Основы истории философии. Том третий – Новое время

d. Браун. Кондильяк. Бонне

J. Tremblry, Mämoire pour servir li l’histoire de la vie et des ourrages de M. Bonnet, Berne 1794 (German, Halle 1795).

1. Второй пункт, на котором Локк остановился на полпути, требует не меньшего исправления, чем несоответствие того, что необходимая связь устанавливается разумом и при этом господствует над внешним миром. Для белого листа бумаги, с которым Локк так охотно сравнивает разум, последний, очевидно, сохранил слишком много самодеятельности. Он не только комбинирует полученные идеи, но и значительная их часть, а именно идеи рефлексии, есть не что иное, как отражения деятельности разума. То, что, обладая ими, он является простым зеркалом, в этом он, конечно, совершенно пассивен; но то, что в нем отражается, – это его собственная деятельность, поэтому он не пассивен: этой двойной непоследовательности следует избегать. Это произойдет, если мы позволим сложным идеям возникать без помощи разума, и, во-вторых, если мы отсечем второй источник простых идей, который предполагает самоактивность разума. Юм, очевидно, склоняется к обоим вариантам. К первому, делая столь сильный акцент на законах, по которым идеи объединяются, что, конечно, сводит поведение разума к принуждению и подчинению; ко второму, когда он обращает внимание на зависимость рефлексивных идей от разумных и по этой самой причине называет их вторичными. В то время как Юм делает только начало и попытки, этих двух непоследовательностей фактически избегают три человека, один из которых, еще до Юма, совершенствует только один пункт – двойственность источников всех идей, а другой, вскоре после Юма, допускает также возникновение сложных идей по законам, не зависящим от воли. Первый – ирландец Питер Браун, второй – француз Кондильяк. За обоими следует третий, швейцарец Бонне.

2. Питер Браун, епископ Коркский, умерший в 1735 году и впервые заявивший о себе как об ортодоксальном богослове, написав против Толанда, выступил против Локка в двух анонимных работах («Порядок, объем и пределы человеческого понимания», изд. II, Лондон 1729, и «Вещи, божественные и сверхъестественные, познаваемые по аналогии и т. д.», Лондон 1733). London 1733) против Локка, показав, что вполне верное «Nihil est in intellectu quod non ante fuerit in sensu» неизбежно должно привести к рассмотрению впечатлений, производимых на объекты чувств, как единственных элементов всякого знания. Предполагать примитивные идеи рефлексии – ошибка, потому что сознание собственных состояний совершенно непосредственное, не опосредованное идеями, а затем потому, что оно всегда появляется только как сопровождение идей внешнего мира и, таким образом, предполагает их. Разум – это действительно tabula rasa, которая приходит к идеям только под влиянием внешнего мира, а потому не может определить ни малейшей вещи о внешнем мире a priori. Соответственно, следует различать первое и наиболее определенное познание через идеи, воздействующие на внешний мир; второе и наиболее определенное, заключающееся в непосредственном осознании собственных состояний, – оба они могут быть обобщены под названием интуитивного познания. Из него теперь выделяется производное или опосредованное познание, внутри которого можно выделить четыре вторичные формы: демонстративную, моральную, основанную на мнении и, наконец, основанную на свидетельстве уверенность. Поскольку все эти четыре формы в конечном счете основаны на чувственных впечатлениях, то, разумеется, не существует никакого знания о сверхчувственном. Мы не имеем ясного представления даже о своем собственном мышлении, не говоря уже о мышлении абсолютно нематериального существа, которое никогда не дано нам в опыте. По этой самой причине, когда мы говорим о мыслительных процессах, нам всегда нужны выражения, взятые из физического. Мы восполняем этот недостаток, перенося знакомые нам отношения с чувственных вещей на сверхчувственные с помощью аналогии, как, например, когда мы называем Бога Отцом. Это не метафора, ибо мы уверены, что в Боге действительно происходит нечто аналогичное отцовству. Мы уверены в этом, но эту божественную аналогию нельзя назвать знанием.

3. Католический аббат Этьен Бонно (аббат) де Кондильяк, родившийся в Гренобле в 1715 году, пошел гораздо дальше, чем протестантский епископ, по начатому им пути; в своем Essai sur l’origine des connaissances humaines (1746, 2 vols.) он критиковал Лейбница за то, что тот не делает опыт источником всех знаний, и, наконец, в «Traite des sensatio ns» (1754, 2 полн.) он представил миру свои отклонения от Локка, к которым он отчасти пришел благодаря изучению Беркли (§291, 4). В «Трактате о животных» также содержится важный материал для его философии. За несколько недель до его смерти, 3 августа 1780 года, была опубликована его «Логика». После смерти Кондильяка его труды были собраны (Oeuvres complötes de Condillac, Paris, an VI [1798], 23 full). Его посмертный и незаконченный труд «Язык исчислений», опубликованный в том же году, был охарактеризован Огюстом Комте, который очень высоко ценил его, как лучшее, что он когда-либо написал. Основные положения его доктрины таковы:

4. Хотя до грехопадения и после смерти душа человека была и будет независима от тела, в настоящем она настолько привязана к нему, что не обладает и не может ничего делать без его помощи. Чтобы доказать, что в душе нет ничего, кроме идей, которые она получает через впечатления внешнего мира на органы чувств, Кондильяк исходит из вымысла, на приоритет которого впоследствии претендовали другие, что колонна изображений последовательно наделяется пятью чувствами, а сначала только обонянием, и теперь стремится показать, что только этого чувства достаточно для получения человеком самых необходимых идей, из которых формируются все его познания. Далее он показывает, как будет развиваться дело, если человеку, у которого до сих пор был только нос, дать вкус, открыть ухо и т. д. Насколько он упрощает этот вопрос, видно из того, что сразу же принимается как должное, что одновременность впечатления и послеобраза предыдущего (нынешний запах роз и прежний запах лилий) есть сравнение, а значит, и суждение. Наиболее интересным аспектом этих обширных и повторяющихся исследований является контраст, который он проводит между чувством осязания и всеми остальными. Только через него мы можем прийти к идее объективности; остальные четыре дают нам лишь ощущение нашей собственной аффектации, нашего состояния. Только благодаря тому, что нам приходится выводить из себя то, что мы чувствуем, то, что является твердым, мы можем привнести в вещи цвет и т. д. Тот факт, что наше чувство осязания намного превосходит чувство осязания животных, во многом объясняет наше преимущество перед ними. Идеи «хорошо» и «плохо», как утверждается, также легко выводятся из чувств. Чувствовать, не ощущая в то же время ничего хорошего или плохого, – это противоречие; но это сразу же приводит к тому, что желаемое становится хорошим, а ненавидимое – плохим и т. д.

5. Кондильяк всегда называл теорию объединения идей вторым основным пунктом, нуждающимся в улучшении в системе Локка. Когда две идеи совпадают по какому-то общему признаку, будь то время или сходство, они могут объединяться. Если такое сочетание идей повторяется очень часто, оно становится настолько привычным, что мы обязательно связываем одно с другим. Так возникают сложные идеи, созданные не нами, а ими. Но ничто так не облегчает повторение уже созданных комбинаций и не делает возможным создание новых, как использование знаков, которые представляют эти комбинации: даже непроизвольные знаки, такие как крик при аварии; но гораздо больше произвольные, слова, использование которых заставляет слушателя связать сложную идею, обозначенную одним словом, с идеей, обозначенной другим, даже если он никогда не делал этой связи раньше. Если такая связь называется пониманием, то она полностью совпадает с языком. Тот факт, что у животных практически нет языка, является для них таким же недостатком в отношении комбинаций идей, каким было их несовершенное осязание в отношении элементов этих связей. Для человека же прежде всего язык, через который каждое сочетание идей, закрепленное словом, передается будущим поколениям, поэтому подражание, в котором состоит все обучение, не ограничивается таким узким кругом, как у животных. Но поскольку даже в самых сложных комплексах идей первыми компонентами были ощущения, впечатления, то всю сумму теории познания Кондильяка можно сформулировать так: Penser est sentir.

6. Совершенно независимо от Кондильяка, Шарль Бонне (13 марта 1720 – 20 мая 1790) из Женевы пришел к очень похожим выводам. Бонне даже увлекся выдумкой о статуе, чьи органы чувств постепенно пробуждаются, пока не узнал, что Кондильяк высказал эту идею пятью годами ранее. Но затем он прочитал книгу своего предшественника и внес некоторые изменения, так что теперь он оперировал не зрением, как раньше, а обонянием. Заявив о себе в ученом мире в раннем возрасте благодаря незначительным работам, а затем благодаря «Трактату по инсектологии» (2 тома, Париж 1745; Oeuvres Tom. I), 20-летний Бонне был назначен корреспондентом Парижской академии (иностранным членом которой он впоследствии стал), его зрение, ослабленное микроскопом, заставило его обратиться к более общим наблюдениям. Так уже было в его» Recherches sur l’usage des feuilles» (Leyde 1754, Oeuvr., T. IV). Еще больше это проявилось в анонимно опубликованном Essai de Psychologie (Londres 1755, T. XVII). За ним последовало его «Аналитическое эссе о факультетах медицины» (Копенгаген, 1760; Т. XIII, XIV), за которым в качестве физиологического дополнения последовали «Рассуждения об организационных телах» (2 voll., Amst., 1762; Т. V. VI). Затем появились два восхитительных труда: «Созерцание природы» (2 тома, Аmst. 1764; Т. VII – IX) и «Философское палингенезе в связи с философскими исследованиями, посвященными предшествованию христианства» (2 тома, Генёв 1769; Т. XV, XVI). Все эти труды часто издавались, переводились на другие языки, и их можно найти в полном издании: Collection complöte des oeuvres de Charles Bonnet, Neuchatel 1779—1788, 18 полных томов, в 12°; ibid. 1779—1783, 8 полных томов, в 4°.

(7) То, что Бонне, несмотря на свое явное превосходство над Кондюлаком, которого он справедливо критикует за то, что тот часто сильно облегчает себе жизнь, сначала был заслонен своими современниками, а через несколько десятилетий ситуация изменилась на противоположную, объясняется главным образом большей односторонностью Кондильяка. Если последний опирается только на Локка, то есть только на реалистические доктрины, то для Бонне величайшими умами являются также Ньютон и Монтескье, но он очень часто изучает Лейбница и Беркли (см. §288 и §291, 4—7). 291, 4—7), так что даже в своей психологии он может сказать, что один материализовал, а другой одухотворил все; однако было мудрее избегать этих крайностей – предложение, которое его первые читатели восприняли лишь как полумеру, но которое более позднее поколение могло радостно приветствовать как свое собственное исповедание веры. Психология, на которую Бонне ссылается во всех своих поздних работах, в основном соглашаясь, иногда улучшая, но всегда так, как будто она была написана кем-то другим, содержит основные контуры всего, что он позже развил более подробно. Его особая задача – представить детерминизм или «систему необходимости», которую он исповедует, как научно обоснованную доктрину, безвредную для религии. Взгляд, согласно которому добродетель – это не заслуга, а незаслуженное счастье, учит, что мы не являемся и не можем быть ничем иным, кроме того, что дано нам свыше. Кроме того, учение о том, что не существует произвольного равновесия, но что воля обязательно следует более сильному побуждению, само по себе дает данные для моральной и воспитательной доктрины, учит, почему страх наказания обеспечивает государства, и поддерживается христианской религией, которая также ведет к добродетели через обещание счастья, то есть через мотив самолюбия. В общем, религия должна не бояться философии, а остерегаться теологии, которая ее развращает. В дополнение к детерминизму особенно подробно разрабатывается принцип, согласно которому человек не является, как это представляется картезианцам, одной лишь душой, а представляет собой «etre mixte», состоящее из души и тела. Материализм должен быть отвергнут не по религиозным соображениям, ибо, поскольку Бог может сделать бессмертной и материальную душу, победа материализма нисколько не повредит делу религии, а по научным, то есть эмпирическим причинам. Ведь несомненно, что нет иного знания, кроме того, которое основано на наблюдении и опыте. Опыт теперь устанавливает как несомненные факты, что душа в эго обладает сознанием единства и простоты, чего не может быть у составного существа, такого как тело. Точно так же опыт учит, что по случаю внешних чувственных раздражений моя душа имеет идеи, а по случаю моих волевых актов мои конечности двигаются, так что я должен предположить как факт союз тела и души, способ которого нам неизвестен, так что мы не можем прийти к какому-либо решению относительно трех теорий, перечисленных Лейбницем (см. §288, 4). Что касается отношений между этими двумя видами опыта, то здесь преобладает первая теория: я могу желать движения только в результате внешнего воздействия, так что l’activite est soumise a la sensibilite. Хотя это несколько умаляет душу, но не умаляет человека, ибо человек – это не (только) душа; душа привязана к телу не случайно (как, по мнению Кондильяка, в результате грехопадения), а сущностно и вечно, и христианская доктрина воскресения полностью рациональна.

8. Показать, как душа, сущность которой не состоит ни в мышлении, ни в способности мыслить (cogitabilite), приходит к идеям и реальному мышлению, – вот главная задача Аналитического эксперимента, который осуществляет эту тему с помощью вымысла Кондильяка об образах-колонах, но гораздо более основательно, чем последний, и без всяких скачков. Через нервный принцип, аналогичный электрическому флюиду или сжиженному эфиру, или через изменение молекулярного состояния нервного вещества или его тончайших волокон, или, наконец, через то и другое одновременно: достаточно, чтобы поражение периферического органа чувств передалось в ту часть мозга, где самые разнообразные (зрительные, слуховые и т. д.) нервные волокна находятся так близко друг к другу, что могут сообщать друг другу свои движения через соединительные средние звенья (chainons). Эта часть мозга – обиталище души, которая побуждается здесь колебаниями мозговых волокон к формированию идей или восприятий, и точно так же отсюда (неизвестным нам образом) приводит в движение мозговые волокна, каждое из которых представляет собой сложнейший механизм, когда хочет что-то осуществить. Поскольку органы чувств являются единственными каналами, по которым стимулы поступают в мозг, душа полностью лишена идей и бездействует до каждого сенсорного стимула; с каждым новым чувством, которое приходит к ней, их количество увеличивается, а связи идей множатся. С помощью вышеупомянутого вымысла он сначала позволяет вызвать в душе только одну идею через обоняние (запах роз), а затем, неоднократно ссылаясь на эмпирические данности, наблюдает, какие процессы в нервной системе будут наиболее вероятными. Сразу же возникает один из самых важных вопросов: как же так получается, что повторное ощущение как таковое не воспринимается как новое? Все указывает на постоянное изменение молекулярного состояния нерва, которое отличает уже использованный нерв от девственного. Но это также дает первые данные для решения одной из важнейших психологических проблем, а именно привычки. Память – это лишь особый вид привычки, которую эмпирически следует рассматривать не как состояние души, а скорее как состояние мозга. То обстоятельство, также данное в опыте, что новое ощущение ощущается как повторяющее или тождественное с предыдущим, или как отличное от него, делает вероятным, что среди волокон мозга, предназначенных для одних и тех же (например, световых) стимулов, одни восприимчивы только к ним, другие – к другим модификациям этого стимула (например, к различным цветам), но общаются между собой. (Точно так же существуют специальные волокна для различных тонов). Исходя из этой предпосылки, Бонне исследует, препарируя все самым тщательным образом, к каким идеям пришла бы душа, если бы она получала впечатления только через обоняние, причем только два вида впечатлений, так что она воспринимала и снова воспринимает запах роз и фиалок. С исследованием этих примитивных и простых ощущений он затем сразу же соединяет исследование самых первых актов души, вызванных ощущениями. Здесь он начинает с внимания, о котором он часто замечает, что первым из всех подробно обсуждает его. Это акт души, благодаря которому сначала центральные волокна мозга, а затем и весь нерв приходят в движение изнутри. И здесь установленные факты заставляют принять за закон, что нерв, приведенный в движение таким образом, сохраняет тенденцию к этому движению, а также то, что этот же нерв может передавать свое сохраненное движение другим нервам. Открытых таким образом законов теперь достаточно, чтобы объяснить ассоциации идей, на которые Бонне делает такой же акцент, как и Кондильяк, или раскрыть их механизм. В сфере деятельности души этому механизму соответствует механизм страстей, принцип которого заключается в том, что самолюбие является первым мотивом всех желаний, а значит, восприятие приятного является условием желания вообще. Ассоциации идей теперь становятся гораздо более сложными, когда не только увеличивается число впечатлений и, следовательно, идей, но и когда они не происходят, как предполагалось до сих пор, от одного чувства.

Благодаря ассоциации запахов со звуками, последние могут стать произвольными знаками для первых, и таким образом обнаруживается важнейшая форма ассоциаций идей, а также главное средство их умножения: язык, который имеет такое же значение у Бонне, как и у Кондильяка. Только с его помощью становится возможным возникновение реальных понятий, то есть таких знаков, которые обозначают множество сходных объектов. Бонне называет акт образования понятий рефлексией, и если он поэтому часто ссылается вместе с Локком на ощущение и рефлексию как на источники знания, то он также может без противоречий утверждать, что наши самые абстрактные идеи (les plus spiritnalisies si je puis employer ce mot) должны быть получены из «чувственных идов», как из их естественного источника. Он даже не исключает идею Бога и ищет первые элементы для нее в чувственных восприятиях. Рефлексия и язык модифицируют не только идеи, совокупность которых теперь становится интеллектом, но и желания, которые только теперь становятся реальными, отраженными волениями. Среди исследований сложных и абстрактных понятий чрезвычайно интересно различение Бонне между сущностями reelle и nominelle, из которых первая также встречается как chose en soi, а вторая – как ce que la chose parazt etre. Это показывает, как философствующий ум постепенно готовится к тому, чтобы сделать это различие центральным пунктом своего мировоззрения. Кстати, существенное различие между сущностью reelle Бонне и вещью-в-себе Канта заключается в том, что, хотя последняя также предполагается непознаваемой, как и первая, она, тем не менее, должна находиться в таком отношении к видимости, что эти два понятия никогда не могут противоречить друг другу. Вот почему Бонне может назвать сущность души непознаваемой и при этом с уверенностью сказать, что она не может быть материальной (многообразной), поскольку в эго она предстает как единое целое (ср. Ess. anal. Ch. 15, §242 ff.). Соединяя отражение с памятью, физическая (или квази-) личность, которой обладает и животное, поскольку оно помнит свои состояния, становится эго, то есть интеллектуальной или реальной личностью, какой обладает только человек. Поскольку ассоциация идей возможна только тогда, когда волокна мозга сообщаются друг с другом, волокна, опосредующие это, можно назвать интеллектуальными, так же как мы говорим о лицевых и слуховых волокнах. В любом случае, точный механизм мышления и воления настолько обусловлен природой мозга, что Бонне, всегда утверждающий, что он не материалист, часто повторяет: «Поместите душу Монтескье в мозг человека из племени гуронов, и у вас будет не Монтескье, а представитель племени гуронов».

9. В психологических трудах Бонне лишь вскользь проскакивают мысли, дальнейшая разработка которых посвящена его физиологии (как он сам часто называет свои «Considörations» и т.д.) и палиногенезу. В первом случае он оказывается решительным противником эквивокального деторождения, равно как и эпигенеза. Преформация, независимо от того, считать ли ее гнездованием или чем-то иным, является, по его мнению, единственно правильным взглядом. Зародыши, которые Земля содержит с момента своего последнего оборота, рано или поздно разовьются, и ни один не будет потерян. Исследования Спалланцани и Халлера подтверждают, что не существует зарождения, а есть только развитие. Все существа образуют лестницу, в которой нет ни скачка, ни зазора. Не страдает исключением и lex continui, справедливо установленный Лейбницем. За пределами известных нам существ, безусловно, существует множество неизвестных нам существ. Самый высокий уровень, известный нам, – это человек; но считать его абсолютно высшим – неоправданное высокомерие. В самом деле, многое указывает на то, что человек, как и все остальные обитатели Земли, находится не в состоянии бабочки, а лишь в состоянии куколки. Дело в том, что душа, которой отведена та часть мозга, где ближе всего подходят друг к другу тончайшие окончания всех сенсорных нервов и где находятся связующие звенья между ними, не обнажена в этом месте, а соединена с одетой оболочкой, эфирным телом, так что человек остается etre mixte, даже если его мозг распадается и новое тело еще не облекает его. Это абсолютно неподъемное эфирное тело, которое одевает как души животных, так и души людей, теперь дает объяснение тому факту, что человек, хотя его память была всего лишь состоянием мозга, будет помнить о своем прежнем состоянии после смерти. Если бы от мозга отделилась лишь обнаженная душа, это было бы немыслимо. Но теперь она берет с собой тело, которое впитало в себя следы того, что в нем происходило, от постоянного контакта с тончайшими волокнами мозга. Если мы теперь представим себе эту душу вместе с ее бесплотным одеянием, заново помещенную в более грубое тело, которое, однако, имеет более пяти ворот для внешних впечатлений, мы получим прогрессию, в которой человек никогда не достигает точки простого или чистого духа (хотя сомнительно, чтобы это было удачно), всегда остается etre mixte, и которая, если ее принять, не противоречит ни разуму, ни учению о воскресении. Конечно, закон преемственности требует, чтобы нечто подобное было признано и в отношении животных, так что животные, находящиеся сейчас на высшей ступени, такие как слоны и обезьяны, займут место, которое мы занимаем в настоящее время. Эти взгляды на будущую жизнь Бонне развивает в своей «Апологии христианства», написанной с большой теплотой и занимающей более четвертой части «Палингенезиса», которая также была опубликована и часто переводилась, например, Лаватером, который послал свой перевод Мендельсону с просьбой опровергнуть эту «Апологию» или стать христианином.

Самое интересное здесь – рассуждения о чудесах и пророчествах. Первые приписываются неизвестным нам законам природы, вторые – даже известным нам законам природы, с помощью которых Бог реализует свое намерение говорить с нами. (Здесь, кстати, Бонне также отказывается делать выбор между идеализмом и его противоположностью. Тот факт, что мы связываем наши ощущения с объектами вне нас, идеалист также не отрицает. Однако этот факт недостаточен для вывода о фундаментальной причине нашего и всякого существования). Самые существенные положения естественной теологии, а также достоверность апостолов, подлинность их писаний, антиномии (Бонне вводит это выражение с пояснением) в их свидетельствах и т. д. обсуждаются в манере апологетов того времени и наших дней, не связывая их с тем, что свойственно Бонне. С другой стороны, основа этой апологии полностью согласуется с часто высказываемым принципом, согласно которому счастье существ, и в частности человека, является высшей целью. Блаженство также включает в себя твердую уверенность в будущей жизни. Если этого нельзя достичь иным путем, кроме как через прямое указание Бога, то разум не может возражать против реальности такого указания. Иными словами, моральная уверенность, основанная на инстинкте счастья. Интересно сравнить это с долгом веры Базедова (§293, 7) и моральной верой Канта (§300, 3).

10. В той форме, которую Кондильяк и Бонне придали локковскому реализму, он вскоре распространился в Италии. На юге Антонио Дженовези, хотя и несколько робко, а на севере отец Соаве весьма решительно привлек доктрины англичанина на свою сторону, когда Кондильяк сам начал распространять их модификацию. Его пребывание в Парме (1758—68) позволило его философии стать доминирующей в Коллегио Альберони в Пьяченце и вновь открытом Пармском университете. Из первого вышли два самых значительных итальянских сенсуалиста, связанных одним местом рождения и дружбой. Младший Мельхиор Джиоджа (1766—1829), появившийся ранее как писатель, пошел немного дальше Кондильяка и сделал из его учения особенно практические выводы, касающиеся статистики, наказаний, обучения молодежи и т. д. Старший из двух друзей, Джов. Доменико Романьози (1761—1835) почти больше похож на Бонне, чем на Кондильяка. Многие из его работ касаются познавательного разума (например, Che cosa e la mente sana? 1827; Suprema economia del umano sapere, 1828; Vedute fondamentale sull’ arte logica, 1832). Другие касаются уголовного и естественного права, конституционной монархии и т. д., что вполне понятно для юриста-практика; третьи – образования и цивилизации. В его поздних работах особенно часто проявляется тенденция сочетать сенсуалистическую точку зрения с противоположной. – Не столь важными, как Джоджа и Романьози, являются сенсуалисты Чиконьяра, Борелли, Коста, Буфолини, к которым присоединяются другие, менее значимые. (Об этих последних см. Луи Ферри, Essai sur Phistoire de la philosophie en Italie au XIX. siöcle, Paris, II full, 1869).

§284.