Контекстуальность онтологии и современная физика

Для Хайдеггера мы слышим не просто некоторый гудок или гудок автомобиля, а мы непосредственно (а не опосредованно) слышим, воспринимаем гудок автомобиля почтальона. То есть мы непосредственно воспринимаем его в его социальном измерении. Это измерение могло бы быть не воспринято, например, человеком, который не знаком со способом доставки почты, иностранцем или ребёнком. В этом случае социальное Ощущаемое не было бы концептуализировано как гудок автомобиля почтальона, как сигнал доставки почты, но оно не перестало бы существовать. Человека, неспособного идентифицировать те или иные аспекты, измерения реальности, по причине отсутствия соответствующих концептов, Витгенштейн называет «концептуально слепым».

Социальная реальность не менее реальна, чем природная реальность. Как и всякая реальность, она просто такова, какова она есть. И она не может быть редуцирована к природной реальности. Социальное имеет, так сказать, свою собственную природу; оно реально по-другому, чем природа. Реальность социальных институтов, традиций, статусов отличается от реальности природных объектов.

В то же время социальное не менее естественно, чем природное, а его восприятие не менее непосредственное. Оно не добавляется к природному, не располагается на вершине пирамиды, у основания которой находится природное. Всё же метафора «второй природы» по отношению к социальному не совсем удачна, так как она позволяет предположить, что «первая природа» является более фундаментальной, более реальной.

Мы также не принимаем решение, ни индивидуально, ни сообща, о том, что есть та или иная социальная реальность, – например, о том, кого назвать постальоном. Социальная реальность не условна, не театральна, не конструируется, как это полагал постмодернизм. Условности и игра в социальное, имитация и видимость вторичны, предполагают реальность социального. Традиция как подлинная социальная форма жизни – концептуализированная социальная реальность, а не условность.

Социальная реальность – реальность устоявшихся социальных практик, традиций – «форм жизни» и «языковых игр» – и имманентным им норм, которые не формальные трансцендентные правила, навязываемые извне. Мы делаем не только то, что должны делать, но и, как правило, то, что все делают. Социальные объекты идентифицируются в контексте при помощи измеряющих социальную реальность социальных норм. Поэтому социальная онтология вариабельна, плюралистична.

В рамках контекстуального реализма отвергаются как редукционизм, согласно которому вещи вообще лишены социального измерения, так и метафизический социальный реализм, согласно которому вещи имеют внутренне присущее им социальное измерение, которое не зависит от контекста.

С точки зрения контекстуальной можно посмотреть на любую область исследования, в которой возникает вопрос о реальности. В частности, как нам представляется, реальность прошлого тоже контекстуальна. Как пишет Баро :

«Мы не ответственны за то, что когда-то произошло без нашего вмешательства. Но мы ответственны за то, что мы можем сделать настоящим, ввести в существование. Это хорошо поняли стоики. То, что от нас совершенно не зависит, не должно нас беспокоить, даже если и должно заслуживать наше внимание.

В отношении природы вещи не обстоят фундаментально иначе. Нильс Бор применил к естественному становлению, которое изучает, в частности, квантовая механика, формулу Киркегарда “Мы актёры, а не только просто зрители, в большой драме Вселенной”» [61, p. 13]. (Наша интерпретация квантовой механики в рамках контекстуального реализма излагается в Главе 11).

Эти слова могут быть интерпретированы идеалистически. Мы интерпретируем их реалистически, но не в метафизическом смысле: не всякое прошлое имеет объектное существование, так как для этого необходима его концептуальная (теоретическая) идентификация, по крайней мере потенциальная, то есть в принципе. Но это не значит, что неконцептуализированное прошлое не реально.

В Главе 11 (см. сноску 121) мы объясняем, что в квантовой механике некоторые явления могут выглядеть так, как если бы измерительный акт оказывал ретроактивное воздействие на состояние квантовой системы в прошлом. На самом деле происходит просто концептуализация некоторой части неконцептуализированной реальности, формирование онтологии. Так мы реалистически интерпретируем следующие слова Джона Арчибальда Уилера: «“Прошлое” – теория. У прошлого нет существования, за исключением того, которое констатируется в настоящем. Принимая решение о том, какие вопросы поставить в настоящем при квантовом измерении, у нас есть неоспоримый выбор о том, что мы можем сказать относительно прошлого» (цитируется в [105, p. 261]).

Подобным же образом можно понять некоторые философские парадоксы космологии. Например, Битболь полагает, что вопрос о возрасте Вселенной не имеет однозначного ответа [105, ch. 6]. На самом деле осмысленность научных утверждений о прошлом (впрочем, как и о настоящем, и о будущем) и их истинность зависят от научной парадигмы и тех средств – теоретических, технических, экспериментальных и практических, – которыми мы располагаем на данном этапе исследования. Будущие исследования могут «опровергнуть» самые надёжные наши теории. То есть «корреляционизм» , если он понимается не метафизически, а как метарефлексивная, терапевтическая позиция, позволяющая слегка дестабилизировать абсолютную серьёзность учёного, отнестись к ней с долей юмора, оказывается необходим. Спекулятивный материализм, абсолютизирующий научную истину, – как действительно доступную, так и возможную, – рассматривающий её как трансцендентную, – ложная позиция [105, p. 258–260]. «Корреляционизм» Битболя не релятивизм. На наш взгляд, он может быть интерпретирован как контекстуальный реализм. Он позволяет разрушить абсолютность учёной достоверности, рассмотреть научные высказывания в более широком контексте, с учётом механизма их образования и практических предпосылок. В то же время сам Битболь, как нам представляется, отходит от реалистической позиции. Он рассматривает реалистическую установку учёных по отношению к своим высказываниям как «наивную». С нашей точки зрения корректное применение учёными подтверждённых и устоявшихся теорий позволяет обнаружить объективную истину о реальном мире. Эта истина абсолютна в том контексте, в котором она раскрывается. Сказанное относится как к формулировке количественных высказываний, так и к смыслу и форме высказываний.

Позицию Брюно Латура, утверждающую, что древнеегипетский фараон не мог умереть от туберкулёза, потому что бацилла Коха была открыта лишь в конце XIX века, Бит-боль квалифицирует как неуместную, а не ложную [542– 543], [105, p. 234].

Тот или иной фрагмент реальности таков, каков он есть. То есть у него есть самость. Но у него нет идентичности, если он не концептуализирован. Концептуализация же возможна лишь в том или ином контексте. Концептуализация не внешний, так сказать насильственный, акт, а, образно говоря, движение в самой реальности.

В зависимости от контекста «один и тот же» фрагмент реальности может приобретать различные идентичности. Например, к чучелу коровы в музее концепт «корова» применяется корректным образом. (В музее чучело коровы действительно корова.) Напротив, для фермера, подсчитывающего число коров, тот же самый фрагмент реальности, находящийся на лугу, коровой не будет. (Это один из примеров Жослена Бенуа [87, p. 45–53].)

В зависимости от применяемых к нему концептов (норм, правил), выбор которых зависит от контекста, и в зависимости от более конкретного контекста их применения он может менять свою идентичность. Идентичность объекту не навязывается, но она варьируется в зависимости от контекста, а не фиксирована раз и навсегда. Именно бесконечная контекстуальная вариабельность идентичности позволяет говорить о том, что нечто реально.

Идеальные «объекты» не (реальные) объекты, а (идеальные) нормы. Не имеет смысла располагать, так сказать, идеальное и реальное «напротив друг друга», сравнивать их, как если бы они относились к одной категории или суперкатегории²². В частности, в общем случае физическая теория не представляет физическую реальность в буквальном смысле взаимно-однозначного или гомоморфного отображения. Идеальное, в частности теория, – это «движение» в реальности. Оно возникает, когда мы что-то делаем с реальностью, практически или теоретически (познание тоже вид деятельности). В частности, концепты возникают там, где возникают различия, где можно сравнивать, идентифицировать, описывать, объяснять и так далее. Но сами по себе они не являются какой-то особой реальностью (идеальной реальностью).

В свою очередь, реальность как таковая бессмысленна, не имеет какой-то фиксированной концептуальной структуры, концептуального (нормативного) измерения. Она бессмысленна не в том смысле, что мы утеряли или не нашли её смысл, и не в том смысле, что она могла бы иметь смысл как некоторое позитивное качество, но не имеет его, а в том смысле, что нет смысла говорить о наличии у неё смысла. Реальность и смысл относятся к разным категориям. Концепты, нормы, смысл (семантика), знание (эпистемология), мысль вторичны и вырабатываются в реальности. Это наша задача их выработать и применить. Это наша задача – придать реальности смысл (см., например, [82]).

В известном смысле онтология также вторична по отношению к реальности, так как онтология есть классификация того, что существует. А то, что существует, идентифицируется в контексте при помощи концептов (норм), вырабатываемых в реальности. Другими словами, онтология чувствительна к контексту [77]. О реальности как таковой нет смысла сказать, что она чувствительна к контексту. Чувствительность к контексту есть чувствительность к реальности, укоренённость в ней. В этом смысле контекст и есть сама реальность, ощущаемая во всей её конкретности.

Реальность как таковая (Ощущаемое как таковое) безмолвна, но не бесшумна [76]. (О безмолвности чувственного восприятия см. также статью Трэвиса [396]. Позиция Трэвиса, однако, всё ещё содержит некоторое остаточное представление об абсолютном данном, которое Бенуа отвергает.) Сама по себе она нам ни о чём не говорит. Шум, который она создаёт – Ощущаемое, – не имеет смысла. Напротив, смысл бесшумен. В подложке идеального смысла находится шум – конкретная реальность, которая питает смысл (в противном случае это был бы псевдосмысл – автономный смысл в себе). Безмолвный шум Ощущаемого предшествует бесшумному смыслу и является условием его существования. Как пишет Бенуа, «по ту или, скорее, по эту сторону безмолвия смысла (который всегда есть результат), нужно, таким образом, снова научиться слышать cкрываемый им шум Ощущаемого. Нужна философия шума» [76, p. 189]. «Шум» Ощущаемого относится к самой реальности.

О реальности (подлинного) смысла можно говорить лишь в смысле существования для него реальных условий, которые всегда (но не исчерпывающим образом) могут быть определены. Как мы уже сказали выше, контекстуальный семантический реализм отрицает автономность смысла. Это двухаспектная позиция, но не двухуровневая. Это семантический реализм, поскольку то, что (реально) существует, дано, предполагает смысл, смысловую перспективу. Нельзя мыслить что-то как данное, существующее, не мысля его и, следовательно, не мысля его в рамках той или иной перспективы. С другой стороны, этот смысл (смысловая перспектива) укоренён в реальности (но сам по себе, то есть в категориальном смысле, не реален), оказывается внутренним смыслом существующего. То есть это семантический реализм. (См. выше о свободном смещении акцента в других контекстуальных измах.)

Субъект, вырабатывающий смысл в результате взаимодействия с реальностью, сам формируется в результате этого процесса и, в более широком плане, процесса эволюции, понятого в широком смысле. Процесс эволюции, в результате которого возникает субъект, – не просто процесс естественной эволюции, но также и концептуальной, нормативной, языковой. Вместе с нормами, концептами, языком, сознанием он возникает в реальности и из реальности. Таким образом, субъективность субъекта укоренена в реальности; она не есть автономная субъективность модерна, которую феноменология XX века абсолютизировала: пытаясь избавиться от субъекта в пользу чистого феномена, она превратила это понятие в предельно субъективистское.

Пытаясь найти доступ к реальности, философия модерна делает акцент на эпистемологии. Она рассматривает субъекта как располагающегося вне познаваемой им реальности и познающей её при помощи представления. Репрезентационализм модерна утверждает, что между нами и реальностью существует посредник – ментальное представление (в философии XX века роль посредника играет также язык), играющее роль вуали, которую необходимо было преодолеть, чтобы получить «доступ» к реальности. Постмодернизм как предельное развитие модернизма вообще отвергает понятие реальности или же ставит под сомнение, что за этой вуалью что-то существует. Наши представления он отождествил с самой реальностью.

Точка зрения со стороны невозможна²³. Мы всегда располагаемся в рамках некоторой «формы жизни» – нормативной практики, которая есть не что иное, как совокупность языковых игр, подчиняющихся одним и тем же правилам – «грамматике» формы жизни, устанавливающей между языковыми играми семейное сходство. Новое знание основано на очевидности в контексте, которая есть всё имеющееся в данном контексте знание²⁴. Очевидность никогда не является абсолютно непогрешимой, как это предполагали, например, логические эмпиристы, апеллирующие к очевидности непосредственных данных органов чувств, sense-data, или феноменологи, для которых самоочевидны автономные феномены.

Глава 2
Контекстуальный реализм в витгенштейновских терминах

«Нам представляется, будто мы должны проникнуть вглубь явлений, однако наше исследование направлено не на явления, а, можно сказать, на «возможности» явлений. То есть мы напоминаем себе о типе высказывания, повествующего о явлениях. (…) Наше исследование является грамматическим. И это исследование проливает свет на нашу проблему, устраняя недоразумения, связанные с употреблением слов в языке, недопонимание, порождаемое в числе прочего и определенными аналогиями между формами выражения в различных сферах нашего языка. Некоторые из них можно устранить, заменив одну форму выражения другой, такую замену можно назвать “анализом” наших форм выражения, ибо этот процесс иногда напоминает разложение на составные элементы» [4; 5, § 90].

«(…) Позиция Витгенштейна относительно примитивной языковой игры, которая есть языковая игра достоверности, прежде всего позиция относительно первичности применения, точнее говоря, успешного применения, в определении норм. С этой точки зрения мы должны, конечно, признать первичность того, что мы делаем. Но это не означает первичность того, что мы делаем, – “просто действий” – по отношению к нормам. Наши действия играют здесь роль потому, что они уже нормативны: то, что мы делаем, мы делаем в соответствии с нормами» [85, p. 164].

Мы трактуем философию позднего Витгенштейна как синтез прагматизма, натурализма, реализма и контекстуализма (что касается рационализма, то, принимая во внимание анализ Роберта Брэндома, мы воздерживаемся называть позднего Витгенштейна рационалистом, несмотря на то что он отводит значительную роль логике и концептуальному анализу)²⁵. Эту позицию мы называем контекстуальным реализмом. Речь идёт о нормативном прагматизме и, соответственно, «нормативных» натурализме и реализме. Витгенштейновский реализм неметафизический, а витгенштейновский контекстуализм умеренный (термин «нормативный» можно применить и к его контекстуализму) в том смысле, что для Витгенштейна реальные возможные контексты и языковые игры ограничены той или иной «формой жизни». Наши обыденные языковые игры ограничены нашей обыденной формой жизни. Возможные квантовые языковые игры ограничены практикой применения квантовой теории. Социальные языковые игры в той или иной области социальной реальности ограничены рамками соответствующей социальной практики. И так далее. В этом смысле у всякого языка есть центральная часть – даунтаун. Это та или иная форма жизни – совокупность устоявшихся языковых игр, между которыми имеется семейное сходство, определяемое грамматикой.

С другой стороны, поскольку у Витгенштейна сами формы жизни варьируются, может создаться впечатление, что для него не существует центральной (и в этом смысле фундаментальной) формы жизни. (Витгенштейн говорит, что язык пёстр и у него нет даунтауна. Мы понимаем это в том смысле, что языковые игры и формы жизни контекстуальны и не существует привилегированных языковых игр или форм жизни.)

Как нам представляется, для Витгенштейна «форма жизни» не обязательно является дискурсивной или чисто дискурсивной. Если же форма жизни дискурсивна, то она предполагает устоявшиеся суждения и инференционные связи между ними (как заметил Витгенштейн, осмысленность и веридичность наших суждений требует известного согласия в наших базовых (парадигматических) суждениях, то есть в наличии общей формы жизни). Такая дискурсивная форма жизни есть нечто вроде натурализованного кантовского синтетического единства апперцепции [17; 20].

Согласно Брэндому, язык имеет даунтаун. Это дискурсивная практика утвердительных высказываний, между которыми имеются инференционные связи. Всякая автономная дискурсивная практика содержит в себе такую практику [129; 131; 132]. На наш взгляд, этот вывод Брэндома не противоречит философии Витгенштейна, хотя эксплицитно в ней и не содержится.

Ниже мы интерпретируем позицию контекстуального реализма, изложенную в предыдущей главе, в витгенштейновских терминах «языковая игра», «правило», «семейное сходство», «форма жизни», философская «грамматика», «осевое предложение».

Суть дефляционистского витгенштейновского в широком смысле подхода состоит в выявлении логики языка и понятий. Мы применяем этот подход к выявлению логики языка и философии самого Витгенштейна. Наш дефляционизм умеренный, то есть он не отвергает субстанциальное понимание истины и совместим с метафизикой самой вещи²⁶.

Итак, мы полагаем, что витгенштейновская языковая игра управляется правилом (нормой), есть применение правила, то есть имеет нормативное измерение, или «спонтанность» – термин Витгенштейна, который мы рассматриваем как обобщение и натурализацию (в рамках нормативного, а не метафизического, натурализма как разновидности нормативного реализма) спонтанности в смысле Канта – интеллектуальной (концептуальной) способности познания (отличие в том, что витгенштейновская спонтанность укоренена в реальности). Витгенштейновскую спонтанность можно понимать как обосновываемость новой аутентичной (корректной) языковой игры (применения правила) постфактум или же как «наполнение» соответствующей интенции. В качестве нормы обоснования служит, очевидно, само применяемое в рамках языковой игры правило (норма), которая эксплицируется в результате обоснования.

Витгенштейновское нормативное понятие языковой игры позволяет автоматически устранить проблему следования правилу: в парадигматических случаях нормативные языковые игры (как действия) просто даны. Провал между ними и их правилом (нормой) изначально закрыт. В непарадигматических и новых случаях возможность закрытия провала (концептуального – в случае описания, эпистемического – в случае познания, онтологического – в случае метафизического исследования), то есть корректного применения правила, подразумевается.

Другими словами, языковая игра есть действие, практическое или теоретическое (акт познания можно рассматривать как когнитивное действие – языковую игру), – нормированная (концептуализированная) практика. Это применение витгенштейновского правила в контексте. В частности, утверждения, высказывания и суждения кон-текстуальны, суть языковые игры.

Языковая игра – это в общем случае нормированная целостность вещей и языка, материальных, природных, социальных и лингвистических элементов. Она имеет концептуальную структуру, смысл, тогда как реальность сама по себе, в которой она укоренена и которая её питает, «бессмысленна», просто такова, какова она есть. В этом смысле, согласно Витгенштейну, смысл есть употребление, – так сказать, движение в реальности, то есть языковая игра. (Отметим, что витгенштейновские языковые игры – употребления языка – и формы жизни неправильно рассматривать как играющие роль некоего субстанционального абсолютистского фундамента. См. критику мифа об «употреблении» в [484].)

Витгенштейновским правилом (далее: в-правилом) мы называем правило языковой игры, то есть не абстрактное правило, а правило, которое укоренено в реальности, контексте, языковой игре, форме жизни. Это означает, что оно определяется (круговым образом) парадигматическими (уже нормированными, то есть подчиняющимися этому правилу) случаями своих применений – устоявшимися языковыми играми. Даже самая примитивная – «инстинктивная» – языковая игра имеет нормативное измерение, есть употребление правила.

Невозможна ни чисто интеллектуалистская редукция правила к своей абстрактной формулировке (позиция ре-гулизма), ни редукция его к ненормированным регулярностям (позиция регуляризма). Более сложные языковые игры и формы жизни развиваются, исходя из более простых, а не конструируются из них как из своих составных элементов. Но и более простые являются аутентичными нормированными практиками, в которых участвует субъект и которые возникают в результате того, что субъект начинает что-то делать, ставит вопросы, пытается найти и находит ответы на них. (При этом, как уже было сказано выше, сам субъект формируется, исходя из реальности и в реальности, а не находится вне реальности в готовом виде.) Витгенштейновское правило можно назвать «естественным» и «реальным». Оно не «имплицитно» в реальности как таковой – хотя имплицитно или эксплицитно в своих языковых играх, – а как бы представляет собой «зов реальности», преодолевающий свои языковые игры и форму жизни.

Понятно, что языковая игра не может существовать в изолированности, в одном-единственном экземпляре.²⁷ Языковая игра и правило, которое ею управляет, предполагают целое семейство языковых игр, подчиняющихся тому же самому правилу. Это эквивалентно наличию между языковыми играми «семейного сходства». Мы определяем семейное сходство как (в общем случае имплицитное) общее витгенштейновское правило. То есть понятие семейного сходства эквивалентно понятию правила. В случае общего эксплицитного правила можно говорить просто о сходстве. Как уже было отмечено выше, языковые игры вместе с семейным сходством между ними образуют «форму жизни».

Таким образом, в понятии языковой игры уже содержатся понятия правила (нормы), семейного сходства (эквивалентно правилу, норме), формы жизни (эквивалентно грамматике, правилу, норме, совокупности устоявшихся языковых игр). И каждое из этих понятий содержит в себе все остальные.

Языковая игра есть применение правила/нормы в контексте. Внеконтекстуального применения правила/нормы/концепта не бывает. Это относится как к определению правила/нормы/концепта, так и к определению контекста. Контекст есть там, где выявляется норма, и там, где она применяется. И наоборот. Контекстуальность и нормативность неотделимы друг от друга.

Мы также утверждаем, что языковая игра как применение нормы (правила) в контексте есть явление, предполагающее различие между видимостью и реальностью. Это устанавливает связь между философией Витгенштейна и правильно понятой (контекстуализированной) феноменологией. Если применение нормы корректно, языковая игра аутентична, мы имеем дело с явлением, в рамках которого является подлинная (реальная) вещь. В противном случае имеет место иллюзия. Явление как языковая игра не автономно, предполагает контекст, укоренено в реальности.²⁸ Как уже было сказано выше, его норма превосходит и укоренена в реальности.

В рамках аутентичного явления нам дана сама вещь – укоренённый в реальности объект, корректным образом идентифицируемый при помощи правила/нормы/концепта. Это объект в широком смысле, то есть необязательно визуальный объект.

Витгенштейновские правила (далее: в-правила), нормы, концепты относятся к категории идеального. Они «измеряют» реальность. В результате корректного применения в-правила к реальности и возникает аутентичная («спонтанная», «естественная» – термины Витгенштейна) языковая игра. Провал между в-правилом и реальностью, соответствующими языковой игрой и реальным объектом, идентифицируемым в рамках последней, логический, а не субстанциальный. Это «провал» между категориями реального и идеального, а не провал между объектами, относящимися к одной и той же категории, то есть между сравниваемыми объектами. Поэтому логически он и закрывается: достаточно принять во внимание указанное категориальное различие²⁹. Так решается (устраняется) витгенштейновская проблема следования правилу.

Другими словами, правило (норма, концепт), как уже было сказано выше, определяется своими парадигматическими случаями применения. Эти случаи по определению не содержат никакого «провала» между ним и его применением. В случаях же новых применений правила корректность его применения, означающая закрытие указанного провала» в рамках языковой игры, обосновывается постфактум. Возможность корректного применения правила (точного или приближённого) относится к самой логике правила (нормы, концепта) и его применения. Никакого дополнительного (субстанциального) объяснения того, каким образом закрывается провал между правилом и его применением, не требуется.

Речь идёт о самих понятиях концепта и реальности, а также об общей структуре проблемы следования правилу (применения концепта, нормы). Инстанциациями этой проблемы являются трудная проблема в философии сознания, проблема измерения в квантовой механике, «проблема» полной формализации математики и другие. В конечном итоге правильное понимание этих проблем и их устранение предполагает правильное понимание концепта реальности, правильную реалистическую позицию.

Например, на первый взгляд, кажется, что полная концептуализация (описание, объяснение) феноменального опыта, куалии (как это ощущается, видится, «на что это похоже»), невозможно. На самом деле, это иллюзия – результат смешения категории идеального, к которой относятся нормы, концепты, правила, описания и категории реального, к которой относится феноменальный опыт. Одно не может быть превращено в другое по определению. Одно не располагается, так сказать, напротив другого, то есть не сравниваемо с ним в буквальном смысле, не относится к одной и той же категории.

Между феноменальным опытом и его теоретическим описанием нет никакого субстанциального провала, а есть логический провал, который логически и закрывается. Этот «объяснительный провал» закрыт в корректном применении выработанного на опыте, практике феноменального концепта, идентифицирующего тот или иной вид ощущения, восприятия или даже некоторое сингулярное ощущение, восприятие³⁰. Аналогичным образом устраняется проблема измерения в квантовой механике (см. Часть II). Аналогичным же образом устраняется проблема невозможности полной формализации математики, устанавливаемая теоремами Гёделя, то есть невозможности сведения математической реальности (что бы она собой ни представляла) к чистому формализму.

Правила, нормы, концепты, теории «измеряют» реальность. По определению точное (корректное) или приближённое (возможность одного предполагает возможность другого) измерение возможно, и в результате измерения измеряется, идентифицируется сама реальная вещь, а не её эрзац, представление, «вещь для нас» или что-то ещё. Аналогичным образом мысль измеряет реальность, реальные вещи. Она измеряет её в рамках некоторой перспективы: нельзя мыслить вещь бесперспективно, то есть не мысля её. И по определению мысль есть мысль о самой вещи.

Отметим, что измерение реальности, то есть применение правила, контекстуально. Оно допускает «погрешность», определяемую контекстами определения самого правила и его применения (измерения). То есть существует контекстуальный предел точности измерения, соблюдение которого может рассматриваться как точное применение (точного) правила. В то же время точное применение правила может быть более или менее достоверным. Например, в физике элементарных частиц предел точности, при котором опытное наблюдение элементарной частицы может считаться её открытием (приобретением знания о её существовании), равен «пять сигма». Говорят, что бозон Хиггса был открыт (мы знаем, что он существует), потому что его экспериментальное статистическое подтверждение «пять сигма» или выше³¹. В других областях знания предел точности может быть другой (например, «три сигма»).

Аналогичным образом, корректное применение языка в обыденных ситуациях зависит от контекста. Если в одном контексте (например, на уроке геометрии) нарисованная на доске фигура может считаться окружностью, приближённой или даже точной, то для других целей, в другом контексте, когда требуется большая точность, эта фигура не может рассматриваться как окружность.

Для платониста идеальная, совершенная, неизменная, вечная окружность находится в идеальном платоновском мире. Она реально существует. Её инстанциации в нашем мире всегда приближённы. Идеал недостижим.

Ошибка метафизического платониста в том, что он отрывает норму от контекста, то есть субстанциализирует её – рассматривает её по образу и подобию окружающих нас материальных тел (только в отличие от материальных тел, как предполагается, платоновские идеи состоят из субстанции нематериальной).

Контекстуальный реализм решает проблему недостижимости идеала. Это «(…) реализм не идеальности, а правила, трактующий реальные инстанциации не как приближения к чему бы то ни было, а как применения, корректные или некорректные, правила» [88, р. 20].

Контекстуальный реализм отвергает так называемый корреляционизм и его антипод – антикорреляционизм, в частности, спекулятивный реализм, утверждающий возможность познания абсолюта [14]. Реальный объект идентифицируется при помощи мысли и выражающего её языка (концептов) в рамках языковой игры как определённая вещь. Тавтология, относящаяся к логике мышления, в том, что нельзя мыслить вещь (объект), не мысля её, то есть не применяя концепты (в контексте), следовательно, не мысля вещь в рамках той или иной перспективы [86]. Мы мыслим вещь, применяя концепты (нормы, правила), которые по самой своей природе предназначены для того, чтобы схватить саму вещь. Если мы применяем концепты корректно, мы мыслим саму вещь, а не вещь-для-нас, «вещь, уже мыслимую» или что-то ещё.