О том, что вральчане – люди необычайные, ходят уже байки. Но одна доподлинная история все же никому не ведома, потому что если уж надо сохранить какую тайну – тут вральчане все, как один, и даже злодеи, вроде покойного пана Коваля. Ибо существует в селе Врали неписанный закон: «До Бога высоко, до императора далеко». А посему, случись что-то неординарное, вральчане принимали решение сообща, и было оно нерушимо.

А вот что приключилось. На самом краю села, даже чуть в стороне за клеверовым лугом раскинулась пасека пана Гусли. Был он человеком одиноким – сам вдовел который год, а дети разъехались. По той самой причине пан Гусля продал свой дом за церковью и совсем поселился на пасеке. Этот замечательный пан, не смотря на свою фамилию, был человеком совершенно не музыкальным. Единственная мелодия, которую он понимал, это размеренное жужжание его любимых пчел.

Однажды ранней еще весной в распутицу пришел к пану Гусле под окошко нежданный гость. Постучал. Вышел пан Гусля на крылечко, да не просто как-нибудь, с колуном. Потому как по такой непогоде, как разумно рассудил достопочтенный пасечник, мало кто добрый шатается по улицам впотьмах. Вгляделся в сумерки – стоит перед ним худющий человек, одетый черти как, весь, естественно, насквозь промокший, обросший весь до самых глаз. А только вот глаза какие-то… затравленные что ли, как у собаки бездомной. Заломил картуз, в руках комкает. Кланяется:

«Добрый вечер, дядько. Прости, что потревожил. Озяб больно. Дорога не близкая. Пусти, добрый человек, хоть в сарае поночевать».

А в сарае-то у пана Гусли ульи были укрыты от холодной непогоды. Туда пасечник и родного сына не пустил бы. И, однако, оставить человека усталого, продрогшего на улице – этого за вральчанами не водилось. Ну, и впустил. А и то видит: мужичонка-то хлипкий, пальцем ткни – развалится, и все покашливает, не иначе чахоточный.

Вошли, сели за стол, друг против друга. Пан Гусля по-хозяйски, а гость неловко, бочком примостился на лавку. Глядят друг на друга.

Надо здесь отдельно отметить, что пасечник пан Гусля был абсолютно лыс, как колено, причем по всей поверхности его головы и лица – ну, ни единой волосинки не имел, оттого рожа его носила характер какой-то даже бандитский, хотя в душе это был очень сердечный и одинокий человек. И вот эта самая рожа уставилась на пришлого человека во все глаза и молчит по причине внутренней застенчивости. А незнакомец под этим буравящим взглядом вовсе стушевался и приуныл. Помолчали.

Пан Гусля, однако, считал себя обязанным на правах хозяина, спросить непрошеного гостя кое о чем, особенно если учесть, что из-под коротковатых рукавов не по размеру одетого кафтана виднелись в кровь растертые запястья.

«Ты, пан, поди беглый?» – решился выговорить хозяин.

Незнакомец опустил глаза долу:

«Да, дядько. С иркутской каторги я… Прогонишь?»

«Убивец?» – игнорируя вопрос, продолжал пан Гусля.

«Политический…» – ответил каторжник, и тут же на него напал приступ жесточайшего кашля, который он никак не мог остановить.

И увидел его тогда пасечник совсем по-другому, что это изголодавшийся, изможденный страшной болезнью человек, который пришел к его дому – видно сам Господь его вел за руку и просит о помощи для него.

Конечно, этот вопрос надо выносить на общину. Ведь не всякий, даже самый добрый крестьянин согласится жить бок-о-бок с беглым каторжником и детей своих побоятся подпускать. Только для себя пан Гусля решил, что если село восстанет супротив, то он уж сам свезет сердешного к свояку под Тернополь и укроет там.

А пока что хозяин накормил и напоил каторжника, и когда они преломили хлеб, спросил:

«Как величать-то тебя?»

Гость, подумав маленько, ответил:

«Зови меня Волей, дяденько».

Так он и остался пан Воля.

Тут отдельно надо описать, что собой представлял сельский сход, и какими полномочиями он обладал. По вопросам текущим, как то: сенокос или, не приведи Господи, неурожай, или суслик напал – община села Врали собиралась в церковном доме в положенное для того время. Приходили все, от мала до велика, и даже немощного пана Позднека приносили в плетеных носилках, хоть и лежал он почитай уже второй год без движения и признаков мысли, чисто твое бревно. И все же говорят: «Где я с народом, там и Господь со мной!» – и его приносили.

В церковном доме для такого дела имелась специальная просторная комната, она же после собрания служила преподобному ксендзу пану Матушке гостиной. Стулья и лавки на всех приносили из церкви, а ребятишек усаживали на коленях и на полу.

Происходили, однако ж в селе Врали особенные случаи, вроде беглого каторжника, по поводу которых собирался закрытый сход. Проводился он обыкновенно в шинке у пан Пузо, но не под «это дело», а в совершенной трезвости и ясности ума. Сход такой состоял из взрослых работоспособных мужчин. И еще приглашали обязательно деда Вралю, который на время такого закрытого собрания бросал все свои дурачества. Он все же за свою долгую жизнь запомнил множество событий, и как и кто выходил из ситуаций.

Этот сельский сход принимал решения по особым вопросам, и решение это было нерушимо. После всего в обязанности каждого члена схода входило донести его решение до остальных сельчан.

Таким был и тот сход, который пан Гусля зачал по поводу своего кандальника.

На дворе стоял март, и земля уже обнажилась местами. Только в полях и в лесу прочными глыбами лежал снег. Пан Гусля укутал пана Волю под кожухом в пуховый платок – дюже он сильно кашлял – и повел на окраину села к людям. Туда, где раз и навсегда решится, может быть, его судьба. Пан Воля безропотно покорялся новообретенному «дядьку». Казалось, он безмерно устал. Болезнь и страх еще терзали его изнутри, но как-то глухо.

В первую ночь на постое у пасечника он все не мог заснуть и метался в бреду: «Выдашь ли меня, дядько?» – вскрикивал вдруг страшным голосом и падал на подушки без чувств. А пан Гусля двое суток не смыкал глаз, отхаживал больного растирками, поил молоком с целебным медом. Только на третий день под утро тот ровно задышал, видать, уснул крепко. Тогда уже хозяин собрался скоренько да побег к ближайшему соседу мельнику пану Кшиштову, стукнул в окно, чтобы ввечеру скликали сход.

Когда добрались до шинка, народ уже весь собрался. Была здесь самая сила, самое сердце села Врали: все как на подбор люди зрелые, хваткие, умом не обделенные. Тут и пан Рудый сидел – винокур, и пан Кшиштов Пшимановский, мельник, а так же и скорняк пан Буздой, пивовар пан Озерок примостился у окна, отсвечивая красной лоснящейся мордой и попыхивая трубкой. Пришел так же преподобный ксендз пан Матушка, хоть и сморкался все время в клетчатый платок; пан Немец по фамилии фон Винтерхальтер, который во Вралях был по портняжной части. И пан Дворжецкий тут был, плотник. На почетном месте, конечно, старик Враля. И сам пан Пузо за своею стойкой.

Такое великолепное общество встретило пана Гуслю и его гостя в шинке на окраине, и пошел у них не простой разговор. Усадив пришлого в центр стола, сам пан Гусля однако не сел. Откашлявшись, смущенно обратился он к почтенному собранию:

«Уважаемые панове вральчане, други! Вот пришел человек и просит о помощи, о приюте. Человек каторжный, беглый. Очень болен чахоткой и слаб телом… Как будем решать?»

В собрании произошло волнение по поводу сказанного, коего было явно недостаточно. Поднялся пан Кшиштов:

«Наперед, уважаемый пан…»

«Воля!» – подсказал пасечник.

«… пан Воля, – докончил мельник. – Обскажи нам, за что ты на каторгу попал. Можешь не вставая».

Пан Воля поклонился благодарно и в знак приветствия, а подняться у него не было даже сил.

«Здравствуйте, честные панове… – замялся на мгновение, а потом прямо без перехода продолжал. – Сам я – поляк, родом из Варшавы. Арестовали меня за то, что пошел за Ярославом Домбровским восстанием за свободную Польшу и оставался до самого разгрома движения нашего в партизанах. За то и сослан был вместе с другими поляцеми на иркутскую каторгу. Старшно, невыносимо было находится в этом месте, панове. Много моих товарищей не сдюжило. Но несколько все же оставались со мною рядом все лета, пока не дали мы дёру, подготовив момент. Но эта история отдельная и даже страшная… Добрались нас из-за уральских гор живых только двое. Товарищ мой отправился на юг, а я в родные края потянул. Хоть и нету у меня из родни в живых никого уже, а все ж помирать-то на чужбине не мед. Вот такая моя история. А теперь решайте, как хотите».

Поднялся пан Озерок:

«О генерале Домбровском никому из здесь присутствующих поляков объяснять не надо – за святое дело пострадал этот человек, коли правда. Мое слово такое: надо помочь чем-нибудь. Только ты, пан Воля, вперед скажи – как жить думаешь там, где осядешь? Агитировать, поди, станешь среди людей, смуту вносить?»

Каторжник устало покачал головой:

«Нет, пан. Убеждений я своих не изменил и не изменю, этого во мне даже каторга не в силах была сломить. А агитатором я никогда не был. Я думаю так, что каждый до своего идеала жизни вправе и даже обязан дойти своим умом, как я когда-то дошел…»

Тут речь пана Воли прервалась, и более он не смог выговорить ни слова из-за приступа удушливого кашля, в результате которого у него пошла горлом кровь.

Панове стали совещаться, а пан Гусля и шинкарь хлопотали над больным, для чего перенесли его на лавку поближе к камину. Через какое-нибудь время решение было принято оставить пана Волю на попечение вральчан, и в случае какого кипежа или полицейской облавы, переправить к пану Зденеку – свояку пасечника, живущему под Тернополем в Листовицах, который человек надежный, поскольку сам в шестьдесят третьем уклонился от повального рекрутского набора и бежал в Галицию.

Новоиспеченного вральчанина поселили на пасеке у пана Гусли. Об ином ни тот, ни другой и помыслить не могли – так привязались друг к другу. Пан Гусля обучал «племянника» пасечному делу, и ученик у него оказался исключительно способный. Здоровье пана Воли постепенно пошло на поправку. Бороду каторжную он совсем сбрил, как дурное воспоминание, да так и остался жить в селе Врали.

Много чего еще с ним приключилось, но уже не горестного, а даже наоборот.