Я забыла, что хотела читать наизусть, и открыла свою книжечку. Она почему-то открылась на стихе «О, Влад, ты изменить хотел, мне говорят, с каким то странным и большим самцом! Какого хрена ты полез к нему, к богатому и жирному еврею?». И т.д. Я пялилась в стих и понимала, что ничего кроме этого стиха, в котором я воспела попытку Владика изнасиловать Мишу Взоркина, я прочесть не смогу, так как нужный стих куда-то исчез, а вместо него черти мне подсунули именно этот. Я вздохнула, и стала читать то, что было перед глазами. Стих кончался метафорически. Лысый скинхед Влад был связан богатым и жирным евреем, он просил: «Развяжи», а еврей не развязывал, говорил: «Это жизнь!». Я читала в нехорошо притихшем зале, сама всё более оробевающая от своей наглости, сама себе удивляясь, какое глубокое пророческое стихотворение про Россию я написала! Тут я заметила всё более тяжёлый взгляд нашего директора, безукоризненного красавчика с красивой укладкой, одетого типа как Барклай де Толи. У меня вырвали микрофон, и всех позвали немедленно приступить к танцу ча-ча-ча. Я, подавленная, вжалась в ближайшую стену, а в зал вышел наш директор с главным бухгалтером, они стали очень зажигательно и элегантно выделывать фигуры из ча-ча ча, чтоб развеселить рекламодателей и зашпаклевать нехорошее от меня впечатление, наверное. Я плелась домой, еле волоча огромный букет, в ушах моих звучало ча-ча-ча и мелькали обращённые ко мне любопытные глаза мужчин после моего стиха. Вроде как все они были богатыми и жирными евреями.
Утром в день Светлого Христова Воскресенья я почувствовала страшную резь в кишках. «Отравили, демоны»,– подумала я смиренно. Боль шла по кишкам, а потом я пошла в туалет и при попытке дефекации из меня с кровью выпал какой-то квадратик с розовым глазком посередине. Он был похож на пластиковый квадратный пакетик, в нём было что-то красноватое. Я решила, что это особый сорт глиста какого-нибудь, может, голова его отпала. «Какая гадость!»,– подумала я, и смачно спустила воду в унитаз.
Боль в кишках прошла. Я пошла возлежать после перенесённых мучений на диван и размышлять о жизни. «Ой, а это, наверное, был тот бриллиант в 0,5 карат!»,– вдруг я поняла я про то, что из меня выпало.
Бог меня любит, он меня метит, шельму! Из нескольких сот человек, что были на вечерине, бриллиант сожрала именно я! Бог дал мне испражниться розовым бриллиантом! Все на вечеринке хотели бабла, а я его в буквальном смысле спустила в унитаз! Именно мне суждено было физическим действием показать презрение к благам земным, и деньжищам, и сокровищам!
Христос воскресе!
(((((((
Я лежала на своём диване, истерзанная пережитой болью и раздумиями о смерти, и вспоминала Владика. Год назад он безобразно запил. Пять лет не пил, а тут запил как чёрт. По телефону звонить ему было бесполезно, он либо спал и не снимал трубку, либо бормотал такую пьяную чушь, будто теперь пьяные сосущие лярвы не просто зажимали ему носоглотку, но поселились у него в мозгу. Будто это не он говорил, а за него говорила сломанная скучная машина. Вообще было впечатление, что он во власти белочки.
Я вспоминала красоту Владика. Меня вдруг пробило на слёзы. Владик ведь красотой своей изысканной мужской превышал других мужчин, и рост у него был хорош, и стройность, и ноги и руки, и глаза были большие, и нос был как у красивого демона-маскарона, и губы красивые твёрдые, и зубы ровные и крепкие, и голос яркий, богатый и красивый. даже и Вспышкин отметил, что хорошо бы Владику петь с таким ярким мощным голосом. Природа и мама с папой хорошо поработали над этим человеческим созданием. И что оно с собой сделало? В какую поганую плесень превратило! Какую бесполезную жизнь прожило, так и не состоявшись! Злодейское мировое пиратство и бесплатная раздача награбленных сокровищ из мировой сети- не в счёт. Не своё же раздавал. Уродился творцом, а прослужил лавочником, перепродавцом чужого товара, пусть и без денег. Кстати, а на что он пьёт? Маменька с братом-предринимателем, похоже, денежку дают. Хотя он ночью как-то звонил и бормотал, что ему за его музыку богатые евреи подарили пять ящиков водки, и вот он с тех пор не просыхает.
Я стала дальше подробно вспоминать Владика, его алчность чудовищную, его нежелание взять на себя ответственность за меня, моих детей, его стремление возвыситься надо мной пошло и мелочно. И где мужское великодушие, умение отречься от себя во имя того, кого любишь? Я же снизошла к нему, замутив сознание своего богатства, я же примитизировлась навстречу ему, чтобы обладать им. И вот что было эти 7 лет, что мы были любовниками? Ни разу не была я с ним счастлива во всю ширь и глубину, вечно было ощущение такого приспускания в ад. Придёшь к нему, в его адскую антисанитарию, где грязный пол, покрытый фантиками, окурками и грязной обувью, и всё до синевы прокурено, и лежишь у него на диване, как хабарик на дне унитаза. И хочется после погружения в божественное и прекрасное соитие с этим красивым голым человеком побыстрее удрать их этой скорпионовой нечеловеческой норы. Будто побывала у средневекового воина под кибиткой, в грязи, в копоти, гниющей крови. Зато типа мужик… И никакие бантики мои ему не нужны, очередной раз микроскопом, то есть мною, забивали гвозди…
И как же дети мои? Семь лет прошло, выросли они уже, выросли в чудовищной норе моей бабской, провоненной старой бабой и бабой помоложе, без всякого мужского духа, в норе, состоящей из истерик, бабьих лилипутских щипков, укусиков, булавочек. А как мальчикам надо видеть мужика настоящего, крепкого, с крепкой сталью внутри души, а не это мяконькое мяско бабское удушающее. За семь лет Владик ни разу не нашёл сил в себе придти ко мне на кухню, приготовить мяса для себя, меня и мальчишек моих. Ни одного часа не нашёл в сраной себялюбивой жизни своей, чтобы подарить его мальчишкам моим прекрасным, истосковавшимся по мужчине. Клоун похотливый и пьяный. Нет тебе прощения. Из мужских поступков твоих – ну ремонтик мне сделал на кухне, когда мальчишки на даче у бабушки гнилой в юбке огородной гнилой её сидели. Ну, сирень обломал с соседнего газона. И никакой силы не нашлось в тебе, чтобы пойти, заработать по-мужски ради меня на тяжёлой мужской работе, принести огромный шмат денег и кинуть к моим ногам, уставшим от бедности и потёртой обуви из секонд-хэнда. Гадость. Гадость! Будь ты проклят, Владик!
)))))
Владик позвонил мне почти трезвый, потребовал немедленной встречи. Он так упрашивал приехать, что я сорвалась и помчалась к нему на встречу, хотя мысли о Владике вызывали у меня только ужас и ощущение кромешного безысходного ада. Чтобы избавиться от этого ужаса, как-то подсластить его, как-то прикрыть красивой тряпочкой, чтобы кошмарика не видеть, я решила совместить неизбежное с приятным, назначила Владику встречу в новой художественной галерее, открывшейся недавно в старом доме на двух первых этажах.
Владик стоял у дверей галереи во всём красном, в капюшоне. Шёл дождь, капюшон его алый и куртка блестели от воды, как смоченные слезами.
–Гуля! Гуля!,– назвал он меня по имени, что делал крайне редко. Обычно всё «Черепахин», иди «пудельный штрудель», а тут по имени. – Гуля, я проститься с тобой пришёл.
–Уезжаешь, что ли? Далеко?– усмехнулась я.
–У меня нашли рак на последней стадии, завтра я ложусь в клинику, и я оттуда, наверное, уже и не выйду. Я поэтому и запил, и пью. Прости меня за всё, если я чего набедокурил. Давай поцелуемся последний раз.
Я поцеловала его в его сухие губы, нежное электричество пробежало меж нашими мёртвыми ртами.
–Да ты всё врёшь! Это пьяные бредни! Хватит клоуничать! Знаем мы вас, алкашей,– сорвалась вдруг я на крик. – Мне плевать на тебя! Я в галерею иду, там сейчас дискотека будет.
–А мне можно с тобой пойти туда?
–Не можно, а нужно! Ты, такой красивый и талантливый, что ты с собой сделал, сука! Докурился! Допился! Я киборг, я хочу нюхать из выхлопной трубы, я люблю только всё синтетическое! Поменьше человеского, натурального! Побольше техники и мертвечины! Доигрался, придурок долбанный!,– я орала и даже пыталась ударить Владика в его худые плечи. На нас смотрели люди, которые пришли на выставку. Девушки стильненькие, мужики средних лет – художники и поэты.
Мы вошли в галерею. Хозяин снёс нафиг все перегородки, обколупад красный кирпич, обнажив красивую сущность первого этажа с большими окнами и сводчатыми потолками. Посреди стояла инсталляция- кусок натуральной машины, вмазанный в бутафорский огромный сыр. Чушь какая-то, но с гниловатой вялой весельцой. Стояли ярко зелёный стулья без сидений, у пульта наяривал музыку диджей молодой. Музыка у него выходила скрежещущая и гадкая.
Владик, увидев пульт диджея, пошёл к нему, как магнитом притягиваемый. Встал рядом, что-то диджею стал говорить, тот ему – улыбаться в ответ. Потом парень отошёл, а Владик встал плотно к пульту, пробежал по клавишам. В зале раздалась иная музыка. Весёлая, моцартовская, пронзительно раскачивающая от глухих низов до дурацкого щебета небесных птиц. В зале все заулыбались. Девушки и парни в штанах с заниженной задницей, будто в штаны наложили, стали раскачиваться в такт музыке всё более живо. Кто-то уже стал и скакать. Владик царил над залом. К нему влеклись глупые девушки, заметившие его красу и гармонию. Он ничего и никого не видел, стоял в своей алой курточке и весь улыбался музыке, которая внутри и снаружи его звенела и переливалась, крича о радости, удали, иронии и дурацкой насмешке.
Я прижалась к колонне из красного кирпича, и слёзы навернулись у меня в глазах. «А что, ну вот он какой, как птичка небесная! Создан не для бытовых потуг, а для пения и щебета и порхания, ах как хорошо! Ну, вот он какой! Прощай, Владик!».
2003
Приложение.
Стихи Гули.
БОРЬБА С ВОЛОСАМИ
Под душем струится, струится вода.
Под душем ты можешь увидеть Влада.
Владик – красивый и крупный самец,
Его раздражает, увы, волосец.
Когда- то он хиппи молоденьким был
И волосы гривой могучей струил.
Любил анашу, героин, кокоин,
И джинсы в цветочек он также носил.
Но юность умчалась, как сон, навсегда,
Влад взял и подстригся-
Прощай, борода!
Прощай, конский волос до самых сосков.
Увы, я не юн, но я молод и нов!
Шагает по Невскому, стилен и лыс,
Наш Владик, лучащий из черепа мысль!
Но этого мало, но это не всё.
Влад любит во всём – апофеоз.
Влад понял, как классно житьё без волос,
Он хочет быть гладким, как мраморный торс.
В ларьке он увидел чудеснейший крем,
Он волос снимает с поверхности тел.
Один только тюбик – и волос спадёт,
И дама счастливой опять заживёт.
–Мне тюбика мало, я крупный самец!
Куплю-ка три штуки – и делу венец!
Под душем струится, струится вода,
Растительность с тела спадает Влада.
Но волос на теле – непобедим.
План быть безволосым – неосуществим.
Начало животное бесит Влада.
Он бритвой опасной наносит удар.
Волосы можно под корень обрить.
Но страсти животные – не победить!
Так пусть же всё тело являет собой
Победу над волосом, лезущем строем!
Хоть здесь человек настоит на своём,
Хотя проиграет во всём остальном.
ТАКАЯ ЖИЗНЬ
О, Влад,
Ты изменить хотел, мне говорят,
С каким-то странным и большим самцом!
Какого хрена!
Неделю лишь назад
Описывал ты мне тусовку геев без восторга.
Какого хрена ты полез к нему,
К богатому и толстому еврею!
Он, тихий и спокойный человек,
Был изумлён твоим неадекватным поведеньем.
Высокий, мускулистый, на лысо обритый,
Чего ты захотел от этой кучи интеллекта?
Зачем тебе всё это? А, скажи?
Тот человек, мне говорят, был возмущён,
Но деликатен.
Он, с виду рыхл и неопрятен,
Был крепок и силён.
Он – как медведь пещерный,
Ты – как хищный птеродактиль.
Он заломал тебя, связал верёвкой, чтобы усмирить.
Ты путы рвать пытался и грозился
Овладеть им иль его убить.
Стоял он над тобой огромный, толстый, жирный,
А ты, с костистым черепом своим, несмирный,
Всё скалил зубы в ярости, хотел верёвку перегрызть.
Вот такая жизнь.
Он с доброю улыбкой на устах тебя пытался образумить.
Ты извивался, голый, в путах, словно белый угорь.
Потом взмолился: «Развяжи!».
Он не развязывал. Такая жизнь.
ГЛАЗА
Ты сказал, что если я изменю тебе,
Ты выколешь ножичком мне оба глаза.
Ты, признаюсь, меня очень смутил.
Моё сознание наполнилось облаком газа.
А если всё-таки это сбудется? Вот беда-то!
Я приду домой к детям на ощупь, слепая.
Дети спросят: «Где глазки твои?».
Я отвечу им на вопрос, сильно поддатая.
– О дети, дети мои! Мои глазки видели слишком многое.
Их за это не смогли простить.
Теперь буду во тьме я пребывать одинокая».
Я представила себе эту сцену и рассвирепела вдруг
От очевидной несправедливости.
Грешить то я буду другими органами,
А органы зрения должны пострадать,
Хотя пребывали в невинной сонливости!
На такое наказание не согласна Я!
Как это по- варварски жестоко!
Лучше тебе вовсе не изменять,
Сузив поле зрения, утопив в твоём оке своё око!
ПАССИВНАЯ КУРИЛЬЩИЦА И НАРКОМАНКА
Я пассивная курильщица
И наркоманка пассивная.
Всеми знакомыми некий кайф ищется,
А я кайф получаю насильно.
В клубах дыма табачного и конопляного
Я брезгливо сужаю носовые проходы,
И мечтаю не о нирване,
А о том, как окунусь в ванную
И погружусь в чистую воду.
Вот уже три месяца
Ко мне приходит любовник-наркоман.
Он употребляет терпинкод и фенозепам.
Он бешеный придурок, прекрасно-уродливый.
Я думаю, что уже на десятую часть состою из него,
Из его терпинкода, фенозепама и другого топлива.
А сколько алкоголя я получаю от него,
О, да это не подлежит подсчёту!
Из всех жидкостей он употребляет только одно -
Крепкое пиво из баночек под названием «Охота»!
В маленькой комнате, где он спит,
Нет кислорода – один выдохнутый им спирт!
Он давно уже потерял всякую связь с природой.
Купается с Чижиком- Пыжиком в грязной Фонтанке.
Бродит по улицам по 10 километров с бритой налысо головой,
И позабыл, что такое натуральный лес, воспетый писателем Бианки..
Любовникам- БЫВШИМ ХИППИ
Ты перегрыз палку в 52 местах.
Ты танцевал буги-вуги в заснеженных кустах.
Ты любишь жрать сырую печень,
Чтобы кровь по морде стекала.
Но мне этого мало…
Ты принёс три тысячи долларов в зубах.
Ты, наверное, замочил кого-то в заснеженных кустах.
Ты не танцуешь буги-вуги, от водки усталый.
Ты забавляешь меня на чёрных простынях.
Но мне этого мало…
Ты волосы выбрил, ты нашёл пистолет,
Тридцать семь – это много, мышц ослаблен жилет,
Ты хотел, чтобы я в рулетку русскую с тобою сыграла.
Ты и я, мы нажали с тобой на курок.
Но мне этого мало. Но мне этого мало…
В ПАРАДНОЙ
В парадной стояла страшная вонь.
Она с каждым днём нарастала.
Наверное, кошечка в подвале умерла,
И тело её на куски распадалось.
Но каждый проживающий в подъезде знал,
Что не может так ужасно пахнуть кошка.
Каждый в глубине души предполагал,
Что в подвале человеческий труп угнездился надёжно.
Всем было страшно сойти на три ступеньки вниз.
Люди бежали наверх, закрыв носы воротниками.
Внизу, несомненно, находился сюрприз,
И сам он никогда оттуда не уйдёт ногами.
Борьба длилась долго – кто- кого,
Но бедный труп победил равнодушие.
Из соседнего подъезда на запах пришёл управдом,
Открыл дверь, и все застыли от ужаса.
Красивый парень лет тридцати,
В хорошей одежде, лежал убитый.
Он уже почти превратился в слизь.
Он, безусловно, был из мира элиты.
Красивая женщина, блондинка управдом,
Из бывших валютных проституток в отставке,
Без свидетелей, зажимая рот платком,
Обыскала человека в резиновых перчатках.
Увы, не награждён был её героизм.
Убитого уже кто-то давно обшарил.
Красавица долго отмывала слизь
И обливалась французскими духами.
Жильцы позвонили в милицию, в морг,
А также в эпидстанцию,
Жалуясь на удушающий смог
И на разлагающуюся субстанцию.
С жильцов подъезда потребовали хороший куш
За то, что трупаря вывезут к вечеру.
Каждый заплатил по сто рублей.
Ужасно воняло. Делать было нечего.
-Мы не убивали этого пацана,-
Жаловались встревоженные люди.
–Почему мы за него должны платить?
–Не заплатите, ещё два дня нюхать будете!
Так усопший жильцов наказал
За пассивность и равнодушие.
Все помнили тот миг, когда он мёртвым стал.
Он просил о спасении, но его не послушали.
Лжепоп
Ты жирным был,
И был ленивым.
Совсем работать не хотел.
И некий черт черней винила
Тебе в мозгах дыру проел.
Он знал твою объёмну память.
В неё он Библию залил.
И стал ты словно поп глоссарить.
Но то не ангел в тебе говорил.
В тебе завелась какая то мразь.
Она на асфальт тебя подтолкнула.
Ты сшил себе плащ наподобие ряс
И вышел туда, где побольше гула.
Стоишь вот в метро,
О, роскошный лжепоп,
Солидный, с коробкой для сборов,
И медной монетой сверкает твой лоб,
Под рясой скрывается боров.
В руке твоей где-то украденный крест,
Ты не сдашься ментам,
Как врагам город Брест,
В тебя пули летят-
То страдания баб,
И снаряды визжат-
Из грехов и грешат.
Ты величест-
венен,
Поп метро,
In метро-
политен.
Ты приподымаешь для благословения свою широкую длань-
И никто даже и подумать то не может.
Что ты уже 10 лет наркоман. Наркоман!
У бегущих в метро людей грехов много.
А взять себе их грехи можешь ты один.
Люди готовы за свои грехи платить рубли, доллары и евро.
Тебе нужно много бабла на дорогостоящий героин.
Ты глубоко прячешь ноющую от боли нервность.
А потом, в грязном парадняке,
Прячась от грозной,
проживающей с тобой в коммуналке матери,
Ты делаешь себе сладостное перке
И отплываешь в мир грёз на райском катере…
Но как бы ты на бога не ссал,
Бог тебя в твоей щели тараканьей достал.
Он сделал тебе СПИД, СПИД..
Сказал твоему жирному желеобразному телу:
«Вой от страха!».
В твою душу плюнул напалмом:
«Не спи! Не спи!».
Вот стоишь ты в метро,
Спидоносный лжепоп.
Ты ещё вяло благословляешь метрожителей своим перстом,
Но перед твоими глазами
Уже маячит жирообразный засасывающий гроб.
Ты понимаешь, что даже этот ужас
Не избавит тебя от лени и желания кушать…
А что плохого такого ты сделал?
Одно добро!
Людям, несущимся как безумные, по метронорам,
Помог избавиться от ощущения себя убийцей или вором.
Ты стоял в переходах как фильтр «Аквафор»,
Занимаясь очищением душ от сора.
Наверное, брат, ты с эти перебрал.
Грязь метрожителей тебя доконала.
Твоё тело приговорил к расстрелу небесный трибунал
В виде ВИЧ-пуль в имунитетных анналах.
–Но я же делал добро-
Мои уста изливали йод молитв
На душевные ранки тех,
Кто никогда не дойдёт до храмов.
Да, я презренный Лже-Айболит,
Лжеизлечиватель воющих от боли чурбанов…
КУПАНИЕ В ФОНТАНКЕ
Спозаранку,
На чьей-то стоянке,
Я яд пил из склянки,
А потом купался в Фонтанке,
Жёлтосморщенный, как обезьянка.
И смеялся над бедным Чижик,
Он сегодня ещё как-то выжил,
Он был бронзовый, мокрый и рыжий,
Он дразнился вот так вот: Вжик-вжик!
Я купался, купался, купался,
Как русалка, крутящая вальсы.
А ноябрьская непогода
Вызывала в прохожих зевоту.
Где-то страшные Невские глуби
Вызывали стучанья зубьи.
Где-то Финские Заливные
Перья Чижика вдаль уносили.