Женя тоже смотрит на Влада по-особому. Он три года провёл в туберкулёзной больнице. Думал, что не выйдет оттуда никогда. Многих оттуда уносили на кладбище. Худенький Женя пытается открыть свой журнал. Но к нему какие-то тормоза прицеплены. Уже лет 5 как он мечтает о журнале и ежедневно предпринимает некие шаги в сторону воплощения своей мечты. И воз и ныне там. Болото. В болоте больном мы колышемся….

(((((((

Звонок ночной по телефону. Ужасно ругается соседка снизу. Опять залили их. Я выскакиваю и попадаю голыми пятками в огромную лужу. Это протекла отключённая от электричества неработающая стиральная машина. Судя по всему, накрылся клапан в резиновом проводе, и в машине тоже какой-то клапан накрылся, и вот вам результат. Соседка орёт и орёт, что вызовет комиссию и т.д., я ей говорю: «Вызывайте, и давайте-ка я воду уберу, клапан чем-нибудь заткну, что-нибудь придумаю, чтобы вода не лилась!». Соседка аж визжит. Я бросаю трубку, совершаю всякие манипуляции с тряпками, тазами, кошачьим поддоном – для слива туда из-под стиральной машины. Соседку мы заливаем раз пятый, и всё время не по своей злой воле или ротозейству, а по воле духов. Однажды прорвало батарею. Вода долилась до первого этажа, у нас было сухо, только сильно журчала вода. Вода из дыры как-то хитро проваливалась прямо в щёлку вокруг трубы, так что у нас сухой был пол, а соседи трёх этажей вопили и стонали, вода текла у них по стенам потоками. Потом прорвало у нас фановую трубу, тоже хитро как-то, над унитазом, щель была между стеной и трубой, так что не подсунуться и не рассмотреть. Дерьмо от соседей сверху стекало по трубе и прямо к многострадальной соседке ниже этажом. Дыру удалось обнаружить путём пальпации, мои пальцы нашли провал в трубе сантиметров в десять длиной и пять шириной. Как так могла прогнить чугунная труба- хрен его знает. Менять её сантехники отказались, они сказали, что надо тогда менять на всех пяти этажах. Дыру мы забинтовали и зацементировали, но это опять прорвалось, тогда замотали эластичным бинтом, труба выглядит как перебитая нога. Потом промылась незаметно щель между кафельными плитками – крошечная такая щёлка, но вода туда проливалась так, что опять соседку залило. Потом незаметно прорвало резиновый шланг от стиральной машины, пол тогда в прихожей был в шашечку, вода моментально стекала к соседке. Такие вот перекрытия щелястые и полые.

У нас тоже постоянно протечки от соседки сверху, иногда мистические – у неё сухо, у нас капель. И пол вздут от воды, которая неведомо откуда берётся. Но соседка снизу – вещь особая. Это девушка лет тридцати одинокая, боже, как быстро идёт время, я её помню ещё весёлой волосатой толстушкой, которая радостно напевала от предчувствия счастливой жизни. Прямо как в рассказе Петрушевской. Они жили сначала типа впятером – мама, папа, бабушка, дедушка. Сначала исчез папа, потом дедушка, потом вроде бабушка исчезла, а может и нет, она стала дряхлая и редко выходила, может она и сейчас жива, но вроде как умерла всё ж. Мама весёленькая такая, одевается в яркий секонд-хенд, гуляет с собачкой, иногда сильно пьяная, видно, что напивается втихоря и одна сама с собой. Дочка вроде как училась в кульке на библиотекаря. Ни разу не видела её с парнем, или с мужчиной, она всегда одна, все 10 лет, что здесь живу. Часто истерично ругается с матерью. Бедная! Какая жуткая у неё жизнь! Как у меня.

Потом я часто бывала в их квартире по поводу протечек.

Зрелище угрюмое. Большая комната, зала- которая у нас в хрущобах метров 15, она у меня вся заставлена. Пять шкафов, три из них книжных, два стола письменных, спортуголок. Барахла жутко много, диски мои и Мити, видеокассеты от видака старого, компьютер, телик, книги на шкафах, игрушки под столами, блокнотики, тетради, цветы комнатные, кот хрюкает, тапки всякие, шмотьё для переодевания на стульях, лифчик, джинсы, носки грязные, тигрёнок, которого трахает Китс.

У соседки же эта комната абсолютно пустая. Один диван и тумбочка, лиловенькие занавесочки и всё. Такая скука, и ужас, и отчаяние, такое отсутствие всяких интересов и хобби. Я зашла, и на меня полыхнуло адским холодом. Как так люди живут- без книг, без компьютера, даже вроде без телевизора в этой «зале». Диван и тумба. Ну, хоть бы календарик на стене! Сесть с мамой вдвоём и пялиться на нашу протечку. А годы идут. Весёлая толстушка превращается в истеричную, склочную, не дратую кобелями бабищу, как это грустно, боже, как страшна и безрадостна жизнь. Какая там демография! Вот куда эта девушка приведёт мужа- в эту коммунальную стерильность со своей попивающей покладистой мамочкой? Или мама если найдёт себе мужчину- куда она его приведёт- к этой злой толстушке? И где найти мужика с жилплощадью своей? Так они и будут жрать друг друга до скончания веков в лиловых занавесочках, без аистов и бэби, как грустно всё это. Как хочется, чтобы Бог был и что-то бы менял в лучшую сторону у людей, а не только в виде перемен при помощи выноса вперёд ногами…

(((((((

Владик опять исчез. Неделю его нет. Появляется оживлённый. Был в застенках. Шёл лысый и жуткий по городу, потребовали паспорт. Обозвал ментов козлами вонючими и крестьянскими сынами, сказал, что президент наш – долбанный чудак. Три дня дали за оскорбление ментов, четыре дня- за оскорбление головы. Отсидел в застенках с приятностью. Подержали его в специальной тюрьме для нарушителей паспортного режима, потом в другое место перевели. Там был милейший англичанин, у которого паспорт стыбрили, и вот он мается в Питере, совсем ошалевший от приключений. Негр был лиловый беспаспортный, пара ещё каких-то чудиков, вроде инопланетян. Соседом по камере был хороший чел, бизнесмен, не уплативший штраф гаишникам, ибо штраф ему прислали в виде письма, а в почтовый ящик он давно не заглядывал. Он умолял ментов выпустить его, деньги им давал, они выпустить отказались. Бизнесмену родственники носили фрукты сетками и колбасы палками. Влад отъелся палками колбасы и фруктами, посвежел.

((((((((((

Солнечный и очень нервный день. Бесконечное одно и то же – безобразная среда обитания-обидания, от которой с души воротит. Мусор кой-где убрали, засунули в чёрные жирные мешки ростом с человека, но кой-где не убрали, какие-то спорные дворниковские территории. Убогие отношения земли и асфальта. Земля вечно вспучивается и размазывается колёсами машин, которые вечно на природу налезают. В результате и так то асфальт весь поколот и разбит, а тут ещё на него земля выливается, потом сохнет. Серая пыль города.

Земля города- это убитый прах, и так то прах, а тут ещё дважды умерщвлённый- пропитанный нежитью машин, их твёрдыми частицами мёртвеньких синюшных газов. И всё в хабариках, трупики хабариков как ипостась городских жителей, которых когда-нибудь трахнут атомной бомбой, и вот так вот они и будут всюду валяться причудливыми сочетаниями. И всюду палочки от чупа-чупсов, и пробки, и упаковочки нетеленные и тленные, и всё это оскорбляет глаза, оскорбляет, оскорбляет… Земля, изнасилованная Одноразовой цивилизацией пластиковых стаканчиков, бедная, бедная земля.

. Опять трава жирная зелёная лезет, пытается меня, старого эльфа, помирить с реальностью, мусорок прикрыть. А я её, эту реальность, непримиримо не люблю, она меня оскорбляет антиэстетикой на каждом кубическом сантиметре вокруг.

И сердце у меня остылое, и душа ледяная. Раньше я была как гагара во льдах. Я пришла в жизнь и увидела вечную мерзлоту и пустоту, мерзость и антиэстетику Города. Но внутри бывали искры надежды, они грели меня, не давали сливаться с мерзостью и мерзлотой. Теперь я часто чувствую себя остылой изнутри, пустой и остылой.

Ведь этот город, дома, эти дворы, этот мусорок- всё это порождение этих бесчувственных людей, у которых столько тепла внутри, что они не чувствуют смрад помоек, дыма, пыли, их глаз равнодушен к уродливым объёмам и линиям домов, эти люди не плачут по траве, цветам и деревьям, голубым облакам, красивому колориту, тонкой красочности и живой узорчатости, эти люди живые и сильные, а я маргинал, я нелюдь, меня терзает антиэстетика, она меня прессует и депрессует, я пуста внутри, у меня колокольчик внутри не звенит радостно от самой себя, я зависима от внешних форм жизни. Я формалистка, формо- и эстетикозависимое существо.

Я не хочу жить среди этого, но это длится и длится, в городе нет ни одного уголка, который бы меня примирял бы с жизнью. Если старые дома – то вонючие и грязные, и зелень убита. Если «новые» районы – то кубики примитивные, линии нервные и больные, обшарпанность, отсутствие цвета, несочетаемость живых растительных форм и форм архитектурных.

(((((((

И ещё. Я вот не могу жить в квартире внутри семьи. Правда, это и не квартира и не семья. Территория чужой активной самки. На ней я и мои киндеры, как моё продолжение, проживаем, как некий мусорок, как скукоженные сущности, которым ничего нельзя по большому счёту. По маленькому счёту можно- у телевизора подремать кверху пузами. В ванне поплескаться, съесть что-нибудь втихоря- это можно. А по большому счёту- типа как «вот это мой дом, тут святое- мой кабинет, тут детская, тут я принимаю гостей, тут обеденный стол»– этого ничего нет, что типа «положено иметь в доме». Всё под прессом истеричного упрёка, всё встревожено, ибо могут войти и передвинуть. Мы все: я, дети и кот- крепостные под гнётом барыни-матушки. Интересно наверно изучать жизнь растений под гнётом. Как они там изгибаются а противоестественных щелях и щипках, без солнца, удушенные старыми задницами раньше них выросших деревьев. Вот и я так. А из меня уже тоже вылезли отпрыски. И тоже изгибаются. Я растение, даже не животное, даже не рыба и не комар. И где взять ум, где взять энергию, чтобы из разряда растений перейти в высший класс? Моя подруга Елена переехала в огромную 5-комнатную квартиру. Их пять человек, и комнат пять. А живут как мы, как растения, под гнётом друг друга, в хламе и истерии, и жажде выбежать на улицу и там погреться у чужого огня. Даже разделяющие стены и двери не помогают.

Я прихожу домой, и меня охватывает сонная одурь. Мне тут тупо. Я вертела и так и сяк мёбель, но не получается- никак не нащупать нужные энергетические углы и точки, всюду неуютно и зажимисто и тревожно, что переставят и запутают. Старший сын затянулся в тину Интернета. Младший приходит и мается, мается. Стол его письменный это свалка, ему на нём неудобно. И у меня стол – свалка, мне тесно, он сам собой стал подставкой для огромных лимонных деревьев до потолка, на нем лежит кот среди банок с кнопками, карандашами и прочим хламом. Мы изнутри какие-то скукоженные и повязанные веревьями. И тишина. Я боюсь музыки. Музыка – это очень нервно. Если уж музыка поёт, то она меня совсем порабощает, она раскачивает мой эмоциональный аквариум, я начинаю вся внутри колыхаться, пафосничать, у меня то слёзы подступают, то мечты о несбыточном душат, жалко себя, жизнь свою загубленную и зря пролёженную на диване, кулачки сжимаются, и одиночество, одиночество. Ваше отечество- это одиночество. Ваше естество, величество, девичество, мужество, почвенничество. Какие то всё платформы и фундаментальные состояния среднего рода, какие то нули бесполые среднего рода. Хотя это всё ложь и слабость. Вот- полк детей рядом, какое ж одиночество.

А время мы проводим так. Мы молчим. Я не знаю, о чём с детьми говорить. Я так привыкла к тому, что в доме говорить ничего и ни о чём нельзя, лет с 12 привыкла- матушка тут же тупой и злой клюкой забьёт. И я так и живу молча, молча уже и перед детьми своими. Дети иногда со мной говорят, но беседы получаются весьма примитивные и животные. Поел, поспал, помылся, пописал. Иногда- об иудохристианской цивилизации и о четвёртом рейхе со старшим, иногда об экзистенциальном – с младшим.

Мне всегда не хватало тёплой животности семьи- мягких пухлых диванов, одеяла пушистого, столика под носом, тарелки на коленях, хлопчатобумажных портков разнузданных. И я это сделала. Все жрут предельно комфортно: то бишь каждый уносит плошку в удобное место- под экран телевизора или компьютера. Мы все расслабились. Нет чинного стола, вокруг которого надо сидеть по стойке «смирно». Можно в своей норе почавкать, порыгать, пёрнуть, плюнуть в тарелку, а потом опять дожевать. Или втихоря дожрать вкусный кусок из грязной тарелки в мойке, пока воды нет, за кем-нибудь, пока никто не видит, а то блеванул бы и стал ругаться бы. Расслабуха и кайф. И я никого не напрягаю беседами, и, боже упаси, поучениями. Иногда находит: заставляю Митьку убрать хлам на письменном столе. При этом я чувствую себя садистом, измывающимся над маленьким Кибальчишом, под видом классовой борьбы.

Скука, полное неумение организовать совместное действо внутри квартирки. Все действа- вовне. Хотя какие там действа? Потрындеть, посидеть в кафе, прошвырнуться туда сюда. Вот и вся свобода человеческой жизни, бля. Как человек изнывает от своей свободы! Какие вериги неподъёмные для человека- его свобода! Вот открыл глаза- и ужас, свобода перед носом. Пустой звонкий куб комнаты, наполненный звенением слежалых вещиц, свидетельств твоих слабых потуг чем-то увлечься и что-то полюбить. Есть люди, которые могут поразвлечь, но это не те, что в быту с тобой упрессованы. И мы все тяжко скучаем друг с другом, у всех сердечко ищет теплоты и задушевности духовной где-то вовне, на стороне. Все мы стрекочем по телефону так, что аж провода накаляются. Старший весь вылез в Интернет, младший лезет туда же. Там, в виртуале тепло, радостно, в дому- скука.

Ещё я думаю, что виртуал приятней из-за отсутствия физического тела в нём, не надо телами соприкасаться, глаза куда-то пялить, руки-ноги куда то девать. А быт раздражает, так как нора мелкая, выйдешь в коридор метр на полтора, а там санитар леса- мамашка моя, бабушка детишек моих, как выпрыгнет, как прижмёт к стене, как начнёт глазами по твоему телу бегать, гадости запредельные говорить, всё не в тему, всё из мира фантазий и всё направленное, чтобы меня подавить и раздавить тяжкой пятой маразматического истерического материнства. Если ж не смогла бабушка повампирить, крови попить, если я быстренько так незаметно уныриваю в свою норку или на улицу выскальзываю, то она принимается физически вонять и чадить- как продолжение своего шпилящего монолога. Бросает на сковороду шмат масла, во всю катушку включает газ- греет внучику ужин. Выжигает весь кислород в крошечной квартирке. Дым, чад, гарь, взвешенные частицы жира липнут к потолку и ко всем вещам. Как в рекламе про какое-то масло. Как масло называется – хоть убей не помню, а бабка в рекламе отличная, жизненная, злочадящая.

Иногда думаю, что так всё тоскливо и по-животному внутри квартирки из-за того, что мужа настоящего нет, мужчины рядом пребывающего физически. Ну, чтоб не по телефону трындеть, а глазами в глаза. Типа дом бы наполнился бы живой беседой в реале, дети бы видели пример положительный, как одно тело может трындеть с другим телом, как папа кладёт маме руку на плечо и на попу, то есть это был бы пример телесного и человеческого контакта. А так мы все живём как ангелы без телесных контактов, токмо если на тему пожрать. Хотя, пожалуй, пятый человек физически бы у нас уже не поместился бы. А если бы был мелкий, малогабаритный, и поместился бы, то был бы съеден заживо тёщей, или сам бы убил её и сел бы в тюрьму. Это мы уже проходили.

А на улице я прыткая, резвая, бегаю, сверкаю, произвожу впечатление живого человека. Один человек мне говорит: «Дай попить от тебя живой крови, а то нам скучно». Зябко жить людям, зябко. Многим людям жить зябко. И, что странно, когда я попадаю в логово к одинокому солитёру, жениху моему полумёртвому Владику, я ловлю себя на том, что я не человек, что я и с ним реальным не знаю о чём говорить. И у него я впадаю в сонную одурь. И дико боюсь быта. Хорошо жить целиком вовне норы. Типа утром встал и сразу побежал куда подальше, в общественные структуры. И возвращаться поздно ночью сразу в постель. Дом только как лежбище котиков. Вот почему все рванули в города- от скуки быть со своими домочадцами мордой к морде без наружного разнообразия человеческих морд.. С домочадцами и коровами, курями, собачками, кошечками и с ликом природы.

(((((((

Владик опять исчез. Владик, Владик, где ты был! Нет, не на Фонтанке ножки мыл. Да, ты приходил ко мне этим летом розовый и радостный. Ты в жару освежался в коричневатой, но всё равно живой и свежей Фонтанке. Ты рассказывал, как спас чудика, который в пьяном виде полез бросать монетки на маленького вонючего бронзового чижика у Летнего сада, и вот чудик упал в воду, его стало сносить течением. Владик прыгнул с берега и поплыл, так как барон Литопурк у нас отлично, как лосось, плавает, и вот Владик выволок упавшего в воду мужика на берег в Летнем саду, где ступеньки к воде спускаются, под аплодисменты гуляющих. Эх, Владик, Владик.

А потом ты ослеп.

Ты выпил бутылку абсента. Глупый чудак на букву «м». Зачем ты это сделал? Ты думаешь, что ты из стали и гранита, да? Что ты киборг и человек-паук, да? Что ты как в Эрмитаже крепкие чучела с гигантскими мечами зазубренными, да? Ты думаешь, что тебе подходят стокилограммовые женщины и латы весом в 100 килограмм, да? Ты думаешь, что можешь ломать кости многократно, и они все сами по себе быстро прицепляются, да? Что ты можешь пить пиво так, будто шланг в тебя вставили и на том конце бездонная бочка, да? Что можешь ссать в ванную, изливая из себя 5 литров пива? Что всё тебе нипочём, что всех крестьянских сынов, комуняк, комсу и кэгэбуху ты поприжмёшь, что отшкуришь и отреставрируешь с весёлыми песенками все фасады Питера, что будешь танцевать буги-вуги до утра, да?

Нет, Владик. Ты не из камня. Ты часть природы, да-да-да! Тебе нужна свиная кровь и зелень, солнце, воздух и вода тебе нужны. И абсент тебе вообще не нужен, глупое жадное любопытное существо. Какие ты такие разводы хотел увидеть? Как ты хотел ещё по-особому возбудить свою психику?

Владик утром встал и понял что ослеп. Врачуга знакомый посмеялся над Владом, над его нечеловеческой жадностью, и сказал, что, скорее всего зрение вернётся. Абсент то оказался настоящим абсентом, а не метиловым спиртом, подкрашенным зелёнкой.

ЧАСТЬ 2. РОЗОВАЯ.

((((((

Эвелина спрашивает меня: «Кто твой мужчина, кто он, как с ним, какой он?».

Ей всё время звонит астроном Пайков. Он ей говорит о том, как любит поэзию, поэтов и меня. Эвелина сидит в своём скучном итальянском аду, и её радуют эти многоречивые монологи на русском языке абсолютно незнакомого ей человека. Он ткёт и ткёт некую свою ирреальность, ткёт своё идеалистическое полотно, где всё сделано по его разумению и его хотению, где всё структурировано с теми пимпочками и горками, впадинками и затушеваниями, какие ему угодны. Эвелина сидит, полуслепая после операции на своих синих глазах в своей маленькой итальянской студии, в душистом, пахнущем итальянской пиной и эвкалиптом дворике, зажав старомодную телефонную трубку в своей немолодой белой руке с накрашенными розовым ногтями, она сидит и слушает, слушает горячий рокот Пайкова, льющийся за тысячи километров от Милана, из почти позабытого ею холодного сизого Петербурга, ещё более холодного от тёмно блистающих вод каналов…

Пайков врёт и врёт. Врёт и врёт. Пайков мощно вгрызается в цифровые соотношения вселенной, он с карандашиком в руках всё более могуче и тонко прорабатывает разные соотношения, которые как-то иначе представляют то, как сцеплены звёзды там, в глубях чёрных, непредставимых человеческому разуму. Когда Пайков устаёт от исчислений и размышлений, от манипуляций с уравнениями, значками невиданной красоты и сладости звука, ему хочется на землю, ему хочется земной теплоты. Он вспоминает о своём земном тельце, о своём необласканном, неотсосанном тельце, в котором бурлят гормоны и жидкости. Бурлящее физическое тельце Пайкова напоминает довольно грубо о своём существовании, о своих надобностях, о своих удовольствиях, о которых Пайков почти позабыл.

Много лет он живёт без жены, которая от него ушла. Пайков сближался с разными женщинами по зову телес, но разочаровывался душой, душевной теплоты не было, тельце удовлетворялось, но сердцу было так холодно после соитий, когда дама начинала говорить о своём, о переживаемом. Дамы были очень унылые и мелочные, мелкохозяйственные и копошащиеся в бытовушских дербеденьках, или же напротив, чересчур абстрактно духовные, под большим полётом их духовности царил у них неприятный неуютный заплюзганный быт. Раздражала одежда какая-то дамская дорогая, но очень мрачная и солидная, или напротив, серая такая бедная одежонка бедных позабывших о себе интеллектуалок. Обои на стенах с блестящей соплёй пугали, безупречные ламинаты, на которые не взбрызни, не пролей, или, напротив, тараканьи такие лет 40 не ремонтировавшиеся халупы с запахом таким старушачьим, плесневелым, с вещами неухоженными и затёртыми, потерявшими всякий задор. И губы, увядшие губы, вечно читающие нравоучения и поучения, вечно нудящие о грядущей рухляди и смерти, о болячках и болезнях, о давлении, очищении и оздоровительных процедурах, о правильном питании, о посте и молитвах.

Увидев меня, Пайков ожил, его глаз почуял энергию в сочетаниях фиолетового и золотого, рыжего и зелёного, в брючках в цветочек и в лице моём, не знающем косметики. Он решил, что это ему подходит, это уж намного веселее, чем все его дамы, удовлетворявшие его возбуждающееся по вечерам тельце в бежевых волосках, разбросанных бедно повсюду. Но он всё-всё врал. Языком трепать- это не девок топтать.

((((((((

Когда я прискакала домой на костылях с гипсовой ногой своей, в перенаселённую халупу свою с домочадцами своими с верным котом во главе, с тяжёлыми, разнопёрыми, непростыми домочадцами своими, которых- ну куда ж их девать, некуда их девать, надо их вскармливать телом своим, среди них находить лазейки в пространстве и времени, и как-то тянуть свою трель, хотя с гипсовой ногой- какая там трель, ещё обездвиженней, ещё тяжеловесней, и Пайков, и Влад- оба они узнали о дате моего костыльного припрыгивания домой, а плечо мне подставлял чужой муж Вампир, милый приятель Вампир, крепкий высокий Вампирушко с острыми садомазохистскими зубами, и маленькая его жена Вера сидела за рулём машины, на которой Вампир меня с вокзала до хаты моей довёз, и я с большим изумлением училась скакать на костылях вверх по лестнице четыре этажа, и совсем уже крепко обнимала шею Вампира, так как в гипсе нога страшно ныла, прыгать было страшно наверх, главное – ноги не перепутать, костыли вверх, на них упор, прыжок здоровой, гипсовую ногу подтягиваем, упор на здоровую- костыли ступенькой выше, прыжок здоровой, гипсовую тянем. И т.д. Главное, не перепутать алгоритм… Ни Пайков, ни Влад, женихи милые, они на вокзал не пришли, доверили меня чужому мужу Вампиру и его терпеливой жене Вере, привыкшей всякие чудачества претерпевать, и не такие…

Дома бабка выползла из норы с довольным величественным видом – воот, кара то небесная свершилась то, вот наказание то тебе прохвостка, вот не будешь по Москве то скакать то, детушек оставлять, и т.д. и т.п. Детушки вылезли посмотреть на отяжелевшую маменьку с окаменевшей ногой и костылями, подивились, младшенький потрогал гипс с опаской, но ничего особо интересного не нашёл в нём, оба убежали в свою комнату монстров по компьютеру гонять, очень интересное, захватывающее занятие. Мне это было приятно, что не надо их пугать своей ногой и костылями, что у них своя здоровая и весёлая жизнь.

Вампир поцеловал меня и ушёл к жене. Я, устав, легла на диван, на ложе страдалищ моих, выложив ногу на подушку повыше. Нога внутри гипса, растревоженная, зверски ныла. В комнате моей был страшный хлад, весенний такой пронзительный апрельский белый холод, морозный ветр дул в щели, выдувая всё живое и тёплое в комнате. Сердце сжалось от тоски. В Москве среди не родственников мне было теплее. Гипс проморозился и всё тело вверг в пучину холода. Мороз через камень гипса меня доконать хотел. Я накрылась двумя одеялами, шубой из шкафа. Костыли противно упали. Куда их не поставь, всюду они скользили по полу и падали, пугая кота, который попытался ко мне подойти, помурлыкать нежно, говоря, что помнит меня, любит, за свою держит, хотя странная я стала, лапа вот у меня какая-то стала неприятная, каменная, холодная, а так всё по старому.

Одеяло и шуба не спасали, я впала в заледенелый сон, нос у меня заледенел и заострился, руки побелели и были холодные и застылые, ногу непонятно было, как держать, она ныла по всякому. Когда я открыла глаза от некоего шума и передвижений по квартире, передо мной стоял Владик. Стильный, красивый, в алой кофте, в синих джинсах. Вид у него был виноватый. По Питеру ползали слухи, что Влад мне ногу поломал. Он сказал, что сейчас, сейчас придёт, сходит на рынок за зеленью и свиными рёбрышками. Мне стало теплее от алой кофты Влада и от свиных смешных ребрышек.

Потом мы с ним вышли-пропрыгали на кухню, Влад в большущей кастрюле стал варить рёбрышки, набросал туда зелени. Потом мы с ним ели этот отвар, и уже ночь настала, и Влад не уходил, и у бабки слов быстрого реагирования не было, так как вот больная с гипсом, а тут лекарь пришёл, супчики варит. Влад сверкнул глазами, защёлкнул задвижку, сглотнул слюнку. Дети в детской уже спать легли, засыпали они быстро и спали крепко, а бабка шипела в своей пятиметровой за шкафом, да и пусть шипит. Я смотрела на Влада виновато так, стыдливо, ну что вот за фигня приключилась- хряп, нога в гипсе от пятки до лобка. Влад сказал: «Ну-ка, сними с себя всё!». Мне было холодно, снимать сто одёжек, в которые я закрутилась, было сложно. Влад тянул меня то за рукав кофточки, то за ворот футболки. Распаковал. «И трусы сними!». С трусами было сложнее, Влад сильно их натянул, но удалось и их содрать. «А теперь возьми- ка костыли!». «Чего?». Влад уже таким знакомым¸ по-особому тихим голосом: «Ну да. Вот. На. Возьми-ка в руки, на, бери. Ну да… А теперь… Попрыгай-ка передо мной на костылях по комнате! В голом виде. Туда и обратно…».

Я, голая, стыдливая, с закрученной в белый камень ногой от пятки до середины ляжки, послушно упёрлась подмышками на коричневые бородки костылей, сделала несколько прыжков до окна, потом обратно, приподымая тяжкую каменную ногу свою. «Да-да, вот так, очень хорошо! Очень хорошо!»,– сказал Влад, быстро скидывая с себя всю-всю свою одежду…

(((((((((

Так у меня началась новая жизнь на моём раскладном диване. Влад приносил с рынка поросячьи рёбрышки и зелень, творог и всякую всячину, ногу в каменной ступе мы приспособились забрасывать на пол, чтобы она не мешала, правда, при этом, она порой начинала ритмично довольно громко стучать, пугая кота.

Гулять было сложно, на гипс я натягивала разрезанный красивый вязаный носок, сверху наматывала полиэтилен. Потом соседка-художница Наташа принесла краски и кисти, а также розовый мех-пух. Она покрасила мне костыли в золотой цвет, а к перекладинкам, которые больные обычно обматывают серой ветошью, чтоб не натирало мозоли в подкрыльях-подмышках, к ним она приклеила роскошный длинный розовый мех. Я нашла в шкафу старые свои розовые легинсы для аэробики, они были из роскошного нестареющего эластика, и я натягивала легинсы на две ноги, включая гипсовую тумбу, и получилось, что я стала такая вся стильная и красивая, златовласая, в чёрной кофте и розовых легинсах, и с золотым костылём, опушённым розовыми перьями и пухом. И так я стала по городу прыгать, и Влад помогал мне пропрыгивать вниз по лестнице, так как оказалось, что вверх проще, а вниз труднее. И Таня ко мне приходила, Влад принёс «Ночной позор» в переводе Гоблина, там была хорошая музыка, смешные тексты и стихи, и мы с Таней раз 6 кассету гоняли, я сидела на диване, задрав ногу на стул, иногда засыпая, а Таня рядом хохотала, а вечно воняющий спиртом из пива «Охота» Влад приходил, и чудил, варил свиные хрящики, потом запирал комнату изнутри на защёлку, скидывал всё с себя, с меня стягивал, и грел меня свои горячим влажным телом, и опять стучал гипс по полу ритмично, и я придумала свитер подкладывать, чтоб стук не будил детей, хотя они и так дрыхли крепко без задних ног и ничего их в моей жизни за стеной не интересовало.

((((

Тане, одинокой девушке, живущей одной в четырёхкомнатной хрущёвке, ей нравилось у меня. Особенно она зачастила, когда я оказалась приколотой костылями к дивану.

–Как тесно у тебя, Гуля!– говорила Таня с восторгом. – Тесно, но уютно. Вот я одна в 4-х комнатной квартире живу, и так неуютно, величина пространства на меня давит. Мне нравятся крошечные квартирки. Теснота. Чтобы несколько поколений кучковались: прадедушка, бабушка, родители, внуки, деды, дети, кошки, собаки, хомяки… Чтобы всё жизнью было заполнено, каждый сантиметр кубический. Есть даже такая теория, что полезно людям в тесноте кучковаться, что когда несколько поколений друг о друга трутся, то от этого энергии больше и дольше живут.

–Таня! О чём ты? Это ужасно! Это ад и невидимые миру слёзы. Как мне хотелось бы жить с Владом полноценной семьёй в большой, нормальной квартире, жить как взрослые люди, среди моих ровесников, без давления со стороны могучих предков. Знаешь ли ты, Таня, что такое главенствующая территориальная самка в норе, и что такое с этой самкой тереться на крошечной кухне полушариями ягодиц? Гадость неимоверная, скажу я тебе… Как мне хотелось бы не продавать пианино, а чтоб Митя на нём играл бы! Да и я бы иной раз играла бы… И чтобы не говорить шёпотом, не ходить по струнке, не испытывать чувства вины, в которой ты не виноват… Так хотелось бы исхитриться, чтобы снимать большую квартиру минимум трёхкомнатную… Чтобы туда перебраться с Владом и детьми, и хоть чуть-чуть пожить бюргерской стабильной жизнью, без старшего поколения гнетущего, без Мегер Фёдоровичей всяких… Члены расправить свои. Перья распушить. Быть самим собой, а не плюгавцем подкаблучным…

–Проще маманю твою отселить в однокомнатную…

–Увы. Она отсюда не сдвинется. Это кремень человек.

–Вампирка она у тебя.

–Что делать… Родителей не выбирают. На них живут и умирают. В условиях квартирного дефицита.

– А, кстати, у твоего Влада есть друзья?

– Есть.

– А неженатые есть?

–Полным полно. Все неженатые. Миша Взоркин. Красавец, любитель артхаузного кинематографа. Добрый, щедрый, заботливый. Днями и ночами работает на компьютере.