"Ты в лаборатории, парень! Это смерть!! Смерть!!!"
глава 4. освобождение
По ночам у Фипса было много времени подумать.
В полумраке среди невообразимой кафельной тишины он размышлял о том, как страшен этот мир. Мама не успела сказать ему об этом, потому что умерла при родах на таком же вот столе, двадцать четыре часа в сутки находящемся теперь в поле зрения кота.
Ночью в лаборатории было тихо. Звери научились не издавать шума. Малейший звук срабатывал как сирена тревоги для лаборанта в белом халате. И процедуры начинались снова. Врачи называли это "периодами биологической активности подопытного образца". А потому "образцы", не в силах более переносить издевательства и мучения, старались помалкивать, пряча свои стоны, боль, ужас и отчаяние глубоко в шкуру (у кого она еще осталась).
Мартиса усыпили. Он так и не пришел в себя. На сером металлическом столе ему распилили череп и перекладывали мозги в банку с резко пахнущей жидкостью. В тот день Фипс научился плакать без звука.
Примат по имени Нуддлз умирал от странной лихорадки. Он участвовал в экспериментальной программе по спасению человечества.
Вчера он почти уже не мог дышать, а только прерывисто хрипел и булькал. Его горло раздулось, как горлышко неуклюжего глиняного сосуда, изо рта толчками выходила кровавая пена. Но он все еще жил. Врачи и лаборанты то и дело кололи его, забирая то кровь, то спинномозговую жидкость, уже не обезболивая. На рассвете Нуддлз закричал. Он кричал так громко и пронзительно, что кровь хлынула у него горлом, а потом он скорчился, как поджаренный таракан и, дернувшись конвульсивно, замер уже навсегда.
Звери взвыли, многие истошно заколотили в стены.
Вбежали два лаборанта со шприцами наготове, и животные тут же забились в дальние уголки своих камер. Воцарилась оглушающая тишина. В этом погребальном безмолвии Нуддлза располосовали на сером столе. Фипс смотрел, не в силах оторвать взгляд, как вывалились кишки кожаного чудища. Как его легкие – пористая кровавая губка – плюхнулись в металлический тазик. Томилин, макака-резус, захохотал истерически – сдали нервы.
И тогда Фипс сошел с ума. Он заметался по клетке, пытаясь сорвать повязки, раздирая себе бока о металлическую решетку, и все кричал, кричал…
От снотворного всегда было сухо во рту. Черил поставила перед ним миску. Он пытался оцарапать ее, но, как всегда, лапа, будто налившись свинцом, не отрывалась от пола клетки.
"Сегодня уже молодцом, маленький обманщик?" – как всегда ласково спросила Черил. Голосом, который предвещал только уколы, операции и смерть.
"Набирайся сил, малыш – завтра твой день!"
У Фипса упало сердце.
Томилину вырезали гениталии. Теперь он, по большей части, молчал. Но после обеда вдруг запел. Тихо и протяжно, на языке, который никому не был знаком. Сначала звери зашикали на него, но он будто не слышал. Раскачиваясь мерно из стороны в сторону, он распевал странную, аритмичную мантру. Все громче и громче. Животные беспокойно завозились, и по всей лаборатории распространился липкий запах ужаса. Фипс прижал уши к голове и завороженно смотрел на Томилина, превратившегося в маятник. Клетка резуса располагалась прямо напротив клетки кота, и у парализованного действием наркотика Фипса не было возможности отвести глаза, когда Томилин вдруг с размаху врезался головой в прутья клетки. Еще, еще! Кровь брызнула на пол. Макака продолжала биться в своей камере и продолжала петь, только песня уже больше походила на крик. Страшный предсмертный вопль. Лицо Томилина, обращенное только к Фипсу, к нему одному, превратилось в кровавое месиво, рот с разорванными губами перекосился в чудовищном зверином оскале. Томилин рухнул на пол клетки и, глядя прямо в глаза Фипсу, прохрипел еще только одно слово.
Было тихо. Никто не приходил.
Фипс даже погрузился в дрему.
Сквозь сон он слышал, как по коридору побежали десятки ног.
"Это за мной", – подумал кот устало. Потом подумал: "Слишком много чести!" И открыл глаза. Лаборатория наполнилась какими-то странными людьми в черных и серых капюшонах. От них пахло воздухом снаружи. Люди взламывали замки клеток и распихивали зверей по сумкам. Женщина с суровым лицом, обезображенным свежим кровоточащим шрамом прикоснулась к свесившейся из клетки маленькой лапке Томилина. По щеке ее скатилась слеза. Она тоже умела плакать без звука.
Через секунду камера Фипса с треском распахнулась, и он, совершенно ошалевший, оказался за пазухой у парня в зеленой военной куртке. Сил противится все равно не было, а кроме того, от парня пахло потом, дымом и чем-то еще неуловимым, но вполне прекрасным, со странным и сильным названием. Это было то самое слово, которое прошептал перед смертью Томилин.
Это было слово "СВОБОДА".
И почему-то Фипс осознал это только сейчас. Как много значит это слово. Даже если ты голоден и издерган блохами. Даже если ты драный помойный кот, и твои дни сопровождаются болезненным урчанием в желудке. Даже если над тобою, как домоклов меч, нависает тень Красного фургона – у тебя есть свобода. Раньше он этого не знал.
И еще он понял, что надо идти сейчас. Идти за этими людьми в капюшонах, пахнущими костром и ветром. Потому, что они знают.
Потому, что они свободны.
И неожиданно для себя Фипс начал засыпать. Прямо здесь. Под мышкой у странного парня, который ругался и сплевывал, загружая сумки с животными в разрисованный аэрозольной краской трейлер.
"Все?" – услышал сквозь дрему Фипс.
Вдалеке взвыла сирена.
"Сматываемся, Дэнни!" – эхом отозвался женский голос.
Дверь захлопнулась, и фургон сорвался с места.
Рука, пахнущая терпкой травой, совсем как у Паровоза, нащупала Фипса и погладила его.
Фипс потерся об нее и замурлыкал.
Он пел свою любимую песню.
Он только что сочинил ее.
Он пел:
"Я – Свободен!!!"
The End