Щит веры. Часть 2. Воину-защитнику и гражданскому населению в помощь (ПТСР, боевая психическая травма)

Таким примером опасности забвения в современной художественной литературе может служить герой романа Евгения Водолазкина «Авиатор» – Платон, человек в состоянии tabula rasa, который, очнувшись на больничной койке, понимает, что не знает про себя ровным счётом ничего: ни своего имени, ни где находится, ни кто он такой. В надежде восстановить историю своей жизни, он начинает записывать свои отрывочные и хаотичные воспоминания и постепенно узнаёт, что стал невольным участником эксперимента, когда его тело было заморожено в азоте на Секирной Горе (скит на Секирной Горе Соловецкого архипелага в годы существования концентрационного лагеря выполнял функцию штрафного изолятора). Герой существует в другой плоскости, как авиатор, и заново учится жить. Но образ Платона, который с таким смирением переносил все тяготы лагеря, разлуки и смерти близких, с каждой страницей всё больше и больше становится не так чист и светел, каким казался в начале. Герой вспоминает, что статуэткой Фемиды убил стукача Зарецкого, который доносил на отца его возлюбленной, профессора Воронина. Но судебного наказания и пребывания на Соловках не было для него достаточно. Ему надо было вернуться не только для того, чтобы рассказать о минувшем, но и для того, чтобы покаяться в грехе убийства. В итоге герою, чтобы обрести будущее, необходимо соединить в себе прошлое и настоящее, что ему никак не удаётся. Если человек активно хочет что-то выкинуть из своей памяти, последствия могут быть самими катастрофическими. У Платона стали по непонятным для врачей причинам разворачиваться процессы атрофии в мозге^[160].

Нейробиологи выяснили, что одной из причин старения мозга и развития нейродегенеративных заболеваний является потеря миелина, вещества, образующего оболочку нервных волокон. При повреждении миелиновой оболочки сигналы в мозге нарушаются, что приводит также к склерозам и способствует развитию болезни Альцгеймера. Здесь можно выдвинуть гипотезу: если человек сталкивается с неприятным ему воспоминанием и даёт себе внутреннее указание его забыть, то может выключиться не только отдельный сектор, но и целый пласт. То есть мозг может уловить многократно повторённый сигнал (а забвение в каком-то смысле может ассоциироваться с угнетением коры) и этот сигнал реализовать.

На место забвения одного приходит нечто иное. Так, в концлагерях человек вставал на путь регрессии, если оправдывал свои неблаговидные поступки: пытаясь снизить накал эмоциональной боли, забывал о близких и начинал черстветь; пытаясь утолить голод, начинал красть, несмотря на голос совести; оправдывая себя отсутствием выбора, забывал о своём поступке и вообще о ближнем, который превращался для него в пустое место. Такой человек, неспособный преодолеть своё собственное разрушение, постепенно воспринимал чуждую ему идеологию и сам становился похож на охранников СС – парадокс, который описывал Бруно Беттельхейм. Невидимо СС сеяла вражду в массе людей и добивалась своей цели: довести человека до состояния обезличивания.

От забвения к памяти

Задача, соответственно, мучителей состояла в том, чтобы из сопротивляющейся взрослой личности сделать испуганного ребёнка, силой инфантилизировать человека, добиться его регресса до уровня ребёнка или вовсе животного, живой биомассы без личности, воли и чувств.

Редактор тюремной газеты «Сан-Квентин Ньюс», сам заключённый, писал Виктору Франклу, что человек «имеет возможность преобразования себя»^[161], и Франкл, когда беседовал с заключёнными тюрьмы Сан-Квентин, не пытался дать им дешёвое ощущение освобождения от чувства вины. «…Страдающий человек, который посредством своей человеческой сути способен подняться над своим страданием и занять позицию по отношению к нему, движется в измерении, так сказать, перпендикулярном предыдущему, в измерении, позитивным полюсом которого является осуществление, а негативным – отчаяние. <…> Смысл страдания – лишь неизбежного страдания, конечно, – самый глубокий из всех возможных смыслов»^[162].

Люди превращались в зомби, когда отбрасывали попытку осмыслить собственное поведение, и приходили в состояние, в котором могли принимать всё, что исходило извне. Выжившие приходили к пониманию, что раньше не осознавали свободы сохранять в любых обстоятельствах своё собственное отношение к происходящему. Там, где не было собственного отношения, начинался процесс зомбирования^[163].

Бруно Беттельхейм приводил некоторые примеры ошибочных стратегий, которые неизбежно вели человека не к выживанию, а к регрессии. Например, эсэсовец перед строем заключённых зачитывал имена людей, получивших из дома письма, а потом сжигал эти письма. Люди, попадая в такое положение, пытались снизить страшное эмоциональное напряжение забвением. Но, забывая о драгоценной связи с ближним, человек терял память о дорогом человеческом общении – мощном ресурсе, который мог способствовать выживанию. Казалось, проще было избавиться от эмоций, не заводить новых связей, изолироваться, закрыться, очерстветь, но тогда сохранялся только организм, а личность продолжала скукоживаться и деформироваться. Вторым ошибочным решением был уход в детство, в фантазии. Попытка оградить себя от жёсткого эмоционального стресса путём придумывания – уводила человека от реальности.

Исцеление же всегда основано на истине. В психотерапии используются мифические лекала, когда человек включает свою историю в некий мифический нарратив, уподобляя себя тому или иному мифическому герою. И в рамках этого сказочного нарратива его образ может переинтерпретироваться в некоем сказочном ключе.

Подобное погружение в фантазии, как писал Беттельхейм, было характерно для заключённых. Некоторые люди, пытаясь снизить эмоциональный стресс, уходили в грёзы, погружались в сны наяву. Похожие технологии реализуются и сейчас, когда люди, возвращаясь с работы, окунаются с головой в сериалы или обманывают себя ложной идеей, что в этом мире существуют только чернота и боль. Или, наоборот, стимулируют мечты, в которых они успешны и могущественны. Но чтобы увидеть реальное положение дел, крайне важно сделать какие-то необходимые шаги для выживания (например, вступить в общение с другим человеком – тогда часть иллюзий через взаимное собеседование может быть распознана и отброшена).

Все перечисленные стратегии неизменно сводились к одной цели – к попытке адаптировать личность к условиям внешней среды, но рано или поздно неизбежно побеждала среда, сминая личность в безвольный кусок. Человек пытался адаптироваться к своему страданию, но не путём выхода на новый уровень, а путём забвения.

Но всё-таки есть и конструктивные взгляды. Один автор, размышляя о посттравматическом росте, говорит, что разъедала здоровье не столько травма, сколько тайна, которой человек её окружал: нельзя было ни обсуждать, ни упоминать в его присутствии о происшедшем. Он также отмечает, что важно письменное осмысление жизненных проблем, которые лежат в глубине души. Мысли разбегаются, человек отклоняется от темы, но тем более глубоко вынужден исследовать собственные чувства. Крайне важно отыскать смысл пережитого, опираясь на свою историю и метафоры. Предательство, несчастная любовь, разочарования пополняют копилку негативного опыта, но главное – не отказаться от палитры альтернативных путей в проявлениях конструктивных движений души^[164].

Эдит Эгер в своей книге раскрывает «историю выбора – иногда большого, иногда малого – выбора, который может провести человека от травмы к победе, из тьмы к свету, из заточения к освобождению», от ненависти к любви. «Мы не в состоянии заказать себе жизнь, в которой не было бы места ни горю, ни боли. Но мы можем решить стать свободными, спастись от прошлого и, невзирая на то, что выпало на нашу долю, объять всё возможное»^[165].

«Пока я ненавидела Гитлера, я была прикована к нему цепями, и лишь простив его, я сумела от него отвязаться. Это не значит, что он совершил что-то правильное, я просто признаю то, что я не обязана губить свою жизнь только потому, что он жил на этой земле». Она пишет: «Я владела моей тайной, а моя тайна была мной». Когда мы загоняем свою историю в подполье, сама секретность становится нашей травмой, нашей тюрьмой, боль при этом не уменьшается, но мы возводим вокруг неё кирпичные стены и железобетонные конструкции, откуда не выбраться.

Свобода же – смелость разобрать свою «тюрьму» по кирпичику. Так Эдит Эгер пошла учиться на психолога, стала помогать другим, и знакомство с историями пациентов постепенно помогло осмыслить дополнительный вектор развития. Критической вехой в её жизни стал момент, когда ей предложили выступить на научной конференции на тему травматического опыта. Конференция должна была проходить в том самом посёлке, где в своё время верхушка нацисткой Германии решала, каким образом уничтожать людей в газовых камерах. И она боялась, что если вернётся туда, то просто не выдержит. Её травматические переживания возвращались, даже когда в автобусе она слышала громкий крик «оплачивайте проезд», – у неё включалась та самая болезненная доминанта, возвращались ощущения, которые она переживала в концлагере, и перед её глазами как будто зависало дуло автомата.

Измученная сомнениями, она не знала, как решиться вернуться в жестокое прошлое. Но на помощь пришёл её супруг: он был уверен, что если она откажется от этой поездки, то это будет означать, что Гитлер победил. Преодолевая страх и боль, она отважилась вернуться в Освенцим, чтобы заново пережить своё прошлое. Приближаясь к месту, откуда началась история, которая мучила её полстолетия, Эдит чувствовала (как описала впоследствии), как растягивается сама кожа, растягивается, чтобы она могла вобрать в себя прошлое, настоящее и будущее. «Ради выздоровления мы должны загнать себя в тьму и пройти долиной теней, но суметь осветить её ростками света».

Как писал преподобный Порфирий Кавсокаливит: «Не пытайтесь бороться с тьмой, прогоняя её, стремитесь к свету. Не надо махать руками, чтобы прогнать тьму, надо открыть окно, вольётся свет, и тьма уйдёт»^[166].

Эдит Эгер, размышляя о том, насколько забвение может помочь человеку, рассказывала о ветеране войны во Вьетнаме, у которого не складывалась гражданская жизнь. Не зная, как ему помочь, она использовала технику гипноза. (Необходимо уточнить, что в рамках православия никакие манипуляции с личностью недопустимы. Когда человек даёт право на свою личность, то остаётся некая брешь, которой может потом воспользоваться другой, вложив в сознание некую программу. В этом и состоит опасность гипноза.)

Через погружение в гипноз ветерану снова пришлось вернуться на войну, снова почувствовать себя пилотом бомбардировщика, и тогда он вспомнил: «Во Вьетнаме я мог пить сколько хотел». Его лицо налилось краской, и он выкрикнул: «Я мог убивать сколько хотел!» На войне он убивал не людей, а «узкоглазых», убивал, по его мнению, недочеловеков. Так же как нацисты не убивали людей в лагерях смерти, а вырезали раковую опухоль. Война нанесла ему увечья и перевернула его жизнь, и всё-таки он скучал по боевым вылетам. Ему не хватало ощущения могущества: его он обретал, сражаясь с противником и чувствуя себя неуязвимым, поскольку принадлежал к расе избранных (так он считал), которая выше и сильнее другого народа. Из этих воспоминаний становится ясно, что, пока подобная опасная доминанта не будет переинтегрирована и преодолена, говорить о том, что человек нашёл себя в гражданской жизни, не приходится. И осмысляя этот опыт, Эдит пишет: «Может быть, само понятие выздоровления не подразумевает удалять и шлифовать шрамы? Может быть, напротив, их следует оставлять? Вылечиться – значит дорожить своими прошлыми ранами и ценить свою былую душевную боль».

Так, например, в Японии шов разбитой посуды делают золотым, трещина на миске – это тоже часть истории.

В иудейской традиции положить камень означает почтить память усопших. Родители Эдит погибли, попав в концлагерь. Их отправили в газовую камеру, а героиня все последующие годы несла бремя вины за то, что на обращённый к ней вопрос доктора Мен-геле: «Это твоя мать или сестра?» она ответила: «Мать». Много лет Эдит мучила мысль, что она могла бы спасти свою маму, назвав её сестрой (молодых отправляли на работы, людей в возрасте – в газовую камеру). «Как легко жизнь, которой мы не жили, становится единственной жизнью, которую мы превозносим. Как легко мы поддаёмся искушению нашего воображения, что владеем собой, что когда-то владели собой, что слова или поступки, которые нам следовало сказать или совершить, обладают силой излечивать боль, стирать страдания, уничтожать потерю – только бы произнести или исполнить их. Как легко мы поклоняемся культу выбора, который, как нам кажется, мы могли или должны были сделать. Могла ли я спасти свою мать? Возможно. И всю оставшуюся жизнь придётся жить с этой возможностью. Я могу казнить себя за то, что сделала неверный выбор».

Вина выжившей стала одним из самых тяжёлых переживаний, которые оставались с ней в течение многих лет, пока не пришло понимание, что мы не всемогущи – реальность не может подчиниться нашим словам. Смысл же покаяния заключается в возможности изгладить свой шрам, попросив прощения у Господа.

Эдит этот вопрос решала в гуманистическом ключе, без Бога, и так до конца и не разрешила. «Прекратить спрашивать себя, чем я заслужила свою жизнь, чем заслужила своё выживание. Делать лучшее, на что я способна, и служить людям. Делать всё, что в моих силах, и почитать родителей, чтобы их смерть не была напрасной. Делать всё, что в моих силах, – а в этом мои возможности ограничены, – чтобы будущие поколения не испытали того, что познала я. Быть полезной, работать до последнего дня, жить полной жизнью и наслаждаться ею и каждый миг делать мир немножко лучше. И наконец, наконец, перестать убегать от прошлого. Сделать всё, чтобы искупить его и затем отпустить. Я могу сделать выбор, который способен сделать каждый из нас. Я никогда не смогу изменить прошлого. Но смогу спасти жизнь – она моя. Та, которой я живу прямо сейчас, в этот драгоценный миг. <…> Я пришла сюда за правдой и миром – и тем, что я наконец могу отпустить и оставить позади. Я кладу камень на землю, на то место, где когда-то стоял мой барак, где я спала на деревянных нарах с пятью другими девочками… <…> Я приношу последние слова прощания огромному лагерю смерти, поглотившему моих родителей и многих людей; всем его комнатам ужаса, хранившим для меня тайные знания этой жизни, чтобы научить меня, как жить. Меня мучили, но я не стала жертвой, мне причиняли боль, но не сломили, душа никогда не умирает, а смысл и цель нашей жизни мы находим в тайниках нашего самого большого кошмара»^[167].

Посттравматический рост

Борьба с трудными жизненными обстоятельствами и переживаниями часто делает человека более стойким, расставляет новые приоритеты относительно настоящего. Но существуют и другие изменения, которые могут затрагивать личность. Так, например, постабортная депрессия может проявляться, помимо всего прочего, и в последующем цинизме. Один духовный автор^[168] писал, что женщина, попадая в этот круг переживаний, подобно опыту узников, может выйти наверх, переосмыслив его, либо уйти вниз, очерствев, убедив себя, что она имела на это право. Некоторые утверждают, что психические последствия аборта, многочисленные душевные расстройства, внутреннее опустошение, личностные изменения, получившие название «постабортный синдром», – не частые или кратковременные. Однако, даже если на уровне рассудка женщина считает аборт допустимым и неизбежным, в глубине души он вызывает чувство сильной боли, вины, невосполнимой утраты. Женщина сталкивается с постоянным преследованием пережитого в сознании: удалить младенца из утробы оказывается гораздо легче, чем стереть память о ребёнке в душе. Но, добровольно закрыв глаза на конфликт, рождённый сознательным решением в пользу аборта с полным его отрицанием в душе, она закрывает глаза на важное в своей последующей жизни.

Так, одна женщина после аборта продолжала оставаться тактичной, правильной, вежливой, но многие заметили в этой вежливости что-то амортизированное – человек просто утратил спонтанность, в хорошем смысле слова. Муж признался, что это произошло после аборта. Поначалу она убедила себя и его в разумности доводов, не отдавая себе отчёта в последствиях, а потом столкнулась с личной трагедией.

В данной ситуации существует два пути: признать совершённую ошибку или сломать в себе то, что сигнализирует о ней. Но, сломав в себе важную часть личности – материнский инстинкт, женщина утрачивает и способность к спонтанному общению, эмоциям, переживанию радости. Вычёркивая из своей жизни важный фрагмент, мы лишаемся возможности построить своё будущее, утрачивается какой-то нужный кирпичик, теряется ключик. Митрополит Антоний Сурожский говорил, что иногда Господь даёт людям в зрелом возрасте заново пережить прошедшее, и перед ними с необыкновенной силой возникает картина прошлого, и будто кто-то незримый спрашивает: «А как бы ты поступил сейчас?»

«Когда вы были молоды, вы, в узких пределах своего понимания, порой поступали нехорошо; и словом, и мыслью, и действием порочили себя и других. Потом вы это забыли и в разном возрасте продолжали в меру своего понимания поступать подобно, опять-таки, себя унижать, осквернять, порочить. Теперь, когда у вас больше нет сил сопротивляться воспоминаниям, они всплывают, и каждый раз, всплывая, как бы говорят вам: „Мария Андреевна, теперь тебе за восемьдесят лет, почти девяносто – если бы ты оказалась в том же положении, которое тебе сейчас вспоминается, когда тебе было двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят лет, ты поступила бы так, как поступила тогда?..“ Если вы можете глубоко вглядеться в то, что было тогда, в своё состояние, в события, в людей и сказать: „Нет, теперь, со своим опытом жизни, я ни за что не могла бы сказать это убийственное слово, не могла бы так поступить, как я поступила!“ – если вы можете это сказать всем своим существом: и мыслью, и сердцем, и волей, и плотью своей, – это от вас отойдёт. Но будут приходить другие, ещё и ещё другие образы. И каждый раз, когда будет приходить образ, перед вами Бог будет ставить вопрос: это твой прошлый грех или это всё ещё твой теперешний грех? Потому что если вы когда-то возненавидели какого-нибудь человека и не простили ему, не примирились с ним, то тогдашний грех – ваша теперешняя греховность; она от вас не отошла и не отойдёт, пока вы не покаетесь»^[169].

Если человек понимает, пересматривая опыт прошлого, что он никогда бы не повторил прошлой ошибки, то кошмар прекращается и мучительное состояние отступает, если нет – то внутреннее напряжение будет расти. Возможно, именно по этой причине люди, которые, казалось бы, жили благополучно, и кончают самоубийством.

Один монах, занимающийся профессиональной реабилитацией людей, побывавших в сектах и имеющих опыт оккультизма, говорит, что даже если сознание повреждено практически полностью, но человек хотя бы на микродолю осознаёт своё заблуждение, то у него есть возможность выхода и реабилитации. Готовность осознать своё заблуждение даёт надежду на восстановление, но если такого понимания нет, то дальнейшая реабилитация проблематична. Когда человек совершает что-то вопреки фундаментальным убеждениям своей совести, то, как пишет академик Ухтомский, единая цельная доминанта раскалывается на две ветки. Поступок против совести запускает действие бредовой системы, призванной сшить эти две ветки вместе. Человек пытается найти точку опоры в рамках, где его поступок логичен, естественен, оправдан, но таким образом он лишь входит в изменённое состояние сознания, которое меняет его точку зрения на весь окружающий мир и способность его понять – так развивается бредовая система^[170].

И пока не придёт осознание, как объяснял Ухтомский, выхода из бредовой системы не будет. Поступок, совершённый в прошлом, – это трещина, которая определяет и наше будущее, и, если мы не вернёмся к этому поступку, не залечим его, то не удастся построить и будущее^[171].

«Путь христианского примирения начинается с признания вины. Не для того, чтобы с наслаждением перебирать прошлые грехи, а для того, чтобы на расстоянии увидеть их со всей ясностью». Автор этих слов – Гиртаннер Маити. История Маити показывает, что такое посттравматический рост: прошлое не разрушило её жизнь.

В годы Второй мировой войны во время немецкой оккупации Франции юная восемнадцатилетняя девушка, родом из Швейцарии, была в рядах Сопротивления. Осенью 1943 года Маити была арестована гестапо и оказалась, как сама она пишет, «в лапах двадцатишестилетнего врача по имени Лео, занимавшегося опытами над пленниками. Его специально выбрало гестапо для изучения новых методов дознания. Задача стояла перед ним недвусмысленная: получить признания подозреваемых, причиняя им всё более невыносимые страдания, но не доводя их до смерти… Пособники Лео наносили нам удары дубиной в нижнюю часть позвоночника. Помимо кровоподтёков, видимых следов не оставалось. Но внутренние повреждения были ужасны, к чему палачи и стремились. Удары достигали костного мозга и разрушали нервные центры. Так случилось со мной…»^[172]

Однако эти испытания не сломили Маити. Для неё, родившейся в интеллигентной христианской семье и мечтавшей о музыкальной карьере, поддержкой стала музыка, которая продолжала звучать, несмотря на ужас тех лет: «В самое чёрное время войны каждая сыгранная нота казалась мне победой над злом, лучиком света во мраке, торжеством красоты и гармонии над уродством времени. Немцы могли удушить свободу, но не могли уничтожить вековое общее наследие человечества. Они могли убивать людей, но не могли заставить замолчать музыку. Разве нам не рассказывали, что в концентрационных лагерях немцы приходили в особенное бешенство, если слышали, что их жертвы поют? Музыка сама по себе была актом сопротивления – уродству, лжи и смерти. Через несколько месяцев я сделала зловещее открытие: не имея возможности убить саму музыку, палачи могут изувечить её исполнителей. Жестокая победа палачей, жестокое открытие для меня. Но несмотря ни на что их победа была неполной».

Когда смотришь на её фотографию, трудно поверить, что она прошла все ужасы того времени, – на вас сморит красивое сияющее одухотворённое лицо. «Вера в воскресшего Христа помогла мне выдержать время испытаний и тьмы… Упование на Бога учило меня любить врагов и, созерцая Крест, верить в прощение». Примирение с Лео, который нашёл её после войны, когда ему оставалось жить считанные месяцы, оказалось более трудным и жертвенным, чем противостояние. Он был обречён, у него был рак, но он не забыл того, что она говорила о смерти другим пленникам, пытаясь «пробудить в сокамерниках веру в Бога, упование перед лицом страдания и смерти, надежду на вечную жизнь, где зло будет побеждено навеки: „Меня всегда поражала надежда, которую вы поддерживали в окружающих, несмотря на отчаянное положение <…> Вы говорили про обещанный Богом рай. Верите ли вы, что для таких, как я, есть место в раю?“» В ответ Маити поведала ему о бесконечном Божием милосердии и о всепрощающей любви Христовой: «Вы никогда не сможете сгладить или исправить зло, причинённое людям во время войны. Используйте же оставшиеся вам месяцы, чтобы делать добро окружающим, близким». Та живая часть души, которая не позволила Лео забыть о причинённых другим страданиях, побудила его искать встречи и прощения, чтобы остаток жизни прожить в искуплении. Последние месяцы действительно стали для него временем покаяния и жизни для других.

Хотелось бы также остановиться на опыте войны. В современном мире множество детей участвует в военных действиях, большая часть – в Африке, их используют как бойцов и разведчиков, приучают к наркотикам и алкоголю. Вспомним уже упомянутую книгу Ишмаэля Биха «Завтра я иду убивать», которая позволяет взглянуть на войну глазами подросткасолдата. Конечно, на каком-то этапе реабилитации людей, побывавших в условиях войны, надо быть очень осторожным с чувством вины. Но если человек откажется от самого принципа, то последующая жизнь предоставит массу вариантов, когда виноватым всегда будет казаться другой.

Странно, но ребятам, убивавшим на войне, говорили, что они ни в чём не виноваты. Понятно, что не надо убивать людей с чувством вины, но и без рефлексии как ребят оставить? Опытным боевикам помогли поверить, что они ни в чём не виноваты, подвытерли память^[173]; и что произойдёт, если война опять загорится? Опять убивать, так как ни в чём не виноват и «взрослые заставили взяться за оружие»? Да, когда человеку говорят, что он не виноват, то облегчают ему память, но становится ли от этого легче?

Ты сжёг деревни? Научись плотницкому делу, построй своими руками хотя бы один дом, чтобы в него поселилась хотя бы одна изгнанная тобой душа. Пока ты его строишь, ты будешь меняться, будут меняться твои доминанты, сквозь новую призму ты взглянешь на прошлое^[174].

Поэтому, например, ребятам, проходящим реабилитацию в Центре святителя Василия Великого в Санкт-Петербурге, пытаются не просто помочь преодолеть опыт криминального прошлого, но и дать систему альтернативных взглядов на жизнь. Перед ними открывают возможность обрести радость жизни, найти призвание, создать полноценный социальный контакт с другими, прийти к пониманию, кто ты и чего хочешь в жизни. Полная реабилитация начинается, когда происходит осознание неправильности поступков и ложности суждений, а им на смену следует конструктивное мировоззрение и взрослая ответственность. То есть одно забвение не приведёт к результату.

Часто такие способы снизить влияние прошлых нежелательных ощущений и эмоций, как, например, техники десенсибилизации и проработка травм с помощью движения глаз или воздействия на часть разума путём многократного прохождения нежелательного момента в методах дианетики, учат контролировать свои эмоции, но не дают ответа, зачем и что мы пытаемся забыть, как если бы вместо починки автомобиля мы бы уничтожили датчик. Так и раковая опухоль, например, – это не болезнь сама по себе, а следствие действия внутренних болезненных механизмов в организме. Важно понять эти механизмы, выяснить, в чём заключается их смертоносность. Закрывая глаза на травматические моменты в прошлом, человек теряет возможность исцелиться в будущем, и, возможно, первый шаг к исцелению – это вспомнить то, что было, и сделать нечто противоположное.

Анимационный фильм «Вальс с Баширом», основанный на реальных событиях, рассказывает историю Ари Фольмана, который находится в поисках утерянных воспоминаний о своём солдатском опыте войны в Ливане 1982 года, в которой он участвовал девятнадцатилетним пехотинцем. Он встречается с другом того периода, который жалуется на преследующий его один и тот же ужасный сон: за ним гонятся разъярённые собаки, бегущие к его дому по главным улицам Тель-Авива. Когда они были на войне, в его роте все знали, что он не может стрелять в людей, и поручили ему перестрелять всех собак в арабской деревне. Однако Фольман с удивлением обнаруживает, что ничего не помнит о событиях того периода. В его памяти начинают всплывать обрывочные воспоминания о ночи резни в Сабре и Шатиле, уничтожившей два поселения, подробности которой он не может вспомнить точно. Понимая, что ситуация забвения его не удовлетворяет, а отрезанная часть души сигнализирует о каком-то упущенном опыте и требует реанимации, он, пытаясь реконструировать происшедшее и понять, что же в действительности произошло, начинает встречаться с другими участниками событий и ищет помощи профессионального терапевта. В конце концов, Фольман выясняет, что он был среди солдат, стреляющих ракетами в небо, чтобы осветить лагерь палестинских беженцев, а амнезия возникла из-за того, что он чувствовал себя виновным в резне так же, как и те, кто действительно её устроил.

Священникам и пастырям, да и просто родственникам нужно быть очень осторожным с обличением, чтобы не ввергнуть человека в новую травму. Если мы критикуем, но не даём конструктивного подхода, то результат может быть самым страшным, человек может не выдержать и покончить с собой. Но, вспоминая и осмысливая, выходя из забвения, перестраивая своё прошлое и открывая в себе путь к будущему, человек начинает наполняться новым смыслом.

Возможно, для людей, у которых нет ни веры, ни конструктивной доминанты, технологии забвения на первом этапе могут принести некую пользу в качестве анестезии, но если не будет второго этапа, то ситуация бесперспективна, и, конечно, никаких «обезболиваний» в процессе реабилитации не должно быть. Это показывает даже, например, кодирование от алкоголя. Сложные проблемы нельзя решить простым способом, например, кодированием. Причины зависимости могут быть совершенно разными: ненависть к другим, невозможность справиться с нахлынувшими переживаниями, глубокая тоска – кажется, что с устранением алкоголя всё встанет на свои места, но на самом деле с большей силой обнажится весь комплекс внутренних проблем. В годы перестройки, при отсутствии работы, в русских деревнях многие запивали. Одна женщина настояла на кодировании мужа. Вернулся он непьющим, и его примеру последовали другие. Однако кодирование превратило некоторых в замкнутых, молчаливых и угрюмых людей, которые потом один за другим стали вешаться.