Глава 8. Юпитер
Около четверти века назад, семилетний мальчик, держась за руку отца, шел по теплой весенней улице.
– Куда пойдем сегодня? – спросил мальчик – в кино или в ботанический сад?
– Нет, мы идем с тобой в музей. Представили новую выставку. – ответил отец.
– Только давай купим мне по дороге кофейное мороженое…
От тепла мороженое быстро таяло в руках мальчика, стекая по рукам липкими жирноватыми каплями.
– Юпитер, только не обляпайся! Нас в грязном виде ни в какой музей не пустят.
Юпитер старался быстро доесть верхушку мороженого так, чтобы оно осталось только внутри рожка и перестало стекать.
Они подошли к центральному входу музея, Юпитер закинул остатки рожка в рот. Под потолком была растяжка, на которой написано название выставки:
«ИМ и ЭКС. Прессионизмы в Мировом искусстве»
– Здравствуйте! Рады видеть вас на нашей выставке. Вы можете ознакомиться с картинами направления импрессионизм в левом крыле, а с направлением экспрессионизм – в правом. – сказала им встретившая их сотрудница музея.
Обзор выставки отец решил начать с правого крыла. Как понял Юпитер, отцу нравилось это направление. Юпитер не знал, что значат эти два слова, но все равно охотно пошел за отцом. Он любил ходить с ним в музеи, смотреть на написанных бояр и царей, летние пейзажи, волнующееся море и многое другое, что светило и улыбалось ему с полотна. Еще в музее было невероятно тихо, можно было полностью погрузиться в процесс созерцания картин, переживая и радуясь за героев.
Сейчас он шел по периметру выставки, сначала читая автора и название, а потом поднимал глаза на подписанное полотно. Он так делал, потому что смотреть сначала на картины ему было неудобно – пришлось бы ходить все время с поднятой вверх головой. Шея начинала бы затекать. Таблички же, прикрепленные к стенам под картинами, были примерно на уровне плеч Юпитера, и голову он поднимал секунд на десять, чтобы взглянуть, что имел ввиду автор. Например, что имел ввиду Пабло Пикассо, назвав картину «Старый гитарист».
И к тому же, юному ценителю искусства было так намного интереснее. Он сначала, прочитав название, представлял, что бы он написал под это название, а потом поднимал голову и сравнивал ожидаемое с реальным.
«Почему гитарист синего цвета? – думал Юпитер – Я бы его изобразил, как сухого, седого старика в солнцезащитных очках».
«Джеймс Энсор. Вход Господень в Брюссель»
«Какие странные, жуткие лица. Почему они похожи на мертвых кукол, как в фильмах ужасов? Под таким названием должно быть что-то более легкое и светлое» – думал Юпитер.
«Эрнст Людвиг Кихнер. Потсдамская площадь в Берлине»
Юпитер, прочитав название, представил большое количество людей, чистую брусчатку и ярмарку. Подняв глаза на полотно, Юпитер ошалел. Его настроение стало понемногу угасать.
Следующее название картины «Танец Жизни» автора Эдварда Мунка вселило в мальчика надежду, что сейчас представления его и художника совпадут, но, подняв голову, Юпитер был разочарован происходящим на полотне.
На картины художника «Меланхолия» и «Крик» Юпитер даже не взглянул – уже по названию на табличке было ясно, что ничего хорошего и радостного он там не увидит.
Он быстро прошел мимо картин к отцу, взял его за рукав и немного дрожащим голосом сказал: «Пап, пойдем на другую выставку. Мне тут жутко как-то».
Отец стоял и любовался картиной «Лежащая обнаженная».
– Что случилось, почему жутко?
– Не знаю. Просто пошли.
Отец легко вздохнул, бросил взгляд на «Крик», взял Юпитера за руку и направился в противоположное крыло с названием «Импрессионизм»
– Почему тебе стало жутко?
– Люди без глаз изображены, страшные, все темные. А самое главное – они называются неправильно.
– Питька, возможно автор, убирая глаза, пытается обратить твое внимание на другие детали картины, более важные.
– А что может быть важнее глаз?
Отец промолчал.
Юпитер с такой же тактикой начал изучать левое крыло здания, которое нравилось ему все больше и больше. Эдуард Моне и Клод Моне отвечали настроению Пьера, а особенно ему запомнились картины Пьера Огюста Ренуара…
– Папа! Смотри какая картина красивая! – прервал тишину Пьер.
– Да, действительно хорошая картина, правда довольно обычная.
– Как это, обычная?
– Нет никакой загадки или тайны.
А Юпитеру тайны и не нужны были. Он уже в семь лет понимал, что в мире немало загадок, даже для взрослых, а вот тепла и любви недостает. Спустя четверть часа отец с сыном вышли из музея и неспешно пошли домой. Юпитер все время держал отца за руку.
– Папа, а в каком округе живет Ренуар?
– Сынок, он уже не живет. Он жил в девятнадцатом и двадцатом веках.
– Давно конечно. А все-таки где?
– Он жил во Франции.
– А это какой округ?
– Это не округ, Питька.
– А что же тогда?
– Это одно из Ранних государств, которого уже давно нет.
– Там все так жили?
– Как?
– В любви и радости.
– Не знаю, сынок. Я не был во Франции. – вздохнул отец.
Юпитеру казалось, что он понимает смысл этих картин лучше любого взрослого и хочет жить также.
– А почему ты назвал меня Юпитером?
– Потому что планета Юпитер олицетворяет силу и мощь, а также символизирует удачу у многих народов.
– А нет ли планеты, которая олицетворяет любовь и радость?
– По-моему, Венера, сынок.
– Венера Римович… Не очень звучит.
– Не очень, – усмехнулся отец – поэтому ты Юпитер. А как бы ты хотел, чтобы тебя звали?
Юпитер поразмыслил и ответил: Пьер!
– Ты хочешь быть Пьером Римовичем?
– Да. Я хочу быть Пьером.
Рим улыбнулся и замолчал.
Придя домой, Юпитер лег на диван и думал о «Бале в Мулен де ла Галетт». Он хотел быть таким легким и веселым. И совершенно не понимал, почему его отец хочет, чтобы он был сильным. Вот если бы на Бале Мулен де ла Галетт был персонаж, чрезвычайно сильный, то он затмевал бы собой всю атмосферу бала. Все внимание уделялось бы ему одному, а бал стал бы не основным изображением, а всего лишь фоном для героя.
Так и любая крупная сила становится центром притяжения внимания, превращая все вокруг себя в атмосферу. Как большое сильное Солнце, которое оказывается настолько сильное, что может превратить галактику в пепел. Вокруг Солнца вращается все – планеты, их спутники, кометы, звезды, и вся остальная материя в пределах галактики, в том числе и юный Юпитер-Пьер.
Юпитер-Пьер вбежал в комнату к отцу.
– А если сильные захотят уничтожить слабых? Что тогда будет?
– Слабые нужны сильным, как и наоборот. – ответил поднявшийся в кресле Рим, – По настоящему сильному нужно всегда оберегать кого-то более слабого. Это делает его жизнь осмысленней, а его самого еще сильней… – он наклонился к Юпитеру-Пьеру ближе – … ни это ли есть проявление любви?
Юпитер-Пьер задумался.
– Пап, ведь я же тебя люблю. Но я могу тебе дать только радость и веселье. Потому что я слабее тебя. Какую силу я могу тебе отдать?
– Твоя сила сейчас не физическая, пока еще не знания и не опыт. Она в другом. Твоя сила – это твое время. Его у тебя больше, чем у меня, моих друзей и знакомых. И ты делишься со мной своей силой, когда мы проводим вместе время.
– А зачем тебе время?
– Понимаешь сынок, время для людей – самая нужная вещь. И все взрослые на самом деле любят свое детство, и без раздумий вновь бы стали детьми. И вот когда ты проводишь со мной время, я снова попадаю в детство, и торможу свое время. Спасибо тебе за это.
Юпитер-Пьер заулыбался. Ему было необыкновенно приятно от сказанного отцом.
– Выходит я тоже немножко сильный?
– Конечно! Главное с умом расходуй свою силу. Тогда будешь становиться еще сильней, приобретая другие новые навыки.
– Хорошо, папа. Но я все равно хочу быть не Юпитером, а Пьером…
Через пять с лишним лет, мальчик осуществил намеченное. В документе, удостоверяющем личность, который выдавался в двенадцать лет, графа «Фамилия Имя Отчество» была заполнена: «Пирогов Пьер Римович».
Глава 9. Сколько денег заработал?
Что это было, Пьер даже не понял. Он как сидел вечером в белом кресле, так и остался в нем до рассвета.
Состояние, в котором пребывал Пьер было не похоже ни на сон, ни на явь. Больше походило на какой-то транс – мысли были здесь, но не сейчас, а два с половиной десятилетия назад – в детстве.
После ужина, Пьер, размышлявший о личности Префекта Единого государства, вошел в комнату, сел в кресло и подумал: «А почему я решил скрыть свою личность под Пьером?». Промелькнувший вопрос послужил некоторым телепортом, и он снова стал семилетним Юпитером.
Он встал, встряхнул головой, издав звук заглохшего двигателя, протер лицо руками и прикурил «Мольро». Пьер начал говорить вслух, сквозь зажатую сигарету в зубах, будто в комнате кроме него кто-то есть еще. Говорил он отрывочно, несвязными между собой предложениями, как заедающая пластинка на старом патефоне, съедающем пять предложений из десяти:
«Ведь, чтобы уснуть, надо закрыть глаза… Нет, я же есть здесь и сейчас… Да вроде тридцать два мне… В том здании же вместо музея уже давно кафе… Да откуда тут машина времени, в шкафу что ли…»
Пьер нервничал. Он замолк, сглотнув слюну, и заглянул в шкаф – густой дым сигареты покрыл висящие рубашки и брюки. Пьер для уверенности постучал в заднюю стенку шкафа. Убедившись, что потайных дверей там нет, он сделал последнюю затяжку так, словно она была последней в жизни, пока уголек не стал жечь держащие сигарету пальцы.
После своего энергичного монолога, договорившись, что это было что-то между сном и галлюцинацией от вероятного отравления не самым свежим ужином, он плюхнулся в кресло и положил голову на бок. Капля пота, проявившаяся из всклокоченных темно-русых волос, стекала по вискам и бежала по щеке к подбородку. Пьер уткнулся воспаленными от дыма и недосыпа глазами в светлую стену.
В комнате стало жарко, душно и дымно. Пьер и сам не заметил, как в таком положении выкурил еще несколько сигарет подряд. Переведя рассеянный взгляд на небольшие электронные часы, он сделал усилие, чтобы собрать расплывчатые символы в конкретные, возможные для восприятия цифры: «10.09.78 – 05:46».
«Я их съел что ли?» – думал Пьер в поисках бычков выкуренных сигарет.
Он покашлял, посмотрел еще раз на часы и оглядел комнату в пепле. Из-за шторы пробивался луч утреннего солнца, расталкивающего пыль и дым в комнате. Пьер глубоко вдохнул и скрючил лицо так, будто съел лимон и запил холодной водой, – от свежести в комнате не было и следа. Он одернул шторы – свет ударил в комнату так, что, если бы он издавал звук, грохот стоял бы, как от Царь-колокола.
После штор, быстрым движением «вверх-на себя» он полностью открыл окно, хотя обычно приоткрывал форточку. Свежий холодный утренний воздух облил Пьера и понесся мимо волной Индийского океана, окатив всю комнату своей свежестью.
Комната за несколько мгновений превратилась из душного, темного и задымленного барака в знакомый белый холодный пик Эвереста. Пьер вдохнул прохладу города и подумал, что можно пройтись по улице после кружки кофе…
Пьер неспешно брел по улице, наслаждаясь тишиной. Город и тишина – понятия несовместимые для мегаполиса с метро, баннерами, автомобилями и тысячами людей, с которыми ты сталкиваешься ежесекундно. Красноватыми глазами он обнимал весь город сверху донизу и думал, почему он вообще ищет смысл жизни, пытается поймать неизвестного ему Монаха, читает сотни строк философских учений ежедневно, раздражается от гигантского потока информации и нерациональных покупателей.
Он же помнит, каким он был раньше – радостным, любящим и мягким ребенком. Он мог жалеть и прощать, он желал только добра людям, не понимал и не принимал жестокость. Студент из него получался довольно увлеченный, живой, активный.
Он искренне верил, что с помощью экономики можно достичь пребывания людей во всеобщей любви. Он воспринимал в институте деньги, как инструмент достижения, а не как объект поклонения. Деньги – это кровь городов, но не все тело, а тем более не душа.
Он думал, что, закончив институт, ему удастся попасть во Второй ранг правления и со временем стать Главным Идеологом. Он бы настроил идеологию Государства таким образом, что отношение населения планеты к деньгам и материальным благам было бы прохладным, а первостепенно важно воспринимались бы ценности человеческой жизни, природы, развития человека, как высокоморального и духовного существа, а не как сейчас – банкомат на ножках.
Главными вопросами дня были бы «сколько прочитал?», «где был?», «что смотрел?». Безусловно, сейчас эти вопросы тоже задаются, обсуждаются и являются до сих пор главными и интересными. Но над вопросами «где путешествовал?», «что видел?», «кто вчера выиграл?» и «как там дела у дальних родственников?», возвышается Он.
Главный вопрос десятилетия, Префект вопросов дня, лидер по числу задавания, лидер по числу задавания незнакомым людям, лидер по числу задавания в качестве первого за день, безоговорочный победитель, держащий первенство вопрос:
«Сколько денег заработал?»
Среди размышлений Пьера в голове будто раздался гонг вместе с этим вопросом, как на боксерском ринге.
Он очень хотел, будучи студентом, чтобы денег хватало всем, и все занимались тем, к чему испытывали интерес и внутреннюю тягу, а не тем, что просто увеличивает количество денег в мире и карманах населения. Он хотел, чтобы люди подходили к жизни с душой и жили не в погоне за выживанием, а развивались духовно и морально.
О выживании вопрос сейчас не стоит – еда, вода и кров над головой есть у каждого, но население все равно продолжает бежать, гнаться за средством получения этого. Бежать, не замечая самой жизни, не замечая законов природы и не соблюдая их. Так к чему же мы придем?
Пьер, окончательно расходившись, снова вспомнил, почему он ищет истину и почему читает литературу. Он вспомнил, как шли годы, опыт копился, а приоритеты менялись на первой в его жизни работе…
Глава 10. Совет
Десять лет назад, молодой двадцатидвухлетний Пьер после окончания института устроился на первую в жизни работу экономоведом в Экономсовет при Правительстве Единого Государства, как один из лучших студентов. Именно там он набил первые шишки и впервые разочаровался в законах жизни, которую проживает подавляющее большинство населения.
Он не хотел переворачивать игру и идти по головам – он был не карьеристом, а идейным человеком. В один из дней в должности экономоведа, он предложил: «Может стоит понизить норму создания Родуена для штатных режиссеров, снимающих о вечных ценностях? А то на фоне рекламы в фильмах вечные ценности как-то растворяются, и главенствующая роль достается не истине, а опять Родуенам и рекламе».
Тогда на Пьера первый раз посмотрели, как на сумасшедшего реформатора, диссидента и просто мудака, который ничего не смыслит ни в искусстве, ни в экономике, ни в ценностях.
Его начальник отправил его на ковер к начальнику Экономсовета – заместителю главного советчика по экономическим вопросам, которым управляет Сам ГенЭк. Никогда Пьер не был так близко к Генеральному Экономисту и первому рангу в принципе. Между ГенЭком и Пьером было всего четыре ступени карьерной лестницы, которые Пьер зарыл в землю, озвучив свое предложение.
Начальник Экономсовета, сидя в большом кабинете за лакированным дубовым столом, спросил у Пьера таким тоном, будто Пьер разбил его дорогущую машину:
«Ты действительно считаешь, что в нашем Едином Государстве… – при произношении названия страны, он поднял лицо и руки в локтях, не отрывая от стола, будто читал молитву – … возможно хоть кому-то понизить норму выработки Родуенов?»
– Уже точно не знаю, Роман Павлович. Наверное, да, если вопрос стоит о высших ценностях.
После такого ответа Начальник Экономсовета побагровел, замешкался и забегал глазами по кабинету. Он развернулся в кресле, посмотрел вверх на висящий Герб Единого государства и раболепно кивнул, поправляя галстук.
– То есть… систему не признаем? – более уверенным и спокойным тоном спросил Начальник Экономсовета.
Пьер понял, что сейчас узкая дорожка диалога может свернуть не в то русло и приведет его не совсем в то место, где он хотел бы оказаться. Он быстро спохватился и выдал:
«Признаем конечно! Я имел ввиду понизить норму выработки, чтобы качество фильмов про нашу Родину было еще выше, и чтобы информационное поле больше доставалось темам любви к Родине и Префекту, а не рекламе банки кабачков».
– Как тебя там?
– Пьер Пирогов. Экономовед отдела Экономического планирования.
– А я Худомыслов Роман Павлович. Начальник Экономического Совета при Правительстве Единого Государства. Ты думаешь, что любишь наше Государство сильнее меня?
– Нет, что вы! Я уверен, вы любите наше Государство намного больше!
– То есть, ты меньше любишь наше Государство?
– Нет, мы одинаково сильно любим наше государство, просто вы любите его, в силу возраста, дольше, поэтому ваша любовь цениться сильнее – выкрутился Пьер.
Худомыслова удовлетворил такой ответ, и он перешел на еще более спокойный тон.
– А как ты думаешь, почему же я сам не распорядился понизить им, например, норму выработки?
– Не знаю, Роман Павлович.
– А я тебе отвечу, Пирогов. Потому что любовь к нашей с тобой Родине бесценна и ее не испортишь банкой с кабачками, а вот уменьшение нормы выработки Родуена – это неполиткорректно и отражает как раз меньшую любовь к Государству. То есть выходит так, что наполнять более духовным население Родины мы будем ценой любви к ней. Понимаешь, как выходит?
– Понимаю, Роман Павлович. – грустно ответил Пьер.
– А ты не грусти. Ты смотри, работай, вникай, почитывай Книгу Постановлений, и все у тебя будет хорошо. – якобы приободрил Худомыслов.
– Я понял, Роман Павлович.
– Работай, Пирогов. До свидания.
Пьер вернулся в общий кабинет отдела на восемь десятков сотрудников под удивленные «громкие» взгляды коллег. Все были уверены, что его уволят, либо понизят в отдел контроля исполнения. Контроль исполнения очень уж неинтересная работа…
– Ну что? Получил? – спросил старший экономовед, начальник Мухорогов.
– Да не очень, я думаю, мы поняли друг друга.
– Ты свои моралистические штучки-то брось.
– Глеб Валерьевич, какие штучки? Просто дело свое люблю.
– А ты хочешь сказать, что я не люблю свое дело? – выпучил глаза Мухорогов.
После этой фразы Мухорогова начался похожий разговор, как в кабинете «сверху», про любовь к Родине и Родуенам, приверженность делу и Префекту и про то, какие мы козлы – его не ценим и скачем по кабинетам.
Когда он успокоился, тихо спросил: «Пирогов, ну мне-то за тебя дадут?» – «Нет, Глеб Валерьевич, не дадут».
Мухорогов показал пальцем вверх, и после этого вытянул всю руку.
– А Сам в курсе?
– Не знаю, при мне Роман Павлович никому не звонил.
– Ну, будем надеяться, что это никому не нужно… Ладно, Пирогов, иди работай тихонько и больше ничего никому не говори, что ты думаешь на тему экономики страны. Желательно лет десять-двадцать. А потом у меня пенсия.
Мухорогов ушел в свой кабинет, огороженный стенами, из кабинета оглядел помещение отдела и закрыл за собой дверь.
Пьер тогда получил первый глоток горькой правды жизни и не мог его переварить еще долго. До второго глотка…
После того случая прошло больше пяти лет, Пьер исправно работал, скрупулезно анализируя и просчитывая нормы выработки, не критикуя решения начальства и вообще ничего не делая сверх того, что прописано его должностными инструкциями. Но делал не просто по букве закона, а с душой и рвением улучшить хотя бы собственную работу.
Слова Мухорогова и Худомыслова сначала его потравили, а потом жжение ушло и остался чистый рассудок: «Если я люблю свое дело, они любят свое дело, а занимаемся все мы общим делом – развитием великой Экономики, – то мы все в одной большой лодке. И все хотим, чтобы было лучше. Боремся за улучшение условий».
Через год ему увеличили зарплату за формирование надежных планов, и он проникся еще больше идеей большого общего дела. Деньги для него уже не казались только средством, ведь он вливал столько сил в планирование генерации Родуена, что волей-неволей стал считать деньги большим, сильным и великим существом. И снова получал в ответ надбавку. Он чувствовал единство всего Экономического Совета, всецело доверяя ему свою судьбу. Он жил, мыслил и действовал только во имя процветания великого дела, принимал решения в интересах Совета и даже со временем стал спать с мыслями о выработке Родуена.
Глава 11. Правда
Второй глоток правды произошел в обычный, ничем не примечательный день летом 75-го.
Пьер, завоевавший уважение коллег и покровительство Худомыслова своим рвением, сидел на утреннем брифинге и дожидался очереди голоса.
Первым закончил речь Худомыслов, за ним Мухорогов, договаривал третий вещатель – Ник Быкогонский. Он работал заместителем Мухорогова. Лучший планировщик отдела на протяжении десяти лет, корифей экономики и систем планирования. Ник за свою недолгую жизнь прочитал, казалось, все напечатанные, написанные и высеченные на деревянных табличках книги по экономике и ее роли в жизни государства. Он знал любой термин, знал любую экономическую ситуацию и мог ее предвидеть, как шахматист, который знает все ходы и улавливает психологию ведения игры оппонента.
Быкогонский филигранно танцевал на экономическом поле, решая трудные задачи и предсказывая будущие ходы Родуена так верно, что сам иной раз удивлялся точности прогноза. Он не стал начальником отдела или всего Совета только по причине своего возраста. «Молодой еще. Успеет» – говорили про него во втором ранге правления, где о нем и его успехах были осведомлены. Возможно, боялись, что как раз Ник, в отличие от Пьера, начнет игру переворачивать, разумеется в лучшую для Государства сторону, но в худшую для Второго ранга и руководства Совета – боялись, что не выдержат темпов роста.
Быкогонский закончил свою подкованную, сдержанную и понятную речь, сделал глоток воды и закрыл ежедневник. Слово передали Пьеру.
– Уважаемые коллеги, добрый день. Я бы хотел поднять вопрос о возможном повышении нормы выработки Родуена таким образом, чтобы народ сам этого захотел.
– Так от нормы выработки растет и зарплата. – влез Мухорогов.
– Да, мы все знаем, что если норма повышается на два процента, зарплата работников повышается на два десятых процента…
– Да мы это прекрасно понимаем, Пьер Римович, что по существу? – опять нетерпеливо влез Мухорогов.
– Коллеги, предлагаю поднять норму без привязки к зарплате.
В совещательном зале постепенно поднимался гул из комментариев присутствующих: «Народ взбунтуется!», «Это не просчитано системами!», «Что он несет?», «Чушь какая-то…», «А как мы это осуществим технически?», «Зачем нам такие нормы?», «Он читал хоть Азы экономики Ригерта?», «Незаконно же в конце концов».
Нарастающий гул, переходящий в хаос прервал вставший Худомыслов, громко, но уважительно сказав:
«Участники совещания! Коллеги! Не надо шуметь! Прошу прекратить неразбериху и дать мне слово!»
Совещание затихло. Худомыслов начал отчитывать Пьера, постепенно закипая.
– Пьер Римович, вы понимаете, что вы предлагаете? Мало того, что это незаконно, так еще и неуважительно к населению. Это же грабеж! Как вы хотите осуществить этот проект? У вас есть основания полагать, что это возможно?
– Да, Роман Павлович. Есть основания.
– Извольте предоставить! – нервно дыша сказал Худомыслов.
Пьер вывел на экран несколько таблиц и какой-то параграф Книги Постановлений.
– Коллеги, согласно нормам труда в нашем Государстве, каждому человеку дается пять дней отпуска ежегодно.
– Так. – кивнул Худомыслов.
– По статистике, – Пьер показал на одну из таблиц – почти все население использует эти дни без остатка.
– К чему Вы клоните?
– Опять же, по статистике, – Пьер, якобы, не замечая вопроса, – в отпуске одновременно находятся не более двенадцати процентов сотрудников в любой период времени. В самые пиковые дни, выработка Родуенов падает на пять процентов… Так давайте повысим норму выработки на пять процентов, а пять десятых процента учтем в отпуск, а не в зарплату…
Присутствующие слушатели молчали.
– Пьер, а вы знаете, что зарплата имеет градацию, в отличие от отпуска, по должностям? – заговорил Худомыслов.
– Знаю.
– Вот смотрите, – начал спокойно Худомыслов – у рядового сотрудника, как вы, количество процентов составляет одна десятая от нормы, а у вашего начальника уже одна пятая. Смекаете?
– Не совсем, Роман Павлович.
– Если норма выработки повысится на пять процентов, то ваш начальник получит в карман на процент больше от зарплаты.
– Понимаю, Роман Павлович.
– А у меня, например, пять процентов подъема нормы выработки отобразятся в моих два с половиной.
– Понимаю, Роман Павлович. – повторился Пьер.
– А представляешь, какая доля у второго ранга?
– Даже не представляю, Роман Павлович.
– Да тебе и думать об этом не надо! Ты что? Хочешь нас без Родуенов оставить? – Худомыслов почему-то мгновенно взвинтился и повысил голос.
– Так я ж за Государство…
– Молчать! За Государство он. А мы, выходит, против?
– Нет, но казна же больше бу…
– Да какая разница тебе до этой казны, если в своем кармане будет пусто? Мы же бьемся сутками над решением задачи – как заставить народ работать так, чтобы больше получали мы. Как поднять норму так, чтобы и в казну шло, и в карман! Чтобы все довольны были.
Пьер чувствовал себя наивным простаком, который вообще ничего не понимает в жизни.
– Так получается же тоже хорошо, что у людей появится больше времени, а казна будет пополняться… – робко он начал.
– Для тебя Государство, пока ты работаешь здесь, представляю я! – кричал покрасневший Худомыслов.
Он так орал, что все присутствующие сидели тихо, боясь даже пошевелиться – как бы он никого не уволил вдогонку за Пьером.
– А как же Единое Государство и единое развитие?
– Ты должен делать только то, что тебе говорю я и мыслить соответствующе. Не надо искать высшую истину в своей работе, оставь это мне, Пьер.
Худомыслов вытер лоб, посмотрел в зал, и покачивая головой с немного обезумевшими глазами, добавил: «Какой же мудак!»
Совещающееся загоготали в один голос, смотря на Пьера. А Пьеру хотелось провалиться сквозь землю и больше не спорить и не распинаться в попытках объяснить идею. Он был раздавлен, его утомили за это время двойные и тройные стандарты. Он не был глуп и так наивен, как казалось. Проблема в том, что он не был хитрым.
Второй глоток был в том, что нет никакой общей идеи. Это все иллюзии, по крайней мере, на уровне второго ранга и ниже. Они хищно руководствуются исключительно чувством наживы и инстинктом самосохранения. И так живут все жители Единого Государства, за исключением, возможно, Правления Первого Ранга.
Увольнение прошло быстро и наполовину неофициально – не было объявления, расчетных ведомостей, заморозки личного счетчика, подписей, приказов и прощаний с коллегами. Пьер просто вышел из здания Экономического совета со справкой с места работы, которая, по сути, ничего не значила – ни увольнения, ни расчета. А признаками принадлежности к Экономсовету были только два бледных штампа с реквизитами и датой выдачи.
«Даже краска высохла у них… И кому она нужна?» – думал Пьер, глядя на справку.
От первого штампа организации было только: «…Экон…вет … Лиц…зия № …45…78». А от штампа с датой выдачи справки – «04 …я …75 года».
Он не знал, что будет дальше и что ему точно надо делать. Он хотел домой. Раздавленный, обруганный, высмеянный за истину, установленную не им.
«Как же можно жить без глобальной идеи, а только для набивания норм и карманов?» – единственная мысль, которая крутилась у него в голове на протяжении всего пути домой…
После второго глотка горькой водки, Пьер поставил стакан на стол и, не закусывая, закурил. Он сидел у себя на кухне раздавленный и разбитый. Пьер в тот момент был именно тем человеком, у которого рушилась жизнь – пять лет в трубу одним днем, одним выступлением. Возможно, здесь играл роль юношеский максимализм, но Пьера тогда это ни капельки не утешало. Он закусывал водку сигаретным дымом до позднего вечера, пока не «наелся» настолько, что рухнул после очередного глотка прямо на пол и в положении эмбриона уснул беспробудным сном до самого утра.