Тельняшка. Автобиографическая повесть

Певек

Над тундрою Чукотки опять кружится снег.

Лежит у самой сопки арктический Певек.

И в нём души не чая, презрев земной уют,

Не просто певекчане, романтики живут.

Пусть лето здесь коротко и пусть зима долга,

Но тянет нас Чукотка, зовут её снега.

Мы верим – в этом веке у северной воды

Мы вырастим в Певеке зелёные сады.

Промчатся годы ходко, как талая вода.

И встанут на Чукотке большие города.

Геннадий Елгин, стихотворение «Певек»

Бывший рабочий посёлок на берегу Ледовитого океана, а ныне город полярников – Певек предстал перед нашим взором во всей своей «красе».

У подножия сопки раскинулись улочки с безликими пятиэтажками на «курьих ножках» без привычных глазу материкового жителя кустарников и деревьев. На вершинах сопок лежал снег, и лишь местами пробивалась зелёная трава, оживляя и без того безликий северный пейзаж.

Глядя на Певек, я подумал о том, как тяжело живётся здесь людям. Не чукчам и эскимосам, которые испокон веков обитают в тундре, а нашим русским людям, которые родились в благодатных районах России и приехали в край вечного холода на заработки.

Дело в том, что во времена СССР на Крайнем Севере можно было заработать приличные деньги, чтобы через несколько лет добровольной ссылки купить на родине квартиру, машину, гараж, дачу и прочие блага советской цивилизации.

Ехали на Север целыми бригадами, работали много и жадно.

В северных городах возводили кинотеатры, дворцы культуры и оранжереи.

Я до сих пор помню строчки из песни, которую мы разучивали в школе на уроках музыки – «Пионерский дворец на Чукотке строят все пионеры страны!».

И вот всё это я увидел воочию.

«Иван Макарьин» стоял у стенки причала. Над открытыми крышками трюмов сновали клювы портовых кранов, жадно заглатывая грейферами уголь из стального чрева теплохода.

Певек

В первый день нашей стоянки в Певеке я заступил на вахту возле трапа в качестве вахтенного матроса. Чтобы скоротать время на вахте, я приготовил и положил в карман тулупа удочки-донки.

Выпросив у поварихи кусок мяса и разрезав его на мелкие кусочки, я забросил донку с мясной наживкой за борт и приступил к любимому процессу рыбной ловли.

Каково же было моё удивление, когда буквально через несколько минут манипуляций с донкой я вытащил на палубу огромного морского бычка!

По правде говоря, я рассчитывал поймать камбалу или минтая, а на поверку оказалось, что в северных водах на донку можно выловить только рыбу всех времён и народов – морского бычка!

Возле трапа собралась толпа зевак. Это были суровые полярники из числа докеров, приехавших на заработки. Они дружно принялись обсуждать мой улов. Видимо, нечасто им приходилось видеть такое зрелище в родном порту.

Дело в том, что бычков мне приходилось ловить у себя на родине. Эти твари заглатывают любую наживку и обрывают самые прочные снасти. Бычок годится только для одной цели – из него получается хороший бульон для настоящей морской ухи.

Поскольку для ухи, помимо бычков, нужна ещё и другая рыба, которой в этих водах попросту не было, я решил покончить с рыбалкой. Мясо выбросил за борт, а донку смотал и положил обратно в карман тулупа.

В Певеке мы простояли под разгрузкой несколько дней. Пару раз с ребятами из экипажа мы выходили в город, бродили по грязным улочкам среди домов на сваях и возвращались на борт родного судна.

Помимо вахт у трапа, во время стоянки в порту мы работали в палубной команде у боцмана.

По распоряжению старпома нас отправили на зачистку трюмов.

Мне никогда доселе не приходилось спускаться в трюм грузового судна. Правда, несколько раз я подходил во время погрузки в Беринговском к открытым крышкам трюмов и заглядывал вовнутрь. Ощущение было такое, как будто я стою на крыше пятиэтажного дома и смотрю вниз!

Представьте себе огромный стальной котлован, на дно которого вам нужно спуститься! Вот это и есть трюм «Ивана Макарьина».

Боцман собрал нас в подшкиперской и провёл инструктаж по технике безопасности. Нам предстояло спуститься в трюм и отчистить днище трюма от кусков угля и угольной пыли.

Я спускался на дно трюма по стальной вертикальной лестнице. Мои ноги и руки тряслись мелкой дрожью. Страх преследовал меня до самого окончания спуска. Пот струился из-под каски и заливал глаза, а тело покрылось испариной.

Наконец я достиг самого дна трюма, огляделся по сторонам и, убедившись в том, что все ребята благополучно спустились, облегчённо вздохнул.

Дело в том, что я с детства боюсь высоты. Несколько раз мне случалось забираться на крыши городских многоэтажек. Помню, как однажды я с мамой поднялся на крышу первого шестнадцатиэтажного дома в моём родном городе. Мама работала главным инженером в ЖЭУ, и по какой-то надобности ей нужно было попасть на крышу именно этого дома.

Мы с мамой стояли на крыше шестнадцатиэтажки, и я смотрел на город с высоты птичьего полёта, при этом одновременно испытывая и страх, и восторг.

Но одно дело стоять и смотреть с крыши вниз, а другое – ползти вниз по лестнице, как в верхолазы в кинофильме «Высота».

Работа в трюме абсолютно ничем не отличалась от работы на палубе. Мы отчищали трюм от остатков угля, а потом тщательно выметали угольную пыль.

Пока мы зачищали трюмы с парнями из палубной команды, разгрузка судна подошла к концу, и «Макарьин» поднялся над пирсом, как гигантский исполин, освободившись от угольного бремени.

Мы были готовы к выходу в рейс. Из многочисленных динамиков судна прозвучала долгожданная команда старпома: «Швартовной команде по местам стоять на отшвартовку, судно снимается в рейс!».

«Иван Макарьин» отошёл от пирса и занял своё почётное место в караване за ледоколом, следующим в Беринговский.

Боже, помилуй полярников

Боже, помилуй полярников с их бесконечным днём,

с их портретами партии, которые греют их дом;

с их оранжевой краской и планом на год вперёд,

с их билетами в рай на корабль, уходящий под лёд.

Борис Гребенщиков & группа «Аквариум», песня «Боже, храни полярников» из альбома «История Аквариума. Архив, том III»

Впереди маячил мощный торс атомного ледокола «Россия». Мы двигались за ледоколом, разбивая остатки льдин и расчищая путь для каравана.

Жизнь на «Макарьине» текла в своём привычном русле: кинофильмы были пересмотрены до дыр, карты тоже порядком поднадоели. Нужно было придумать новое развлечение, а что можно придумать на пароходе, где и так уже всё придумано до нас?

И вот однажды, во время вечернего чая, кто-то из членов экипажа предложил устроить чемпионат по мини-футболу. В качестве футбольного поля смекалистый моряк предложил использовать днище одного из трюмов, ведь трюмы на «Макарьине» были абсолютно пустые после разгрузки, и места для игры в футбол было предостаточно. По словам моряка, который выдвинул идею с «трюмным футболом», такие чемпионаты регулярно устраивались во время переходов на судах, следующих в балласте (порожняком).

Предложение было незамедлительно поддержано всеми членами экипажа.

В назначенный день мы спустились в один из трюмов «Макарьина».

Боцман прихватил с собой кусок мела и с его помощью обозначил зоны и границы ворот. Разделившись на противоборствующие команды, мы приступили к игре.

Каждая из команд состояла из представителей различных судовых служб: штурманов, механиков, матросов и мотористов. Игра проходила динамично и азартно. Я играл в нападении, как самый молодой и шустрый из нашей команды.

Со стороны можно было наблюдать забавное зрелище: взрослые мужики с воплями носились по палубе трюма, передавая друг другу пасы и нанося яростные удары по воротам противника.

Прошло уже много лет, и я уже не помню, выиграли или проиграли мы тот первый матч, который проходил в трюме «Макарьина», но ощущения азарта и радости прочно отпечатались в моей памяти.

Разгорячённые после проведённого матча, мы поднимались наверх, уже не ощущая страха высоты и опасности процесса подъёма.

Наш чемпионат по «трюмному футболу» длился несколько вечеров.

Каждый вечер после ужина мы переодевались в спортивную форму и дружно спускались в один из облюбованных нами трюмов.

Но, к нашему глубокому разочарованию, чемпионат по «трюмному футболу» продолжался недолго.

Капитан «Ивана Макарьина» получил радиограмму из пароходства, в которой сообщалось, что в трюме одного из транспортных судов трагически погиб боцман.

Обстоятельства смерти боцмана были ошеломляющие: он спускался в трюм, обутый в резиновые кеды, и во время спуска упал с большой высоты и разбился.

В радиограмме сообщалось о том, что необходимо ограничить допуск членов экипажа к работам в трюмных помещениях. Кроме того, членам экипажа, допущенным для работы в твиндеках и трюмах, предписывалось неукоснительно соблюдать правила техники безопасности.

После получения этой радиограммы капитан издал приказ, в котором категорически запрещалось спускаться в трюм всем членам экипажа без особых на то распоряжений со стороны руководства.

Конкретно нам, как несовершеннолетним, окончательно и бесповоротно было запрещено даже подходить к открытым трюмам.

А меж тем караван медленно, но верно приближался к Беринговскому.

Во время этого перехода заболел один из курсантов, с которыми я проходил морскую практику на «Макарьине». Поскольку врача на нашем судне не было, то обязанности врача, согласно судовым правилам, выполнял старпом.

Яковлевич посетил каюту, в которой проживал больной, провёл медицинский осмотр и распорядился о помещении больного на карантин.

Так как специального помещения под лазарет на судне предусмотрено не было, то в качестве больничной палаты старпом решил использовать свободную каюту.

Дело в том, что «Макарьин» был построен в Германии и педантичные немцы на каждой из кают прикрепили таблички с указанием профессии проживающего.

Андрейку (так звали нашего больного) поместили в каюту с надписью «Пекарь».

Очевидно, немцы предполагали, в штате советского судна обязательно будет специальный человек, который будет выпекать хлеб, ведь русские просто не могут жить без хлеба!

И действительно, на каждом российском судне выпекают собственный хлеб, но, как правило, этим занимается повар или дневальная.

На «Макарьине» хлеб выпекала дневальная, и поэтому каюта пекаря пустовала и использовалась экипажем как склад для различной утвари.

Андрейку поместили в эту каюту, а мы пришли его навестить. Ради интереса, мы начали рыскать по рундукам и среди разного хлама обнаружили дрожжи.

Это была символическая для нас находка. Поскольку мы были курсантами, то первая мысль, которая пришла нам в голову – это использовать дрожжи по назначению. Что, собственно, мы и сделали. Втайне от всего экипажа у дневальной был выпрошен молочный бидон с камбуза. В этом бидоне мы и поставили брагу. Бидон мы спрятали в своей каюте и тщательно его замаскировали.

Старпом регулярно посещал Андрейку, давал ему таблетки и даже делал уколы. А мы настаивали брагу в надежде выпить её по приходу в Беринговский.

Кстати говоря, про бражку на нашем пароходе ходило множество морских баек. К примеру, ребята из нашего экипажа рассказывали, что им приходилось работать на судах, где мотористы ставили брагу в огнетушителях. Не знаю, практиковалось ли это у нас на «Макарьине», но нам было приятно слушать эти байки, потому что мы тоже поставили брагу втайне от всех, и от этого ощущения каждому из нас становилось чрезвычайно приятно.

Андрейка шёл на поправку, и вскоре, после очередного осмотра, старпом констатировал факт выздоровления, и его переселили обратно в общую каюту. Поскольку ключ от «лазарета» временно оставался у нас, то было решено от греха подальше перетащить бидон именно в эту каюту, что мы и сделали.

По приходу в Беринговский мы намеревались выпить содержимое бидона, однако осуществить задуманное нам так и не удалось…

Семь бед – один ответ!

«Макарьин» стоял на рейде Беринговского.

К борту судна привычно подходили самоходные баржи. Началась погрузка угля.

В первый день стоянки в Беринговском нас вызвал к себе старпом.

Как только мы зашли в его каюту, в нос ударил резкий запах перебродивших дрожжей.

На его огромном столе, заваленном кипами бумаг, стоял наш бидон с брагой.

«Потрудитесь объяснить, товарищи курсанты, откуда в каюте, где находился больной, оказался этот бидон с сивухой?!» – произнёс он сердито.

Мы молча опустили головы. Никто из нас не хотел признать, что это наших рук дело.

– Сегодня я делал обход по судну и заглянул в эту каюту. Как только я зашёл в неё, то сразу же почувствовал запах дрожжей. Открыл рундук и обнаружил этот бидон с сивухой. Итак, я вас спрашиваю, чья была идея поставить брагу, где взяли бидон и дрожжи? – рявкнул старпом.

– Это не мы! То есть это не наш бидон, и мы ничего такого не делали! – робко ответил Андрейка.

– Ключ от каюты был только у меня и у вас. Если бидон с сивухой принёс и поставил в рундук не я, то, следовательно, могли сделать это только вы! – мрачно заметил старпом.

– А может, это кто-нибудь из экипажа ещё до нас поставил? – почти шёпотом заметил Андрейка.

– Детский сад! Взрослые мужики, а ведёте себя как малые дети! Значит так, ключи от каюты немедленно сдать мне! А ваш поступок мы будем разбирать на общесудовом собрании! Если решите признаться в содеянном, то обойдёмся выговором.

Самопогрузка на рейде в порт-пункте Беринговский

В противном случае вам всем грозит отчисление из училища. Всё, свободны! – отрезал старпом и указал нам на дверь.

Мы молча вышли за дверь. На душе скреблись кошки. Невинная детская шалость превратилась в серьёзную взрослую проблему. Вылететь из училища из-за бидона браги!

После ужина мы собрались все вместе в каюте и решили, что во что бы то ни стало мы будем всё отрицать. Ведь у старпома не было никаких доказательств, что это дело наших курсантских рук.

В этот же вечер, по скверному стечению обстоятельств, произошёл ещё один неприятный случай…

Я лежал на шконке в своей каюте и читал книгу. Неожиданно ко мне в каюту зашёл мой однокашник – Игорь Лобанов, по прозвищу Лэбан.

Лэбан был известен в нашей роте тем, что он был неутомимым изобретателем разных козней. В этот памятный вечер он шатался по пароходу в поисках приключений. И нелёгкая принесла этого прохиндея именно в нашу каюту…

Дальше события разворачивались следующим образом: Лэбан зашёл в нашу каюту и уселся на стул, стоящий подле стола, напротив открытого иллюминатора. Шаря своими длинными руками по сторонам, он открыл ящик стола, в котором лежали спичечные коробки. Коробков было около сотни, и они занимали полностью весь верхний ящик в столе.

Игорёк вытащил несколько десятков коробков и разложил их на столе, затем он выстроил из них пирамиду и задумчиво уставился на творение своих рук. Потом он медленно достал зажигалку из своего кармана и поджёг основание пирамиды.

Коробки начали поочерёдно вспыхивать, распространяя по каюте едкий дым.

Лэбан заворожено смотрел на фейерверк из коробков, как кролик на удава.

А меж тем на столе пылал огонь, а вся каюта заполнилась дымом.

Я подскочил к умывальнику, набрал пригоршню воды и стал заливать пожар на столе.

В коридоре раздался гул сирены – сработала противопожарная сигнализация.

Я посмотрел на часы – было два часа ночи. Буквально через пару минут в каюту ворвался старпом и старший электромеханик – нужно было видеть их лица!

Они готовы были разорвать нас на мелкие клочки прямо на месте!

Электромеханик кричал что-то о том, что он уже горел на пароходе и что из-за таких, как мы, на флоте гибнут люди. А старпом молча дал подзатыльник Лобанову и приказал прибежавшим на шум сирены матросам навести порядок в каюте и доложить на мостик о ликвидации очага возгорания.

Когда все разошлись, я убрал остатки сгоревших коробков со стола, тщательно вымыл стекло на столешнице и проветрил каюту.

В эту ночь я так и не смог заснуть. Лёжа на шконке, до самого утра думал о том, как глупо может закончиться моя морская карьера.

Утром нас вызывал к себе старпом и заставил написать объяснительные записки на имя капитана т/х «Иван Макарьин».

Вести на судне распространяются со скоростью света: уже утром оба происшествия стали известны всему экипажу. Мы стали предметом обсуждения всего экипажа балкера! Над нами глумились и потешались штурманы, механики, электромеханики, матросы и мотористы. За глаза на «Макарьине» нас прозвали «самогонщиками» и «поджигателями»…

Капитан «Ивана Макарьина» распорядился о проведении общесудового собрания, на котором должны были разбираться наши проступки.

В назначенный день в столовой команды собрался весь экипаж во главе с капитаном. Поскольку мы были комсомольцами, то наши проступки разбирала, в первую очередь, судовая комсомольская организация. Председатель комсомольской организации объявил о начале собрания и огласил повестку дня.

Наш вопрос значился первым. Комсорг во всех подробностях сообщил собранию обстоятельства произошедших событий.

Слово взял капитан, он выступил перед собранием и сделал акцент на том, что курсанты, проходящие практику на «Иване Макарьине», будущие командиры флота. В конце своей речи он призвал собравшихся со всей строгостью и серьёзностью отнестись к действиям курсантов, позорящих моральный облик советского моряка.

Затем слово дали нам. Каждый из нас пытался что-то сказать в своё оправдание в духе: «бес попутал, не ведал, что творил, больше этого никогда не повторится».

Потом слово дали членам экипажа. Электромеханик предложил собранию как следует выпороть курсантов, чтобы неповадно было устраивать пожары на судне и распивать сивуху.

Боцман вступился за нас и сказал, что мы всего лишь пацаны, которых нужно воспитывать, мол, у него дома такой же сорванец, всё руки до него не доходят…

Словом, практически каждый член экипажа «Макарьина» высказал своё мнение насчёт нас.

В словах членов экипажа чувствовалась ирония и жалость. Во всяком случае, никто не предложил исключить нас из рядов комсомола, что, по сути, было добрым знаком для нас.

Что я испытывал в тот момент? Горечь и обиду. Горечь за переживаемый позор и обиду за то, что ничего нельзя уже было исправить.

По сути, в этот момент наша дальнейшая судьба находилась в руках моряков «Макарьина».

Экипаж судна – это одна большая семья, и как в любой дружной семье, сор из избы не принято выносить. Случись это на берегу, нас бы с позором выгнали из комсомола и отчислили из мореходки без зазрения совести – такие были времена.

Итак, после обсуждения нашего вопроса председатель огласил меру наказания: учитывая возраст и наши положительные характеристики, было принято решение объявить каждому курсанту строгий выговор с предупреждением.

Предупреждение означало, что в случае, если за время практики на «Иване Макарьине» кто-нибудь из нас провинится, то в нашу мореходку будет направлено ходатайство об исключении всех практикантов из рядов комсомола и отчислении из училища. Как говорится в народе, до первого залёта.

Поскольку всё вышеописанное действо происходило перед обедом и на повестке дня оставалась ещё пара вопросов, то с вердиктом председателя согласились абсолютно все и незамедлительно приступили к голосованию.

Решение комсорга было поддержано экипажем единогласно. После чего перешли к другим вопросам, которые решили на удивление быстро.

Как говорится, война войной, а обед – по расписанию. С тех самых пор мы были на крючке.

Каждый из нас понимал, что мы просто легко отделались. В то же время каждый из нас осознавал, что любой неосторожный поступок, и всё кончено. И тогда не стать нам штурманами, не ходить нам в загранку, а влачить жалкое существование до конца дней своих.

Прошло уже много лет, но я до сих пор благодарен экипажу «Ивана Макарьина» за то, что эти люди поступили со мной и моими товарищами справедливо. Главное, что они не сломали нам жизнь, а дали шанс. И мы полностью оправдали доверие моряков.

А меж тем закончилась погрузка судна. «Иван Макарьин» снялся с якоря и занял своё штатное место в караване за ледоколом.

Навстречу нам двигался другой караван, в составе которого был наш близнец и соперник по соцсоревнованию – «Капитан Цируль», на котором тоже проходили практику курсанты нашей роты.

Я стоял на мостике и пристально смотрел на «Цируль». Когда мы поравнялись бортами, второй помощник подмигнул мне, и в этот момент я подумал, что ревизор читает мои мысли…

Прощай, «Макарьин», здравствуй, «Братск»!

Второй помощник действительно прочёл мои мысли.

Когда мы поравнялись с «Капитаном Цирулем», я подумал о том, что на его борту находятся наши курсанты, которые могли «отличиться» так же, как и мы.

В этот момент ревизор подошёл ко мне и тихо произнёс:

– Наш мастер⁷ хочет обменять вас на ваших однокашников с «Цируля»!

– Это ещё зачем? – спросил я.

– А они брагу не ставят и пожары не устраивают! – давясь от смеха, произнёс он.

После чего ревизор, довольный своей выходкой, направился на противоположный конец мостика шептаться со старпомом, очевидно, на эту же тему.

До конца нашей морской практики оставалось 14 дней.

«Макарьин» двигался в составе каравана в сторону Певека.

На второй день перехода меня и сотоварищей вызвал к себе старпом и сообщил о том, что по распоряжению капитана нас списывают с судна и отправляют обратно первым же попутным пароходом.

Поскольку снять с «Макарьина» нас могли в любой момент, то старпом наказал нам собрать вещи и подготовить документы на списание с судна.

Ждать пришлось недолго. По сообщению диспетчера, в порту Провидения под погрузкой стоял теплоход «Братск», который после северного завоза направлялся в порт Восточный. Вот на него-то нам и предстояло перебраться.

На подходе к Провидения к борту «Макарьина» подошёл буксир. Мы стояли у трапа с вещами в полной боевой готовности. По судовой трансляции вахтенным помощником было сделано объявление о том, что практиканты покидают борт судна.

Провожать нас вышел весь экипаж «Макарьина». После церемонии прощания мы спустились по штормтрапу на палубу буксира. На «Макарьине» отдали швартовные, и буксир медленно отвалил от борта ставшего уже родным нам балкера. Мы стояли на палубе и смотрели на «Иван Макарьин», пока его силуэт не растворился в утренней дымке.

Буксир доставил нас в Провидения. У причала порта стоял огромный теплоход, борта которого были выкрашены в ярко-оранжевый цвет. Внешне он был очень похож на «Макарьин», но отличался некоторыми элементами оснастки. Это было судно многоцелевого типа с усиленным ледовым арктическим классом. Такие суда строили в Финляндии по заказу нашего министерства морского флота для работы в условиях Арктики и Антарктики. За ярко-оранжевую окраску корпуса наши моряки прозвали эти суда «морковками».

На форштевне «морковки» белой краской аккуратно было выведено имя – «Братск».

Мы торжественно поднялись по трапу. Проход на борт нам преградил вахтенный. Матрос был экипирован, как космонавт: на нём был фирменный утеплённый комбинезон, а через плечо была перекинута портативная японская радиостанция. Судя по внешнему виду вахтенного, на «Братске» экипаж снабжался и экипировался лучше, чем на «Макарьине», где на вахту выдавали тулупы, а вместо рации использовался обычный судовой телефон.

– Вам чего? – пробурчал вахтенный.

– Мы практиканты с «Ивана Макарьина», к вам направили, – ответил я.

– А, ну так бы сразу и сказали, тогда вам сперва надо к чифу!

– К какому ещё чифу? – недоумённо спросил я.

Многоцелевое судно «Братск»

– К старпому, дубина! А ещё практиканты, чему вас на «Макарьине» -то учили, раз не знаете, что старпома на флоте чифом кличут! – весело заметил вахтенный. – Ладно, подождите минуту.

Вахтенный поднёс ко рту японскую рацию и громко сказал в микрофон-динамик:

– Трап мостику!

– На связи! – донёсся голос из динамика.

– Тут практиканты с «Макарьина» прибыли.

– Сейчас спущусь, пусть подождут пять минут, отбой.

– Слышали? Подождите пять минут, сейчас третий помощник спустится и проводит вас к старпому, а пока можете покурить.

Не успели мы докурить, как к трапу вышел третий штурман в таком же красивом и добротном комбинезоне, как у матроса с радиостанцией в руках.

– А, практиканты! Пойдёмте к старпому, он уже ждёт! – весело воскликнул он и сделал жест следовать за ним.