– А мы уже оплакивали вас! – воскликнул Володыевский.
В это время к ним подошли другие офицеры, а с ними Кетлинг. Удивленные офицеры засыпали стрелка вопросами, спрашивая, каким образом на нем оказался костюм янычара. И Мушальский стал им рассказывать о своем приключении.
– На возвратном пути я споткнулся на труп янычара и ударился при падении головой о ядро. Несмотря на то, что на голове у меня была шапка, я вдруг потерял сознание, потому что после удара, нанесенного мне Гамди, еще не вполне оправился, и малейшее потрясение было для меня необыкновенно чувствительно. Очнувшись, я увидел, что лежу на мертвом янычаре, как на мягкой постели. Я пощупал голову, – вижу, что она не ранена, хотя и болит. Я снял шапку и подставил голову под дождь, а сам думаю про себя: «Отлично!» Тут мне пришла в голову мысль раздеть этого янычара и отправиться к туркам. Надо вам сказать, что я по-турецки говорю, как и по-польски, а сверх того и по наружности я мог походить на турка. Пойду-ка я к ним, подумал я, до послушаю, что они говорят между собою. Признаюсь, было мне немного страшно: вспомнилась мне неволя моя, все мои бедствия в турецком плену, – но я все-таки отправился. Ночь была темная, костры у них горели только кое-где, и я ходил между ними, словно у себя дома. Многие из них лежали в ложементах под прикрытием. Я пробрался и туда. Один-два раза меня спросили: «Что ты шляешься?» А я им на это в ответ «Да спать что-то не хочется!» Некоторые из них, собравшись в кружок, толковали об осаде. Мало они надеются на успех Я собственными ушами слышал, как бранили они одного из здесь присутствующих, а именно коменданта хрептиовской крепости. (Тут пан Мушальский поклонился Володыевскому.) Я повторю их собственные слова, так как эта брань врагов лучше всяких похвал. «Пока, – говорили они, – этот малый пес (так прозвали вас эти собаки), пока этот малый пес защищает крепость, нам никогда не овладеть ею». Другие говорили: «Его не берет ни пуля, ни железо, и от него, как от чумы, веет смертью». Затем все начали роптать: «Мы здесь одни сражаемся, а остальное войско ничего не делает. Ополченцы лежат себе и греются на солнце, татары занялись грабежом, а спаги шляются по базарам». Падишах твердит нам: «Дорогие мои овечки», но, должно быть, не очень-то мы ему дороги, если он нас прислал на убой. Недолго мы здесь выдержим и, пожалуй, поплатится за это немало народу и не одна голова слетит с плеч.
– Слышите, господа? – воскликнул Володыевский.
– Если взбунтуются янычары, то султан тотчас же перепугается и снимет осаду. Клянусь Богом, что я говорю вам сущую правду, – продолжал Мушальский. – Вообще янычары – народ довольно беспокойный, а тут, как на зло, они находятся в очень незавидном положении: я думаю, что стоит им только перенести один или два таких штурма, и они оскалят зубы на янычар-агу, на каймакана, а то, пожалуй, и на самого султана.
– Это верно, – воскликнули офицеры. – Пусть попробуют еще хоть двадцать раз идти на штурм, – мы готовы их встретить!
Зазвенели сабли, глаза польских воинов устремились на неприятельские батареи. Володыевский, заметив все это, воодушевляясь и сам, прошептал Кетлингу:
– Новый Збораж, новый Збораж!..
Между тем пан Мушальский продолжал свой рассказ:
– Вот все, что я слышал у них. Мне не хотелось уходить, потому что я надеялся услышать что-нибудь еще важное; но оставаться долго было делом рискованным, так как ночь близилась к концу. Я перешел тогда к тем шанцам, откуда не производилось стрельбы, чтобы потихоньку удалиться из турецких укреплений. Смотрю, а там и часовые не расставлены, а лежат, как и в других местах, янычары или слоняются в беспорядке туда и сюда по батареям. Подобрался я к огромной пушке, никто даже не окликнул меня. А вы уже знаете, что я захватил с собою несколько гвоздей для заклепки орудий. Всунул я один гвоздь в запал – не идет надо ведь молотком его загонять… Что тут делать? Хорошо, что Бог дал кое-какую силу моим рукам (вы, господа, вероятно, видели не раз, что я могу сделать этими руками); надавил я гвоздь ладонью, скрипнул зубами от боли… ничего, идет, вижу, гвоздь, по самую шляпку вошел! Тут уж я обрадовался!..
– Господи! Неужели вы делали это?.. Вы заклепали большое орудие? – посыпались вопросы со всех сторон.
– Одно и другое. Знаете, как удалось заклепать одно, опять мне сделалось жаль уходить. Пошел я к другому орудию, немного рука побаливает, а ничего: гвозди вошли.
– Господи! – воскликнул Володыевский. – Еще никто из нас не совершил здесь большего подвига, никто не заслужил себе такой славы!.. Виват Мушальский!
– Виват! Виват! – повторили офицеры.
Затем в честь Мушальского и солдаты прокричали «виват», и эти крики ликования донеслись до турецких окопов и привели еще в больший ужас турок. Мушальский, весь сияющий, кланялся на все стороны. Он поднял вверх свою огромную сильную руку и, показав на ладони два синих пятна, сказал:
– Ей-Богу, правда! Вот вам доказательства!..
– Верим, верим! – крикнули все в ответ. – Слава Богу, что вы благополучно вернулись к нам!
– По дороге я видел кое-какие деревянные постройки, – заметил Мушальский. – Хотелось мне поджечь их, да ничего под рукой не было подходящего.
– Знаешь что, Михаил, – воскликнул Кетлинг, – у меня заготовлены для этого просмоленные тряпки. Пусть знают, что мы и сами можем нападать.
– Начинай! Начинай! – воскликнул Володыевский.
После этого Володыевский поспешил отправиться в штаб и послал оттуда вновь посла в город:
«Мушальский не погиб во время вылазки и возвратился благополучно в крепость; он успел заклепать у врагов два осадных орудия. Потолкавшись среди янычар он слышал, что они собираются взбунтоваться. Через час мы надеемся сжечь у турок деревянные постройки; если будет только возможно, я пойду опять на вылазку».
И вот, не перешел посол еще моста, как стены замка задрожали от выстрелов. Теперь поляки первые начали бой. При бледном мерцании утренней зари понеслись в неприятельский лагерь горящие тряпки и, падая на деревянные строения, зажигали их. Вслед смоляным тряпкам полетели гранаты. Измученные до последней степени янычары целыми толпами удалялись с окопов. Даже зори не играли в это утро в неприятельском лагере. Вскоре появился и сам визирь со своим корпусом; но, должно быть, и в его душу закралось сомнение: некоторые из пашей слышали, как он гневно бормотал:
– Им битва приятнее отдыха! Ну и люди в этой крепости!.. Турецкие же воины тревожно восклицали:
– Малый пес начинает кусаться! Малый пес начинает кусаться!
Глава XX
И вот наступил день 26 августа, который сделался роковым днем для истории этой войны. Осажденные ожидали сильного натиска неприятеля. И они не ошиблись. С рассветом минные работы турок с левой стороны крепости опять начались. По-видимому, они закладывали новую мину, гораздо опаснее прежних. Множество конных и пеших воинов издали охраняли работы. На окопах также копошилось большое число турецких воинов. Вдруг на равнине, со стороны Длужка, показалось большое войско в цветных головных уборах Это ехал визирь со своим войском, чтобы руководить самому штурмом. К окопам были подвезены новые орудия, множество янычар забралось в развалины новой крепости, укрывшись в обломках и рвах, чтобы в случае надобности начать рукопашный бой с поляками.
Перестрелка, начатая поляками, произвела в турецких окопах минутное замешательство. Янычары побежали было от окопов, но бомбы преградили им путь, заставив вернуться обратно, и канонада со стороны турок опять возобновилась. Гранаты, ядра, картечь летели в крепость; обломки, кирпичи и пыль летели на головы поляков. Воздух был насыщен пылью и дымом, так что трудно было дышать, да к тому же ничего нельзя было рассмотреть сквозь мглу, стоявшую в воздухе. Пушечная пальба, удары ядер в каменные стены, вопли турок, крики поляков, треск разрывающихся гранат – все это слилось в один страшный хор. Турки обстреливали и крепость, и город со всеми его воротами, и все башни его. Но крепость энергично защищалась, на залпы турок она отвечала залпами, дрожала от выстрелов, как бы дышала огнем, смертью, желая заглушить турецкие выстрелы и добиться или победы, или гибели.
Внутри крепости Володыевский перебегал от орудия к орудию, от стены к стене, от башни к башне, ободряя и одушевляя всех своим примером. Солдаты, увлеченные его примером, убежденные в победе, зная, что это последний штурм, после чего наступит мир и они покроются бессмертной славой, – воины эти, охваченные боевым пылом, бросались за крепостные стены, вызывая неприятелей на рукопашный бой. Под прикрытием порохового дыма янычары два раза пытались взять приступом пролом, но оба раза поляки прогоняли их, и янычары, убегая, оставляли позади себя груду мертвых тел. После полудня в помощь туркам пришел нерегулярный отряд пехоты, но эти воины не знакомы были с дисциплиной и только испускали дикие крики, но не шли на приступ, хотя офицеры и подгоняли их нагайками. Явился каймакан, но дело не подвинулось вперед! И так как ежеминутно можно было ожидать замешательства в войске и беспорядочного отступления, то войску велено было отойти, и турки отступили, начав перестрелку, не умолкавшую ни на одну минуту.
Так продолжалось почти до вечера. Наконец пальба из орудий дошла до такой степени, что в крепости нельзя было расслышать ни одного слова, даже сказанного громко на ухо. Воздух был раскален до невозможности; пушки поливали водой, но вода тотчас испарялась и, соединясь с дымом, затемняла дневной свет. А пушки все продолжали стрелять.
После трех часов у турок были подбиты три пушки, а через несколько минут той же участи подверглась и мортира, стоявшая неподалеку от этих пушек. Канониры гибли один за другим. Чем дольше продолжалась битва, тем яснее становилось, что каменецкая крепость возьмет верх над турецкими укреплениями и что победа останется на стороне поляков.
И вот выстрелы на турецких батареях стали стихать.
– Скоро конец! – крикнул Володыевский изо всех сил на ухо Кетлингу, желая, чтобы тот услышал его.
– И мне тоже кажется! – отвечал Кетлинг. – Надолго ли только? До завтра?
– Может, и на более долгий срок Сегодня победа за нами!
– И благодаря нам!..
– Надо подумать хорошенько об этой новой мине. Выстрелы турок становились все реже и реже.
– Стреляйте, стреляйте без перерыва! – воскликнул Володыевский и кинулся к канонирам.
– Стреляйте, ребята, – кричал он – стреляйте до тех пор, пока не замолчит последнее турецкое орудие. Во славу Бога и Пречистой Девы! Во славу Речи Посполитой!..
Слова Володыевского были покрыты радостными возгласами солдат, видевших, что штурм близится к концу, и они с удвоенным рвением принялись осыпать ядрами турок.
– Это мы вам вечернюю зорьку играем! Зорьку вечернюю, собаки!.. – восклицали поляки.
Внезапно произошло что-то весьма странное. Вдруг турецкие орудия мгновенно все смолкли. Из крепости еще продолжали стрелять, но затем офицеры стали смотреть друг на друга и спрашивать:
– Что такое? Что случилось?.
Кетлинг, сильно встревоженный, отдал приказ прекратить стрельбу.
– Вероятно, они окончили подкоп и хотят нас взорвать на воздух! – заметил один из офицеров.
Маленький рыцарь грозно посмотрел на говорившего и ответил:
– Подкоп еще не кончен, а если и будет кончен, так от взрыва пострадает только левая сторона крепости, и мы будем защищаться в ее развалинах до последнего издыхания!.. Поняли?
Опять воцарилась тишина, казавшаяся какой-то торжественной, зловещей; тем ужаснее казалась она после канонады, от которой стены дрожали и земля колебалась. Взоры всех устремлены были на турецкие окопы, но из-за густого дыма ничего нельзя было разглядеть.
Наконец среди этой мертвой тишины послышались с левой стороны крепости удары мотыг под землей.
– Я говорил, что мина еще не окончена! – сказал Володыевский.
– Вахмистр! Возьми двадцать человек и осмотри новую крепость, – сказал Володыевский, обращаясь к Люсне.
Через минуту вахмистр уже скрылся в бреши со своим отрядом.
Безмолвие снова воцарилось в польском войске. Тишина эта время от времени нарушалась хрипеньем умирающих да ударами мотыг о скалу.
Спустя довольно много времени. вахмистр воротился со своими людьми.
– Господин комендант, – сказал он, – в новой крепости нет ни души.
Володыевский удивленно взглянул на Кетлинга.
– Уж не сняли ли они осады? Ничего не видно за дымом…
Между тем облака дыма мало-помалу рассеялись, так что можно было рассмотреть город. Вдруг с башни раздался чей-то голос, который испуганно кричал:
– На воротах белое знамя!.. Мы сдаемся!..
Взоры всех воинов обратились в сторону города, стараясь разглядеть его сквозь дым. Все были страшно поражены, слова замирали на устах, на лицах выражалось изумление.
И действительно, в городе появились белые знамена на русских и лятских воротах, а также и на башне Батория.
Володыевский сделался белее полотна, развевавшегося над городскими воротами.
– Кетлинг, видишь? – прошептал он, обращаясь к товарищу.
Кетлинг, такой же бледный, как и Володыевский, отвечал:
– Вижу!..
Они взглянули друг другу в глаза и этим взглядом без слов передали друг другу то, что было теперь у них на душе. Им приказывали сдать крепость – этим рыцарям, поклявшимся скорее погибнуть, чем отдать туркам город, – велели сдать тогда, когда штурм уже отбит, и победа на стороне поляков.
Мысли в голове их крутились, как вихрь. Они сожалели о двух любимых ими существах, жаль было и жизни, и счастия, они глядели друг на друга, как безумные, глядели на город с отчаянием, как бы желая убедиться, не обманывает ли их зрение и действительно ли настал их последний час.
Через несколько времени примчался в крепость Герасим, адъютант, посланный из города генералом подольским.
– Приказ коменданту! – крикнул он.
Наступила тишина. Володыевский, приняв приказ, молча прочитал его и сказал, обращаясь к офицерам:
– Господа! Комиссары уже переехали в челноке через реку и отправились в Длужек для подписания договора с турками. Через несколько минут они вернутся оттуда. Мы должны до наступления вечера очистить крепость и немедленно выставить белое знамя.
Все молчали. Слышно было только частое дыхание защитников.
– Надо выкинуть знамя. Я соберу сейчас своих людей, – сказал наконец Квасибродский.
Под командою своих начальников солдаты строились в ряды, вскидывая ружья на плечи.
Подойдя к Володыевскому, Кетлинг спросил:
– Пора?
– Подождем комиссаров и узнаем, каковы условия. К тому же я сам спущусь туда.
– Нет, спущусь я… Я лучше тебя знаю погреба и помню, где что стоит.
Но разговор их был прерван криком:
– Комиссары возвращаются! Комиссары возвращаются!
Спустя несколько минут в крепость явились послы: подольский судья Грушецкий, стольник Жевуский и черниговский хорунжий Мыслишевский. Несчастные послы шли, печально опустив головы. Одеты они были в затканные золотом кафтаны – подарок визиря.
Облокотясь на дымящееся еще орудие, дуло которого было направлено на Длужек, Володыевский ждал послов. Послы, подойдя, молча поклонились ему.
– Каковы условия сдачи? – спросил Володыевский.
– Город не будет разрушен; жизнь и имущество жителей обеспечены. Всякий, не пожелавший остаться, иметь право отправиться, куда ему будет угодно.
– А Каменец? Комиссары опустили головы.
– Каменец отдается султану, на веки веков!..
И послы ушли, но не могли пройти через мост от собравшегося на нем народа, а направились в сторону и вышли через южные ворота, спустились к реке и на челноках поплыли к лятским воротам. На равнине уже появились янычары Из города народ спешил к старой крепости, заняв всю площадь перед нею, и несмотря на желание его проникнуть в самую крепость, солдаты, по приказанию маленького рыцаря, никому не позволяли войти в нее.
Володыевский велел войскам удалиться из крепости и, позвав Мушальского, сказал ему.
– Старый товарищ, прошу тебя о последней услуге: пойди сейчас к жене и передай ей от меняна мгновение он остановился.
– И передай ей от меня: это ничего! – быстро докончил он.
Мушальский ушел. Воины не спеша оставляли замок. Володыевский, сидя на коне, смотрел на все происходившее. Но замок опустел не скоро, так как развалины крепости затрудняли путь.
Кетлинг подошел к Володыевскому.
– Я иду! – сказал он, стиснув зубы.
– Иди, но подожди немного, пока войска не выйдут. Иди.
И они заключили друг друга в объятия и простояли так молча несколько минут. Глаза их горели каким-то необыкновенным огнем. Затем Кетлинг побежал к пороховым погребам.
А Володыевский, сняв шлем, осмотрелся кругом и начал молиться.
Последние слова его молитвы были:
– Боже, дай ей сил вынести терпеливо горе! Успокой ее!..
Между тем Кетлинг поторопился. Войско еще не успело выехать, как бастионы поколебались, раздался страшный взрыв. Башни, стены, люди, лошади, глыбы земли – все это взлетело на воздух.
Так кончил жизнь свою Володыевский, Гектор каменецкий, первый рыцарь Речи Посполитой.
Посреди костела, в коллегиате Станиславова, стоял высокий катафалк кругом которого горело множество свечей. На катафалке, в двойном фобу – оловянном и дубовом – лежал Володыевский. В костеле в это время началось отпевание, и гроб был уже заколочен. Вдова покойника желала похоронить его в Хрептиове, но так как в то время вся Подолия уже находилась во власти турок, то и решили похоронить его в Станиславове, куда были присланы под турецким конвоем изгнанники каменецкие и сданы гетману.
Звон всех колоколов раздавался в Станиславове. В костеле было множество народа, пришедшего последний раз взглянуть на первого польского рыцаря, Гектора каменецкого. Народ перешептывался между собою, говоря, что ждут прибытия гетмана, которого до сих пор нет, а отложить печальную церемонию нельзя ввиду того, что каждую минуту нужно ожидать появления татарских чамбулов.
Около фоба стояли друзья и подчиненные покойного: Мушальский, Мотовидло, Снитко, Громыко, Ненашинец, Нововейский и многие другие, но большую часть из них составляли офицеры из Хрептиова. Здесь были почти все те, которых так радушно принимал у себя в Хрептиове Володыевский, он же лежал мертвый, окруженный своей неувядаемой славой.
Желтоватый отблеск погребальных свечей падал на суровые лица воинов, отражаясь блестящими искрами в слезах, текущих из глаз этих рыцарей. Распростертая крестом на полу, лежала Бася, окруженная воинами, а рядом с нею находился измученный, трясущийся пан Заглоба. Когда гроб с дорогим для Баси прахом везли из Каменца в Станиславов, вдова все время шла пешком за ним. Теперь приходилось этот гроб предать земле. Идя за гробом по дороге из Каменца, она бессознательно повторяла все одну и ту же фразу: «Это ничего». Ей казалось, что у нее все расчеты с жизнью покончены. Она повторяла и теперь перед катафалком эту же фразу, повторяла потому, что это были последние слова любимого ею существа. Нет, смерть мужа не была для нее «ничем», напротив, это было и отчаяние, и разбитая жизнь, и погибшее счастье, мрак и отчаяние. Для нее уже не существовало ни надежды, ни милосердия, а одна пустота, и от всего этого мог избавить ее только Бог, отняв от нее жизнь.
Но вот уж в главном алтаре окончилась обедня; зазвонили колокола, и ксендз возгласил: «Requiescat in расе»[28]. Дрожь пробежала по телу Баси, в ее смутном сознании вдруг мелькнула одна ясная мысль: «Уже, уже! Сейчас уже его возьмут от меня!» Но в это время товарищи покойного стали приготовляться, чтобы сказать длинную речь, а на амвоне появился ксендз Каминский, который часто, бывало, проводил вечера у маленького рыцаря в Хрептиове и напутствовал к смерти Басю во время ее тяжелой болезни.
Наполнявший костел народ стал кашлять и сморкаться, как и всегда это бывает перед проповедью, вслед за тем наступила тишина, и глаза всех обратились на проповедника.
Но с амвона вдруг раздались звуки барабанного боя.
Все присутствовавшие в костеле были удивлены, а между тем ксендз Каминский не переставал бить тревогу; но вдруг барабанный бой затих, и наступила невозмутимая тишина. Вслед за тем барабанный бой снова раздался, потом опять, и в конце концов, швырнув палочки на пол и подняв руки вверх, ксендз воскликнул:
– Полковник Володыевский!
В ответ на это воззвание раздались истерические рыдания Баси. Все, бывшие в костеле, почувствовали ужас. Обеспамятевшую Басю пан Заглоба с Мушальским вынесли из костела.
Между тем ксендз продолжал:
– Володыевский! Бога ради, Володыевский! Трубят в поход! Война! Неприятель на границах! И ты не видишь, не хватаешься за меч, не вскакиваешь на коня?.. Воин, воин, что сделалось с тобой? Неужели ты забыл свою прежнюю доблесть и хочешь оставить нас одних в тоске и беспокойстве?.
В костеле раздались рыдания и стоны – то рыдали рыцари, рыдал весь народ; и плач, и стоны эти повторялись, как только ксендз касался в своей речи мужества, любви к отечеству и других доблестей покойного; ксендз и сам был растроган своей речью. Лицо его покрылось бледностью, на лбу выступили крупные капли пота, голос дрожал. Он грустил по Володыевскому, скорбел о нем; сердце его разрывалось от страданий; ему жаль было Каменца, жаль Польши, которая гибла в руках турок Ксендз закончил свою проповедь следующей молитвой:
– Боже, Твои храмы будут обращены в мечети и будут звучать стихи Корана там, где мы до сих пор читали Твое святое Евангелие! Ты унизил нас, Господи, отвратил от нас лицо Свое и отдал во власть развратному турку. Твои судьбы неисповедимы; но. Боже, кто же теперь окажет врагам сопротивление? Кто защитит отечество?.. Ты, которому известно все, что было, есть и будет в свете. Ты знаешь, что нет в мире конницы лучше нашей! Боже! Есть ли какая-нибудь другая более ловкая и быстрая? Я вот Ты отнимаешь у нас таких защитников, за спиной у которых весь христианский мир мог безопасно славить Твое имя!.. Отче милостивый! Не оставь нас, окажи милосердие Твое! Пошли нам защитника, пошли победителя для слуг и рабов скверного Магомета, пусть он придет сюда, пусть станет среди нас, пусть ободрит сердца наши. Боже! Пошли нам его!
Как раз при этих словах в дверях костела произошла какая-то суматоха, и в храм явился гетман Собеский. Взоры всех обратились на него. Невольно все почти затрепетали, а гетман между тем пробирался к гробу своего любимого рыцаря, величественный, с лицом Цезаря, громадный!..
Могущественные рыцари его свиты сопровождали гетмана.
– Salvator[29]! – воскликнул ксендз в пророческом восторге.
А гетман, став на колени перед катафалком, начал молиться за упокой души Володыевского.