Read the book: «Грязный город»

© Hayley Scrivenor 2022

© Новоселецкая И., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

* * *

Посвящается моей матери Данине.

Во-первых и навсегда. А также Дэниелу – за то, что подбадривал меня. Всем нам и нашим бедам.

И всем, кому не удается выжить

Мы

4 декабря 2001 года, вторник

Мы ждали, когда сложится полная картина.

Ночная мгла до конца не рассеялась. Но даже если бы светило солнце, нам не было нужды осматриваться вокруг. Куда ни кинь взгляд, все та же выжженная земля, из которой лениво пробивались кое-где пучки сухой травы, у ограждения – тот же бетонный желоб для воды со следами ржавчины по верхнему краю, такие же белые кипарисы, что одиноко стояли во владениях наших семей. До боли знакомый пейзаж. И мы знали, что опять нашли это место, по смрадному запаху, который забивал носы и драл глотки, будто глубоко запихнутый жгут. Это был запах овечьих трупов, брошенных гнить на солнце.

Водитель пикапа повернул руль, чувствуя, как натягиваются на руке швы зашитой раны. Со своего места в кабине он видел вдалеке неясные очертания родного дома. Всходило солнце. На некоторое время он уезжал с фермы и теперь, по возвращении, проверял ограждения. Если б вел машину на метр дальше от них (а на таких огромных площадях метр – это ничто), проехал бы мимо, так ничего и не заметив. Но пикап вдруг слегка накренился, колесом проваливаясь в рыхлый грунт. Мужчина открыл дверцу, и его мгновенно, как и нас, облепила нестерпимая вонь. Выбравшись из машины, он обошел пикап и взял из кузова лопату. Мы, дети, все слышали и видели. Затрудненное дыхание мужчины периодически заглушал скрежет вгрызавшейся в землю лопаты. Лицо его искажала гримаса боли. Мы заметили, как перекосились его плечи, когда лезвие полотна ударилось обо что-то плотное. Это был явно не затвердевший ком почвы и не корень растения. Мужчина присел на корточки, ладонью счистил землю со своей находки и провел пальцами по блестящему черному полиэтилену. Четыре дня миновало с тех пор, как Эстер Бьянки видели последний раз, в том числе мы.

Солнце уже поднялось высоко. Пот заливал мужчине глаза, струился по его спине. Мы видели, как он моргает. Мужчина выпрямился во весь рост, лопатой сгреб грунт с края ямы. Земля всего на пять-шесть дюймов покрывала сверток, который в длину был гораздо больше, чем в ширину. Полиэтиленовая пленка выскальзывала из рук мужчины.

* * *

Позже полицейские отчитают его за то, что он переместил труп. Ему следовало немедленно вызвать представителей власти, едва он заподозрил, на какую находку наткнулся.

– Ну вызвал бы я вас. А вдруг это оказался бы теленок или еще какая ерунда. Получается, вы приехали бы напрасно? – заявил в свое оправдание мужчина, вскинув брови.

«Зачем бы теленка стали заворачивать в черный полиэтилен?» – подумала про себя женщина-следователь. Вслух она этого не сказала.

* * *

Здоровой рукой мужчина потянул сверток из ямы. Земля его отпустила, а мужчина упал, неловко подогнув под себя ногу. На карачках отполз в сторону, едва не воя от боли в заштопанной руке, на которой разошлись швы. Затем поднялся с земли, посмотрел на дом в отдалении и шагнул к свертку. Не обращая внимания на боль, на тошнотворную вонь, он развернул полиэтилен и тотчас же отшатнулся, зажимая рукой рот.

Что все это значит? Пока мы можем только сказать, что мы там были, видели, как кровь сочилась сквозь рукав его рубашки, когда он пошел прочь от тела Эстер Бьянки, озираясь по сторонам, словно надеялся найти ответ где-то в поле.

Ронни

30 ноября 2001 года, пятница

Однажды Эстер так защекотала меня, что я обмочилась. Мы были у нее дома, на заднем дворе.

– Эстер, перестань! – взмолилась я, хохоча сквозь боль.

– Не будет тебе пощады! – кричала она.

В наших играх Эстер была заводилой, придумывала то одно, то другое, пока я обмусоливала детали. Нам было по восемь лет.

Я повалилась на землю. Эстер уселась на меня верхом. Столько лет прошло, но я до сих пор помню, как она впивалась пальцами в мой мягкий живот, а я покатывалась со смеху. Закатывалась так, что не в силах была продохнуть. Ощущение примерно такое же, как при прыжке на глубину водоема: ждешь и ждешь, когда ногами коснешься дна, чтобы оттолкнуться от него и вынырнуть на воздух. И вдруг я увидела – сначала увидела, а потом уже почувствовала, – что на моих спортивных шортах расплывается мокрое пятно. Эстер тоже это заметила. Я задом отползла от нее. Девочки моего возраста в трусы не мочатся.

Никогда не забуду, что она тогда сделала. Эстер встала, отступила на шаг. Я ждала, что она сейчас завизжит, начнет глумиться надо мной, но увидела, как из-под ее короткой юбочки по длинной ноге течет янтарная струйка. Ее белую кожу покрывали синяки – лилово-бурые отметины, как на крупе серого в яблоках коня. На белых носках, которые она надевала в школу, расплывалось светло-желтое пятно – такого же цвета, как занавески на кухонном окне в ее доме.

Широко улыбаясь, Эстер схватила шланг, повернула до отказа водопроводный кран и пальцами зажала струю, усиливая напор. Визжа, мы принялись вырывать шланг друг у друга. Я уже и не вспоминала про свой конфуз. Пыль кружилась над растекавшейся лужей, постепенно впитывавшейся в землю.

Мама Эстер, Констанция, качая головой, заставила нас раздеться у входа в дом. Мне она дала свою рубашку. Та была длинная, как платье, доходила мне до колен. Нижнего белья на мне теперь не было: Констанция не додумалась предложить трусики дочери, а я сама не попросила. Помню свое ощущение трепетного возбуждения, когда я сидела на заднем сиденье юта¹ отца Эстер в одной только тоненькой белой хлопчатобумажной рубашке. Я обожала ездить домой со Стивеном, как я называла отца Эстер по его настоянию. Сидя с ним в машине, я воображала, что он мой папа и мы куда-то едем вместе. Сам Стивен много не разговаривал, но мне кажется, он с удовольствием слушал мою болтовню. А я готова была сделать что угодно, лишь бы рассмешить его. Маме я никогда не признавалась в том, что Стивен мне очень нравится. Она всегда сердилась, если я начинала расспрашивать ее про своего отца. В этом Эстер имела еще одно преимущество передо мной: у нее был отец. Но я ей не завидовала. Она заслуживала того, чтобы у нее был отец, крепкий, мускулистый мужчина, который запросто поднимал ее вверх и кружил в воздухе. Отец, который любил ее так же сильно, как я.

* * *

Свое имя Эстер моя лучшая подруга носила с величавой непринужденностью, как королева – корону. Меня она всегда называла «Ронни». Взрослое имя, которым меня нарекли, мне не шло. Чарующие слоги Ве-ро-ни-ка ко мне не имели отношения. Нам было по двенадцать лет, когда она пропала. Я тогда была плотно сбитая, важная, ростом меньше, чем Эстер, но полная решимости диктовать правила игры. Когда мы на переменах в школе изображали Могучих рейнджеров, я всегда присваивала себе право распределять роли и сердито топала ногами на других детей, осмелившихся выдвинуть свои идеи. Но с Эстер мне редко удавалось настоять на своем: обычно я оглашала уже принятые ею решения. Иногда она влетала в комнату с высунутым языком, высоко подпрыгивала, приземляясь на широко расставленные согнутые в коленях ноги, закатывала глаза и с криком «ура!» так же стремительно убегала. Мне нужно было самоутверждаться, а Эстер – нет. Думаю, поэтому меня к ней влекло.

Неудивительно, что мама Эстер считала, будто я плохо влияю на ее дочь. На самом деле зачинщицей всех шалостей и проказ была именно Эстер. Порой мне стоило лишь взглянуть на нее краем глаза – на каком-нибудь собрании, в раздевалке бассейна или когда мы сидели за низкими столиками в детском саду, – и я прыскала со смеху. Мы постоянно смеялись, и я всегда бежала следом за ней, пытаясь делать вид, будто это я – лидер.

* * *

В последнюю пятницу ноября, в тот день, когда пропала Эстер, после школы мне полагалось выполнять домашнее задание за столом в своей комнате. В пятницу занятия заканчивались рано, в два тридцать, и мама требовала, чтобы я сделала все уроки до выходных. Учительница поручила каждому ученику подготовить плакат о какой-нибудь стране Южной Америки. Мне удалось урвать Перу, еле отвоевала: на нее претендовал один из близнецов Аддисонов, хотя буквально все знали, что ламы – мои любимые животные. Рисунками с их изображением я обклеила все свои учебники. Правда, сейчас почему-то лама у меня не получалась. Глаза у нее смотрели в разные стороны, а ноги вышли безобразно толстыми и короткими, хотя я старательно перерисовывала животное из старого номера «Нэшнл джиогрэфик», который мама купила в газетном киоске около работы. Меж ножками моего стула петлял наш толстый рыжий кот Фли. Я подложила журнал под альбомный лист, но бумага была слишком толстой, и мне не удавалось карандашом обвести контур. Бросив эту затею, я пошла на кухню за пакетиком сухой лапши.

Фли выскочил из-под стула, и едва я открыла дверь, выскользнул в коридор и прибежал в кухню раньше меня. На самом деле его назвали мистером Мистофелисом², но «Фли» – самое близкое, что я могла произнести, когда была маленькой. С тех пор эта сокращенная кличка к нему и пристала. В кухне была мама, она стояла спиной к двери у висевшего на стене телефона, прижимая к уху белую трубку. Я босиком подошла к ней. Фли шествовал впереди, поглядывая на меня.

– Эстер из школы ушла вместе с тобой? – спросила мама, ладонью прикрывая трубку.

– Ага. – Я взяла с сушки на раковине перевернутый стакан и налила воды.

– В какую сторону вы пошли?

– К церкви.

«Как стащить из буфета лапшу, чтобы мама не заметила?»

– А потом расстались?

– Да.

«Если я скажу, что проголодалась, мама велит мне съесть яблоко – вон они, поблескивают в миске на столе». Продукты стоили дорого. Особенно свежие фрукты. Сама мама в иные дни довольствовалась лишь печеньем с чаем, но мне старалась обеспечить «полноценное» питание.

– В какую сторону она пошла? – нетерпеливо допытывалась мама, по-прежнему прикрывая ладонью трубку.

– Налево. От церкви она всегда идет налево. – Я до дна осушила стакан.

– Вероника Элизабет Томпсон, ты уверена? – Мама посмотрела на меня долгим внимательным взглядом.

Я переступила с ноги на ногу. В раннем детстве я думала, что Элизабет – ругательное слово и если его добавляют к твоему имени, значит, ты заслуживаешь порицания. И однажды прилепила «Элизабет» к имени одного из своих кузенов, когда он стащил из моей корзины пасхальное яйцо, найденное во время большой охоты, которую каждый год устраивали на дедушкиной ферме. Все надо мной смеялись.

– Абсолютно. – Я ополоснула стакан, вытерла его и прошла к буфету.

Несколько секунд мама молчала, ожидая, когда отзвук моего ответа растворится в тишине. Убрала за ухо прядь рыжих волос. У моей мамы второго имени не было. Просто Эвелин Томпсон. По непонятной причине двойные имена в ее семье давали только мальчикам. У ее брата Питера второе имя было Реджинальд – уже само по себе наказание, на мой взгляд. Я любила его больше остальных маминых братьев и сестер и, узнав, что дядю Питера нарекли столь неблагозвучным именем, ужасно обиделась за него. Фли терся о мамину ногу, но она на него даже не взглянула. Хотя обычно брала кота на руки и принималась ворковать с ним, называя его своим пушистым малышом или четырехлапым дитяткой. А увидев, что я мою за собой посуду, она прижимала руку к груди, изображая потрясение. Но сейчас мама отвернулась и что-то тихо сказала в трубку. Ее слов я не расслышала.

Я убрала стакан на место. Когда бочком пошла из кухни к себе в комнату, под платьем у меня был спрятан пакетик лапши «Мэми».

* * *

Теперь воспоминания об Эстер невозможно отделить одно от другого. Подобно сцепленным вагонам поезда, каждое из них тянет за собой следующее, образуя длинную клацающую вереницу. Сколько я себя помню, она всегда была в моей жизни – важный неотъемлемый элемент бытия, нечто само собой разумеющееся, как дом, где ты растешь. Как и моя мама, папа Эстер родился в Дертоне, но не имел общих родственников с нашей семьей, Томпсонами, которых легко отличали по рыжим волосам. Эстер не состояла в родстве ни с богатеями Резерфордами, ни с жадными Макфарленами. В нашем городке жили несколько человек с фамилией Бьянки – в основном итальянцы, – уже не молодые, и все их дети покинули Дертон. Эстер, как и я, была единственным ребенком в семье, что в нашей школе всех удивляло. Даже на Льюиса смотрели как на белую ворону, потому что он имел всего одного брата. Но мне, в отличие от Эстер, нравилось, что я у мамы одна. «Разве тебе не хотелось бы братика или сестренку?» – однажды спросила меня мама. «Нет, спасибо», – ответила я. «Будто вежливо отказалась от сэндвича с огурцом», – потом со смехом вспоминала мама.

Эстер мечтала, чтобы у нее было четверо или пятеро братьев и сестер или хотя бы кузины с кузенами, как у меня. (И будь они у нее, в тот день они проводили бы Эстер до дома.) А мне самой всегда была нужна одна только Эстер.

* * *

За ужином мама все больше молчала, даже особо не заставляла меня есть кукурузу, которая всегда напоминала мне зубы иноземных чудищ. Я ждала удобного момента, чтобы выйти из-за стола.

– Эстер так и не вернулась домой из школы, – сообщила мама.

Я уже отодвинулась от стола. Еще светило солнце, хотя шел седьмой час вечера. Мама Эстер, должно быть, места себе не находила от беспокойства.

– Ронни, она точно не говорила, что собирается заняться чем-то или пойти куда-то после школы? Может, она решила сходить в бассейн или прогуляться?

В бассейн мы ходили вчера. По пятницам мы бассейн не посещали. Тем более что сегодня вонь стояла несусветная: только идиот потащился бы куда-нибудь без крайней необходимости. К тому же в бассейн нас всегда водил папа Эстер.

Мы вышли из ворот школы вместе с другими шестиклассницами. Что сказала мне Эстер перед тем, как мы отправились по домам? Пока, наверное. Она обернулась, помахала мне рукой на прощание? А я?

В нетбол сегодня Эстер не играла: забыла взять кроссовки. И ужасно расстроилась из-за этого. А я была бы только рада пропустить игру. Эстер сидела на скамейке и, подпирая голову ладонями, жадно наблюдала за ходом матча. Когда мы с ней расстались у церкви, я мысленно отметила, что в следующий физкультурный день мне тоже надо бы прийти в школьных кожаных туфлях.

– Она просто пошла домой. – Левой ногой я поддела деревянную перекладину под столом. – Как всегда. – Мама, казалось, ждала от меня еще каких-то подробностей. – Я помахала ей, она махнула в ответ, – только я сказала это, как описанная мной картина мгновенно оформилась в отчетливое воспоминание. Взмах руки, едва заметный, но видимый, как контур перерисованного изображения.

Мой взгляд упал на торшер в столовой. Я поняла, что можно сделать с рисунком ламы. Надо поднести журнал с альбомным листом к верхнему отверстию в абажуре. Благодаря бьющему снизу свету, журнальная иллюстрация проявится на бумаге. Рисунок получится такой классный, что мой постер признают лучшим. Я стала думать об этом, мысленно обыгрывая возможные ситуации, представляя, как буду обходить те или иные препятствия. Если меня спросят, обвела ли я готовое изображение, придется признаться. Но ведь можно сказать: «Сама нарисовала». Это же не будет ложью?

Мама молчала. Лишь кивком разрешила мне выйти из-за стола.

Я вернулась в свою комнату. Казалось бы, меня должна охватить паника. Ничего подобного. Странная реакция, да? Как объяснить, почему меня совершенно не беспокоило, что никто не знал, куда подевалась моя лучшая подруга? Почему я сидела и как ни в чем не бывало делала уроки? В свое оправдание могу сказать одно: я воспринимала это так, будто они жаловались, что не могут найти океан. Мне было очевидно, что Эстер просто ищут плохо или не в тех местах.

В кухне зазвонил телефон, а спустя пару минут в комнату ко мне вошла мама.

– Мы едем к Маку. Он хочет побеседовать с тобой.

Я как раз выводила на середине листа ПЕРУ толстыми пузатыми буквами, которые у меня получались лучше всего.

– Об Эстер? – уточнила я.

Я не хотела, чтобы мама видела, как я жульничаю с помощью торшера. Придется перерисовывать ламу в тот день, когда она будет на работе.

– Да, Ква-Ква, – слабо улыбнулась мама. – Об Эстер.

Прозвище Ква-Ква дала мне мама. Я иногда называла ее Му-Му. Бывало, если мы отправлялись куда-то в дальний путь – например навестить мою тетю Кэт, жившую в штате Виктория, – мама шутливо говорила: «Ква-Ква и Му-Му пустились на поиски приключений».

* * *

Всю дорогу до полицейского участка мама вела машину, стиснув зубы. Сзади на шее у нее вздулась вена, будто ей под кожу запихнули пластиковый прут, прочный, но гибкий, сделанный из того же материала, что и скакалка. В отделении полиции я никогда не была, а полицейского Макинтайера видела только в городе или когда он приходил в школу, чтобы провести с учениками беседу о том, что детям лучше не общаться с незнакомыми людьми, это может быть опасно. Мама называла его «Мак». Они с женой Лейси жили рядом с местом его работы. Когда мы подъехали, Лейси выбежала из дома и впустила нас в участок. Мы миновали стойку дежурного и вошли в маленькую кухню. Из крошечного холодильника Лейси достала бутылку молока и налила его в кружку с надписью «Копы лучше всех». Добавив пять ложек шоколадного порошка «Майло»³, она поставила кружку в микроволновую печь. В школе от кого-то я слышала, что Макинтайеры не могут иметь детей из-за того, что у Лейси какие-то проблемы со здоровьем. Я смерила ее взглядом, когда она вручала мне кружку с напитком. Лейси была очень худая, кожа да кости. Правда, моя мама тоже упитанностью не отличалась, однако меня ведь она родила.

Пришел Макинтайер.

– Привет, Эвелин, – кивнул он моей маме и сел за стол. – Привет, Вероника.

От него пахло по́том и одеколоном, и ему не мешало бы побриться.

– Просто Ронни, – поправила я его.

– Как тебе будет угодно, Ронни. – Он улыбнулся маме и подался вперед, опираясь на локти. – Расскажи, чем вы с Эстер занимались сегодня после обеда? – спросил как бы между прочим. Словно увидел на столе последний кусочек «Ламингтона»⁴, но побоялся, что его обзовут обжорой, если он возьмет пирожное, и потому будто бы невзначай поинтересовался у присутствовавших: «Кто-нибудь еще это будет?»

Задавал он те же вопросы, что и мама. Отпивая глоточками солоновато-сладкий «Майло», я сообщила ему, что мы играли в нетбол, но Эстер в игре не участвовала. Что у церкви мы расстались. Что она была такая же, как всегда. Только я не упомянула, не смогла бы объяснить, что от Эстер даже в самый обычный день исходила некая магия и она могла сделать что угодно – скрутить язык, запеть, наклониться и ладонями коснуться земли, не сгибая колени. И она никогда не обводила изображения – рисовала сама.

– Эстер любит спорт? – спросил Макинтайер.

– Да, – ответила я. – С ней случилась беда?

Макинтайер глянул на маму, но она сидела чуть позади меня, лица ее я не видела.

– Нет, Ронни. Никакой беды с ней не случилось. Никакой.

Когда мы вышли из участка, мама остановилась, обняла меня и застыла. Через некоторое время мне надоело так стоять, и я кашлянула.

– Ква-Ква, – произнесла она мне в макушку, дыханием всколыхнув волосы, – я хочу, чтобы ты побыла у дяди Питера, пока я буду помогать с поисками.

– Я хочу искать вместе с тобой.

Я всегда находила Эстер, когда мы играли в прятки. У нее не хватало терпения подолгу оставаться в укрытии. Рано или поздно я замечала ее темноволосую голову, выглядывавшую из-за какого-нибудь дерева.

– Не хватало еще, чтобы и ты потерялась, – сказала мама, ладонью приглаживая мои волосы.

* * *

Мой дядя Питер встретил нас перед своим домом. Он приходился маме старшим братом, и она очень его любила. Я это знала наверняка, потому что, не считая меня, только ему удавалось по-настоящему ее рассмешить. Разулыбавшись, он крепко обнял маму. Улыбка у него была кривая: в молодости – ему тогда шел двадцать второй год – он играл в футбол, и в него кто-то неудачно врезался; с тех пор левая часть его лица немного перекошена. Когда я была помладше, он позволял мне дергать его за козлиную бородку, в которой теперь серебрилась седина. На нем была тенниска с логотипом компании грузовых перевозок, в которой он работал. Шагая рядом с мамой, дядя Питер повел нас в дом. При нашем приближении на крыльце зажегся оборудованный датчиком светильник, и я увидела, как на голых руках дяди заискрились рыжие волосики.

– Даже подумать страшно, Пит, – произнесла мама.

Он кивнул.

– Шелли пошла туда.

К маме Эстер моя мама не испытывала большой симпатии, но с тетей Шелли дружила Констанция. Эстер много времени проводила в доме моих дяди и тети, где вечно царил беспорядок, но ей это ужасно нравилось. Она умела везде оставаться самой собой – не то что я. А я, приходя к дяде, всегда чувствовала, что тетя Шелли считает меня хитрой и пронырливой. А если тебя считают хитрой и пронырливой, ты волей-неволей начинаешь вести себя соответственно. Я рыскала по двору, и, если украдкой пробиралась на кухню, чтобы чем-нибудь полакомиться, меня обязательно там кто-то заставал. Не то чтобы тетя Шелли возражала, но в ее глазах, сдается мне, я была избалованным ребенком. А дядя относился ко мне совсем по-другому. Смеялся над моими шутками. Один раз сам так меня насмешил, что я от хохота аж пукнула, отчего мы оба еще сильнее захохотали, продохнуть не могли. Но, пожалуй, это было и к лучшему, потому что воздух я испортила знатно. А однажды из какой-то своей поездки он привез мне шляпу, и, когда я ее надевала, казалось, что на голове у меня спит барашек. Я носила эту шляпу каждый день, пока мама не сказала, что она затерялась во время стирки.

Дядя обнял меня крепко-крепко.

Едва мы ступили в дом, свет на крыльце начал гаснуть. Я все ждала, что из-за забора вот-вот выпрыгнет Эстер и покажет нам язык, а потом, закатив глаза, громко захохочет.

С момента ее исчезновения миновало уже шесть часов.