул трезвый как стёклышко Пиитер, увидел, что все на месте и все живы, и уехал в Тарту. Нож мы выдернули, долго рассматривали и порезали им колбасу. Никто ничего не помнил, все с удивлением смотрели на битое зеркало и множество осколков. Ни у кого не было ни царапины. Все были веселы, трезвы и отправились осматривать достопримечательности города, главной из которых была выставка художественно препарированных трупов в торговом центре «Солярис». Торговый центр, безвкусный и размазанный, с гигантской фальшивой берёзой в центре, пронзавшей своими капроновыми крашеными листочками 4 этажа, был переполнен шопингующими эстонцами всех возрастов. В подвал, где проходила выставка немецкого художника, выстроилась огромная очередь зевак, готовых заплатить 150 крон за наслаждение видеть себя изнутри. В очереди стояли молодые мамаши с младенцами, кудрявые пенсионерки в седых кудельках, девушки в розовых кофточках, стояли целыми семьями из трёх поколений. Ну, никто не хочет думать о душе! Только мясо и расчленёнка интересует…
На следующий вечер нас в Артконтейнере ждал сюрприз – вечер садомазо с участием приглашённого раба в ошейнике из Интернета. По полу бегал на четвереньках голый бледный мужик, кураторша выставки, белая эстонка в высоких сапогах смачно хлыстала его, аж кровь брызгала на стены. Потом они разбили вдребезги гипсовую бабу. Большинство из нашей группы куда-то уже разъехались, остальные делали вид, что им это нравится. Главное, что свинство и хаос в нашей комнате можно было списать на эту акцию. Перформанс удался на славу, правда, некоторым показалось, что это не сюрприз, а сложное выражение чувств по отношению к «русским оккупантам», тем более что в центре Таллинна теперь стоит памятник главе лесных братьев по фамилии Питка. Но всё же потом все поняли, что это всё-таки тёплый приём и желание порадовать питерский андеграунд от имени эстонского андеграунда чем-то остреньким в буквальном смысле слова.
Мы с фотографом Сашей уехали в город Пярну, его родной город, как он сказал. В Пярну нас ждали люди в галерее. Саша сказал, что его бабушка работала тут директором рыбного комбината. Зрители, пришедшие на вечер, сказали, что комбинат уничтожен Евросоюзом, цеха разорены, народ без работы. А раньше тут делали консервы и продавали их и в СССР, и в Европе. Мы вышли на берег моря. Наступила ночь. Саша пошёл по песку куда-то в отступившее море, всматриваясь в родную черноту и внюхиваясь в запахи детства. Мы долго его ждали, переживая за его трепетную душу. Потом мы пошли в ресторан и нам принесли вкусную еду. Ничего эстонского в ресторане не предлагалось. Поваром и официантом одновременно был молодой человек из Владивостока, который окончил курсы по приготовлению блюд мексиканской кухни, и вот он стал востребован и по газете нашёл здесь работу, подписал контракт и кормит местное население изысканными мексиканскими блюдами. Лучше бы шпротами…
Мы вернулись в Таллинн. Я забрела на морской терминал и неожиданно для себя самой уплыла на пароме «Baltic Quenn» в Стокгольм, так как оказалось, что билеты на паром стоят дешевле, чем билеты от Петербурга до Москвы.
Паром являл собой огромный многоэтажный плавающий супермаркет, где каждый метр был придуман для выкачивания денег из туристов. В самом центре как высший смысл существования распластались бутики и лавки с алкоголем и духами. Чтобы выпить и подарить девушке подарок. Девушки на корабле встречались будто из иных веков – типа времён фильма про интердевочку. Это были какие-то отвязные накрашенные толстухи в очень коротких юбках. Ночью в носу корабля под распластанными зеркальными потолками началось шоу. Сначала пели англоязычную попсу очень милые музыканты, певец и певица скандинавского плана, а также интеллигентный ансамбль сопровождающих инструментов. Зрители слушали, выпивали, а потом стали танцевать. Танцевали в основном пьяные в сосиску пожилые эстонские и шведские пары. Дамы одели хорошенькие колготочки и нарядные туфли на свои старые цирлы, нарядились в короткие платья и зажигали со своими седовласыми кавалерами. Мне вот было смотреть на них приятно. Если бы корабль затонул, то они типа отправились бы из рая в рай, ни о чём не жалея.
Ещё меня поразили шведско-эстонские девочки-блондинки. Вообще на корабле было много родителей с пупсами и детьми постарше. То есть это такой роскошный уикэнд – на выходные за стошку евриков прошвырнуться до Стокгольму и обратно. И вот одна юная принцесса лет трёх плясала со своей слоновьей очкастой бабушкой. Это было грустное зрелище – девочке нужен даже и в 3 года для танцев мужчина-кавалер, а не бабушка. А там с мужиками было плохо, я потом видела эту компашку, несколько одиноких тёток и их красотка-внучка. Одна скандинавская принцесска плясала с папой. Она обхватила ножками его торс и висела вниз головой, как обезьянка, а он её под музыку крутил на себе. Тут тоже был перегиб. Где, где кавалеры-мальчики, принцы для принцесс?
Кавалеры сидели передо мной – три гламурных гладких красавчика, потреблявших коктейли и пиво без меры. Они так противно самовлюблённо смеялись, так мне напоминали моего противного мужчину, оставленного в Петербурге…
Потом внезапно в носу корабля спустился занавес с черно-белым изображением Нью-Йорка, как светлой и великой цели человеческого счастья, в зал выскочили прекрасные юные блондины и блондинки, и все они начали виртуозно исполнять сценки из американских мюзиклов, взывая к богатству, мышиной вертлявости и величию потребления. Мне показалось, что это были украинки и русские, весьма воодушевлённые хорошим контрактом.