Стратагемы 1-18. Китайское искусство жить и выживать. Том 1

HARRO VON SENGER

STRATEGEME

BAND I

1999 by SCHERZ VERLAG, Bern, Munich, Wien

© Перевод на русский язык А.В. Дыбо, 1995, 2004, 2014, 2023 (Стратагемы 1–18)

© Вступительная статья и комментарии, В.С. Мясников, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Стратагематика – наука точная

Возможно, самым поразительным

качеством китайцев является —

за неимением другого подходящего слова —

хитрость, лукавство, умение быть себе на уме.

Линь Юйтан^[1]

В стихотворении М. Ю. Лермонтова «Дума» (1839 г.) есть строки:

 
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
 

Никому не нравится быть обманутым^[2]. Моральный, а порой и материальный ущерб запоминается надолго. Причем моральный урон в большинстве случаев переживается сильнее, унижение и разочарование вызывают негативные эмоции^[3]. Обман обычно воспринимается как свидетельство моральной нечистоплотности некоего лица, его хитрости, которая, как утверждал один из наших классиков, всего-навсего «низшее проявление ума». Исключением явился лишь влюбленный поэт, воскликнувший, что он «сам обманываться рад», тем более когда его герой философски утверждал, что «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Но представьте себе, что вы проиграли партию в шахматы или в шашки, причем, может быть, не одну, а несколько подряд. Вы ведь не заявите, что вас обманули, вы признаете, что противник сильнее вас, он владеет не только правилами игры, но ее сутью, тонкостями, стратегическим видением и тактическими ловушками. Все это – достоинства игроков высшего класса, гроссмейстеров. Их превосходство вы признаете без обиды.

Теперь, отбросив эмоции, допустим, что в жизни взаимоотношения людей на всех уровнях являются определенными игровыми системами со своими правилами и особенностями. Это не плод нашей фантазии, к этому заключению относительно недавно пришла современная психология. Родились понятия: трансакция – единица общения; процедуры, ритуалы и времяпрепровождения – простейшие формы общественной деятельности. Наконец, было сформулировано определение игр. «Игрой мы называем, – пишет выдающийся американский психолог Эрик Берн, – серию следующих друг за другом скрытых дополнительных трансакций с четко определенным и предсказуемым исходом. Она представляет собой повторяющийся набор порой однообразных трансакций, внешне выглядящих вполне правдоподобно, но обладающих скрытой мотивацией; короче говоря, это серия ходов, содержащих ловушку, какой-то подвох. Игры отличаются от процедур, ритуалов и времяпрепровождений, на наш взгляд, двумя основными характеристиками: 1) скрытыми мотивами; 2) наличием выигрыша. Процедуры бывают успешными, ритуалы эффективными, а времяпрепровождение – выгодным. Но все они по своей сути чистосердечны (не содержат «задней мысли»). Они могут содержать элемент соревнования, но не конфликта, а их исход может быть неожиданным, но никогда – драматичным. Игры, напротив, могут быть нечестными и нередко характеризуются драматичным, а не просто захватывающим исходом»^[4].

Блестящие открытия современных психологов страдают одним, отнюдь не умаляющим их значения недостатком: нынешние последователи Карла Юнга и не подозревали, что они описали явление, бывшее в течение тысяч лет достоянием китайской культуры общения. То, что ныне названо «играми», еще за несколько столетий до начала нашей эры было разработано и внедрено в повседневную жизнь в системе ценностей китайской цивилизации. Причем я хочу подчеркнуть, что стратагемность мышления и поведения – а именно это понятие эквивалентно понятию игры – относится к характерным особенностям именно китайской цивилизации, к достижениям ее философской и политической мысли. Этот феномен, внедренный в общественное сознание, с веками, перейдя национальные границы, отразился и на политической и общественной культуре таких восточноазиатских стран, как Япония, Корея, Вьетнам. И только теперь начинают соединяться традиционные китайские научные представления о человеке и его возможностях с данными европейской науки, которые весьма точно отразили суть философии непрямых действий^[5], именуемой стратагемным мышлением.

«Стратагемы являлись как бы синтезом результатов оценки ситуации и специфического приема, выработанного теорией для аналогичной обстановки. Содержание стратагемы раскрывалось и осуществлялось на практике через сумму специальных постановлений (императорских указов, распоряжений министерств, докладов от исполнителей). В наибольшей степени понятие стратагемы сходно с понятием алгоритма^[6] в математике»^[7], то есть системы операций, применяемых по строго определенным правилам, которая в результате последовательного их применения приводит к решению поставленной задачи. Поэтому мы и называем стратагематику наукой точной. Однако если говорить, например, о дипломатических стратагемах, то можно сказать, что «стратагемность – это своего рода дипломатическое карате: знающий правила, владеющий техникой может победить даже более сильного противника, если точно нанесены удары по его уязвимым местам»^[8].

При этом следует отметить, что «стратагемы существуют у всех народов, однако на Западе нет аналогов такого свода стратагем, который уже в течение почти трех тысячелетий характеризует традиционное китайское мышление. Он представляет собой своего рода зашифрованную таблицу умножения, известную каждому китайцу с детства и во многом организующую его поведение в различных жизненных ситуациях», – этот вывод был сделан нами в середине 90-х годов прошлого века^[9]. Как показывает современное состояние науки о стратагемах, он не только не устарел, но, наоборот, постоянно подтверждается другими исследователями.

Это свидетельствует о том, что европейская стратагематика, зародившаяся в Древней Греции, через Рим и Византию просочилась в сознание начала той эпохи раннего Средневековья, в которой она увяла как несовместимая с установлениями христианской религии. Но возникает вопрос: где же, в какой из древних цивилизаций впервые зародились идеи использования особых приемов для достижения успеха в военном деле, дипломатии, в дворцовых переворотах и других сторонах жизни древнего общества? Источники свидетельствуют о том, что история Древнего Китая содержит наиболее обширный круг применения стратагем в политической жизни, вооруженных конфликтах, в общественных делах и в быту^[10]. И именно китайская историческая и философская традиция подобно глубинному бурению позволяет извлечь на обозрение факты наиболее раннего применения стратагемных уловок^[11].

Человечество с момента его становления было обществом информационным. Ни одну из цивилизаций, бывших в историческом прошлом или существующих ныне, нельзя изучать в отрыве от общечеловеческой цивилизации. Все цивилизации представляют собой варианты развития этой земной цивилизации, выражаясь языком музыки – вариации на тему прогресса человечества. Итак, первое требование – изучать цивилизации системно, то есть как систему цивилизаций, образующих нечто единое целое. Второе методологическое требование – изучать в сравнении^[12]. Достоинства и недостатки, достижения и промахи любой цивилизации легче всего обнаруживаются в сравнении ее с другой, развивавшейся в близких исторических условиях. Кстати, нет «мертвых цивилизаций», как иногда называют египетскую, греческую и ряд других цивилизаций, существовавших еще до нашей эры и не переживших исторические катастрофы. Гибель государств и гибель цивилизаций (их культур) это разные понятия, ибо государства лишь оболочки цивилизаций. Дело в том, что «душа» каждого цивилизационного комплекса, то есть его духовная культура, в тех или иных формах продолжает существовать в современном мире. Вопрос заключается в востребованности нами этих достижений былых цивилизаций. Если древние открытия и наработки в духовной сфере востребованы, то и цивилизация продолжает жить^[13]. Даже если ее материальная культура стала добычей времени и, соответственно, археологов. Примером этому служит современное китайское общество, в котором реализуется девиз «поставить древность на службу современности» («и гу вэй цзинь»). В этом смысле цивилизации бессмертны.

Итак, главным синтезирующим элементом любой цивилизации выступает ее духовная культура, и, как производная от этого элемента, ее политическая культура. Квинтэссенцией политической культуры всегда были воинское искусство и дипломатия. При всем многообразии военных и дипломатических школ в любой национальной (или цивилизационной) системе воинского искусства и дипломатии находится нечто (явное или скрытное), что делает ее сильнее оружия. Это особые приемы дипломатической и вооруженной борьбы, когда скрещиваются боевые или словесные мечи, когда в выигрыше оказывается тот, у кого в багаже есть секретная заготовка, план, способный привести контрагента в замешательство. Во всемирной истории своим особым воинским искусством и блеском дипломатии выделяются два направления – китайское на Востоке и византийское на Западе. Обе эти школы национальной борьбы в отстаивании на международной арене национальных и государственных интересов широко использовали стратагемы. Через знакомство со стратагемами можно увидеть не просто череду событий, происходивших в Сиани или в Константинополе, но и то, почему они произошли и по какому сценарию развивались.

В эпоху Древнего мира ведение войн при создании великих империй привело к совершенствованию вооружений. Мечи и кольчуги, копья и щиты, наконец, боевые колесницы – все это было на вооружении армий Древнего Египта, Персии, Греции, Рима, Китая. Но кроме развития наступательного и оборонительного оружия должна была совершенствоваться и полководческая мысль. Военачальник должен был всесторонне изучить предстоящего противника, местность, где пройдут боевые действия, особенности климата. И, главное, в результате такого комплексного анализа полководец составлял план каждого из сражений и всей кампании. Разумеется, план был секретным. В нем обязательно должны были содержаться элементы, которые, по мнению его составителя, обеспечивали успех отдельных баталий и всей войны.

Византийская стратагематика уходит своими корнями в богатейший арсенал военной и дипломатической науки, доставшийся ей от Древней Греции и создававшего империю Рима. Однако, если к стратегии во все времена относились предельно серьезно^[14], позволяя шутить по поводу нее лишь в поэзии^[15], то в эллинско-римском мире стратагемы использовались, но, «при всей их полезности, не рассматривались ни греками, ни римлянами как разновидность рациональной науки о войне, поскольку связывались не с расчетом, а со случаем»^[16].

Как само слово «стратагема», так и систематические описания хитростей и уловок со времен Античности появились именно на страницах военных сочинений. В названиях греческих и римских памятников используется транслитерация древнегреческого слова στρατηγήµα – стратигима (мн. число στρατηγήµατα – стратигимата), которое использовал и Фронтин, для остальных случаев используется транслитерация принятого в современных европейских языках слова (stratagem – англ., stratagйme – франц., stratagem – нем.), закрепившаяся и в русском языке.

До нашего времени дошло два военных трактата – «Стратегемы» греческого автора II века н. э. Полиэна^[17] и «Стратегемы» римского военного теоретика I века н. э. Секста Юлия Фронтина. Именно Фронтин и дал первое в Европе определение стратагемы^[18]. В Древней Греции и Риме понятия στρατηγικά (стратигика) и στρατηγήµατα – (стратигимата), ставшие впоследствии названиями разных жанров литературы, были достаточно близки. Как отдельный жанр στρατηγήµατα сформировались достаточно поздно, уже после создания стратегик, тактик и полиакретик. Сложную связь понятий στρατηγικά и στρατηγήµατα отмечал и Карл фон Клаузевиц: «На первый взгляд кажется правильным, что стратегия получила свое название от хитрости и что при всех действительных и кажущихся переменах, которым подвергалось ведение войны со времен греков, это название все еще указывает на специфическую сущность стратегии»^[19].

Полиэн собрал в 8 книгах свыше 900 таких стратагем, которыми пользовались в реальной жизни греческие военные и политики, а также которые упоминались в художественной литературе, в частности в «Одиссее» Гомера. Герои греческой мифологии также являлись для него составителями и пользователями стратагем. Обращаясь к стратагемам Полиэна, мы сразу замечаем их созвучие китайским стратагемам. И не просто обнаруживаем созвучие, а, более того, прямые аналоги. Вот, например, стратагема № 9 «Телемен»:

«Телемен вместе с другими Гераклидами, желая переправиться на Рион, послал локров-перебежчиков сообщить пелопоннесцам, что они стоят на якоре в Навпакте, чтобы казалось, что собираются отплыть к Риону, но их истинное желание – отправиться к Истму. Пелопоннесцы, поверив, пошли к Истму. А войско во главе с Теменом спокойно завладело Рионом»^[20].

И ознакомимся с китайской стратагемой № 8 из «Трактата 36 стратагем», которая озаглавлена «Для вида чинить деревянные мостки, втайне выступить в Чэньцзан». Ее сущность звучит следующим образом: «Стратагема сокрытия истинного направления». В качестве примера приведем вариант 8.2:

«Дэн Ай (197–264), военачальник государства Вэй, разбил лагерь на северном берегу Белой реки (на северо-востоке нынешнего уезда Сунпань в провинции Сычуань). Через три дня военачальник Цзян Вэй (202–264) из государства Шу приказал своему подчиненному Ляо Хуа вести войско на южный берег той же реки и поставить его напротив лагеря Дэн Ая. Военачальник Дэн Ай сказал своему коменданту: «Если бы Цзян Вэй собирался на нас внезапно напасть, то он осадил бы нас, притом что мы гораздо слабее его, по обычным правилам военного искусства. Он бы сразу же переправился через реку и напал на нас. Однако мы не видим с его стороны никакого движения. Я думаю, что Цзян Вэй собирается отрезать нас с тыла вот и поставил Ляо Хуа, только чтобы удержать нас здесь. Цзян Вэй наверняка направился сейчас с большой армией на восток, чтобы захватить наш опорный пункт, город Таочэн (современный Таояннчэн в провинции Ганьсу).

Той же ночью Дэн Ай приказал своему войску направиться в Таочэн по маленькой тропинке. Действительно Цзян Вэй как раз собирался переправиться через реку, чтобы занять город. Но Дэн Ай подоспел раньше. Так что Таочэн остался в руках Дэн Ая. Вот прием неудачного применения стратагемы № 8, поскольку Дэн Ай сумел ее разгадать. Отклонение Цзян Вэя от обычных военных действий – переправы через реку и нападения на значительно более слабое войско Дэн Ая – было слишком очевидно и навело Дэн Ая на подозрения»^[21].

Что касается византийцев, то Маврикий в «Стратагеконе» указывал, что «действия на войне подобны охоте. Подобно тому, как успех на охоте достигается больше с помощью выслеживаний, сетей, засад, обманов, облав и других уловок, чем с помощью силы, все это нужно использовать и в войнах, будут ли враги более сильными или более слабыми. Ведь действовать против врагов только в открытую или напролом, даже если победа над ними кажется очевидной, значит связывать исход дела с опасностью и неоправданным ущербом. Поэтому безрассудно добиваться победы, сопряженной с уроном, без большой необходимости, – это приносит лишь призрачную славу»^[22].

Собрание византийских стратагем мы находим в фундаментальном труде Кекавмена «Советы и рассказы. Поучение византийского полководца XI века»^[23].

Как отмечают современные авторы, «стратагемы как особое явление социальной жизни представляют собой очень трудный объект для исследования. Во-первых, уловки и хитрости – это нетипичные, уникальные для своего времени и места мысли и действия, требующие особого искусства и нестандартного подхода к ситуации. В результате применения стратагемы получается, как правило, неожиданный и изумляющий окружающих результат. Как это ни парадоксально, но иногда результат воплощения хорошего плана и колдовство оценивались китайским обществом как явления одного порядка. Такое восприятие стратагем характерно не только для произведений фольклора или литературы, в которых авторский вымысел и фантазия практически ничем не ограничены. В Китае с именами стратагемщиков ассоциировались не только военные трактаты, но и технологии прогноза погоды, умение предсказывать будущее, воплощенные в различные гадательные практики, системы физиогномики и хиромантии. Начиная с «Истории династии Суй» (589–619 гг.) названия подобных сочинений присутствуют практически во всех библиографических разделах официальных династийных историй. Такая наивная ассоциация, закрепившаяся как в народной культуре, так и в культуре просвещенных слоев общества, демонстрирует признаваемое всеми китайцами редкое умение видеть в различных природных и социальных явлениях скрытое, непроявленное, недоступное обыденному сознанию»^[24].

Если исследовать стратагемы не только с точки зрения психологических особенностей древнекитайского общества, но и их прикладной эффект, то тогда вступает в действие вторая их особенность. Дело в том, что «применение уловок требует скрытности и секретности. Маскировка истинных целей и дезинформация противника – самые важные условия успешной реализации стратагемы. Исследователю, как правило, доступно только описание конечного результата, зафиксированного фольклорной традицией, эпосом или исторической хроникой. Именно поэтому очень сложно бывает реконструировать процесс мышления, в результате которого создаются успешные стратагемы^[25]. Достаточно проблематичным по этим же причинам представляется анализ неудачных попыток использования стратагем, такие факты письменные источники практически не фиксируют»^[26].

И, наконец, «в-третьих, контекст существования стратагем характеризуется многоуровневыми и разноаспектными конфликтами. Собственно говоря, мотивом для создания и применения стратагемы является социальный конфликт, который невозможно разрешить общепринятыми или силовыми методами. Во многих культурах и обществах применение хитростей и уловок вступает в противоречие с этическими нормами и предписаниями, не всегда считается допустимым или разрешенным действием. В рамках социального конфликта может сформироваться еще один – этический конфликт оценки целей и средств, проявляющийся в необходимости обоснования или оправдания использования уловки»^[27].

Выводом из этой триады методологических особенностей изучения стратагем является то, что «исследователь, реконструирующий стратагемное мышление, сталкивается с тройным сопротивлением исходного материала, обусловленным изначальной атмосферой секретности, в которой создавалась стратагема, мистическим флером ее восприятия в обществе и сомнительным этическим статусом самого факта реализации стратагемы, который ее автор не всегда стремился вынести на обозрение широкой публики. Закономерным следствием таких характеристик исходного материала является простой «коллекционерский» подход к изучению стратагем и стратагемного мышления, в рамках которого стратагемы подбираются в рамках определенного рубрикатора, например «Трактата «36 стратагем», а то и вовсе бессистемно»^[28].

Вместе с тем, Линь Юйтан увязал применение стратагем с традиционной китайской религией – даосизмом. «В китайской литературе, поэзии и пословицах, – подчеркивал он, – очень часто отражается <…> даосская философия. Такие выражения, как: «Теряя пешку, выигрываешь партию», «Из 36 стратагем лучшая – это бегство», «Настоящий герой никогда не будет рисковать», «Отступи на шаг в своих мыслях», свидетельствуют о восприятии жизненных проблем, свойственном китайскому складу ума. Жизнь предоставляет много возможностей пересматривать те или иные решения благодаря «36 стратагемам», помогающим сглаживать острые углы, в результате чего человек обретает то подлинное добродушие и степенность, которые олицетворяют китайскую культуру»^[29].

Начавшийся в эпоху Великих географических открытий активный контакт различных человеческих цивилизаций продолжается и в наши дни. Европейскую цивилизацию Восток обогатил пряностями и алмазами, шелками и оригинальными философскими системами, фарфором и искусством строить арочные мосты. В течение столетий европейские политики толковали об «отставании» Востока, его «застойности», тем не менее, XVIII век для Парижа, Лондона, Берлина и Петербурга был отмечен устойчивой модой на все китайское. Стиль «шинуазри» в убранстве дворцов и в парковой архитектуре, в живописи и в предметах быта и по сей день мы видим в ансамблях и коллекциях Версаля и Петергофа, Ораниенбаума, Лувра и Потсдама, в собраниях десятков других музеев^[30].

В течение столетий европейцы жадно брали все, что поражало и привлекало их, но, в общем-то, все это лежало на поверхности. Удивительные же свои тайны Восток упорно хранил, для их разгадки требовались время и труд ученых-ориенталистов. Сегодня новые средства коммуникации уплотнили время. Не только востоковеды, но и европейски высокообразованные представители стран Востока выступают в роли талантливых пропагандистов этнокультурных достижений азиатских цивилизаций, способствуют постижению европейцами особенностей политической культуры восточных обществ. Вопреки предсказаниям Р. Киплинга Восток и Запад сходятся. Более того, Восток ведет наступление на Запад.

Если брать не политический, а социальный уровень, то на наших глазах в Европе и Америке почти поголовное увлечение дзен-буддизмом, йогой и сексуальными рекомендациями, записанными в Камасутре, естественно перешло в устойчивый интерес к достижениям традиционной китайской медицины, кухни, гимнастике ушу и системе цигун. Этот интерес вылился в широкое занятие китайскими методами физической и психологической тренировки, что привело к созданию спортивных секций и выпуску специальной литературы. Сегодня Запад наверстывает свое отставание от Востока в главном – в науке о человеке.

Представляемая читателю книга приоткрывает завесу над еще одной, причем наиболее закрытой от иностранцев, особенностью восточноазиатской цивилизации – стратагемностью мышления ее представителей. Само понятие стратагема (по-китайски: чжимоу, моулюе, цэлюе, фанлюе) означает стратегический план, в котором для противника заключена какая-либо ловушка или хитрость. Интересна сама семантика этого понятия: бином «чжимоу», например, одновременно означает и сообразительность, и изобретательность, и находчивость. Как было отмечено выше, стратагемность зародилась в глубокой древности и была связана с приемами военной и дипломатической борьбы.

Огромное влияние на теоретическую разработку стратагемности оказал величайший военный мыслитель Древнего Китая Сунь-цзы, автор трактата «О военном искусстве», который требовал облекать предварительные расчеты в форму стратагем. В настоящее время можно считать установленным, что под литературно-философским псевдонимом Сунь-цзы выступал выдающийся полководец-«стратагемщик» Сунь Бинь, живший в IV в. до н. э. в древнекитайском царстве Ци. На протяжении тысячелетий китайские полководцы составляли стратагемы для взятия крепостей и достижения успеха в военных кампаниях. В исторических хрониках и романах сохранились имена выдающихся стратегов: от легендарного Тай Гуна, наставника У-вана, основателя династии Чжоу (XI–III вв. до н. э.), и соперничавшего в военной славе с самим Сунь Бинем полководца У-цзы (V в. до н. э.) до героев эпопеи «Троецарствие» (конец II – начало III в. н. э.) Чжугэ Ляна и Цао Цао.

Стратагемы составляли не только полководцы. Политические учителя и наставники царей были искусны и в управлении гражданским обществом, и в дипломатии. Все, что требовало выигрыша в политической борьбе, нуждалось, по их убеждению, в стратагемном оснащении. Дипломатические стратагемы представляли собой нацеленные на решение крупной внешнеполитической задачи планы, рассчитанные на длительный период и отвечающие национальным и государственным интересам. В дипломатии понятие стратагемности раскрывается как сумма целенаправленных дипломатических и военных мероприятий, рассчитанных на реализацию долговременного стратегического плана, обеспечивающего решение кардинальных задач внешней политики государства. Будучи нацеленной на реализацию стратагемы, стратагемная дипломатия черпала средства и методы не в принципах, нормах и обычаях международного права, а в теории военного искусства, носящей тотальный характер и утверждающей, что цель оправдывает средства.

Но с помощью стратагем наносились и тактические удары. Широко известна, например, стратагема «Убить чужим ножом», с помощью которой устранялся опасный персонаж в лагере противника. Так, в романе-эпопее «Троецарствие» министр – блюститель церемоний Ван Юнь задумывает стратагему, чтобы избавиться от жестокого и распутного военачальника Дун Чжо, стремившегося захватить престол. Ван Юнь договаривается с красавицей певицей и танцовщицей Дяочань о том, что она должна понравиться и Дун Чжо и его приемному сыну, храброму, но недалекому воину Люй Бу. Ван Юнь обещает отдать Дяочань молодому храбрецу, но отправляет ее к Дун Чжо. Естественно, что Люй Бу взбешен и обвиняет Ван Юня в коварстве, однако тот с невинным видом отвечает, что Дун Чжо лишь поинтересовался подарком и взглянул на красавицу, после чего, уверив, что сам передаст ее Люй Бу, увез артистку к себе. Став наложницей Дун Чжо, Дяочань постоянно стремится столкнуть своего хозяина с его приемным сыном. В конце концов, ей это удалось, и Ван Юнь, устроив западню, заманил Дун Чжо во дворец, где тот и был убит Люй Бу^[31].

Этот эпизод подобен многим другим в богатой истории Китая. Но в нем особенно наглядно раскрываются необходимые условия для составления и успешной реализации стратагем. К ним относятся: умение рассчитывать ходы и предвидеть их последствия, знание психологических особенностей тех, против кого нацелен план (Дун Чжо обуян жаждой власти и сластолюбив, Люй Бу храбр, недалек и может увлечься молодой красавицей) и, наконец, упорство автора плана в реализации стратагемы. Стратагема организует последовательность действий.

Выражение «политика является искусством возможного» стало тривиальным. Банальное толкование его сводится к тому, что политик ограничен в своих возможностях и должен, будучи реалистом, максимально учитывать конкретную ситуацию, следовательно, он не может сделать более того, что ему позволяют обстоятельства. Однако на самом деле искусство возможного – это способность предвидеть последствия политических шагов, их возможные результаты. В этом плане стратагемность, раскрывая способность просчитать ходы в политической игре, а порой не просто просчитать, но и запрограммировать их, исходя из особенностей ситуации и качеств противника, служит образцом политической дальновидности, причем дальновидности активной.

Итак, стратагемность – это сплав стратегии с умением расставлять скрытые от противника западни. Казалось бы, все очень просто: найдите свою стратегию и оснастите ее ловушками. Но даже в такой суперстратегической игре, как шахматы, европейские мастера лишь в конце XIX в. научились строить основанные на оценке ситуации стратегические планы. Э. Ласкер писал по этому поводу: «Найти правильный план так же трудно, как отыскать верное обоснование его. Прошло много времени, по меньшей мере, тысяча лет, прежде чем шахматный мир понял значение плана»^[32]. В Китае же за несколько столетий до нашей эры выработка стратегических планов – стратагем – вошла в практику и, став своего рода искусством, обогащалась многими поколениями.

Знание древних стратагем, составление хитроумных планов превратилось в традицию, причем не только традицию политической жизни, касающейся дипломатии или войны. Со временем продуманный во всех деталях обычный бытовой план сравнивали в Китае с классическим наследием великих стратегов. В известном средневековом романе «Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй» старуха сводня Ван, устраивая герою любовное свидание, хвастает, что у нее есть план, состоящий из десяти пунктов, который по своим достоинствам не уступает планам самого Сунь-цзы^[33].

Умение составлять стратагемы свидетельствовало о способностях человека, наличие плана вселяло в исполнителей уверенность в успехе любого дела. Поэтому на всех уровнях в Китае привыкли с должным уважением относиться к стратегии и вырабатываемым стратегами планам. От важнейших политических проблем до игры в китайские облавные шашки «вэй-ци» – всюду шло состязание в составлении и реализации стратагем. Появился даже специальный термин – чжидоу, – обозначавший такую состязательность. Стратагемность стала чертой национального характера, особенностью национальной психологии. Но это не означает, что китайцы – это нация ловких интриганов, хитрецов и обманщиков. Нет. Это народ, в первую очередь умеющий стратегически мыслить, составлять долгосрочные планы, как на государственном, так и на личностном уровне, умеющий просчитывать ситуацию на достаточное количество ходов вперед и употребляющий стратагемные ловушки для достижения успеха.

Одним из достоинств совершенного человека, согласно конфуцианскому учению, являлось такое качество, как «минь» – ум, смышленость, способности. Владение искусством составлять стратагемы было свидетельством высокой одаренности. О таких людях говорили: не успеет шевельнуть бровью, в голове рождается план. В Древнем Китае огромная масса придворных ученых, философов занималась составлением стратагем. Эти профессионалы предлагали свои секретные планы правителям царств или феодалам, способным оплатить интеллектуальную услугу.

Вместе с тем еще в Древнем Китае была поставлена проблема соотношения стратагемности с моралью. Конфуцианские ученые критиковали создателя первой централизованной китайской империи Цинь Ши-хуанди (259–210 до н. э.) за то, что он «выслушивал планы, предлагавшиеся множеством людей, применял достижения шести поколений, благодаря чему, как шелковичный червь, пожрал шесть царств, уничтожил местных владетелей, овладел Поднебесной. Он полагался на низость коварных планов, что привело к исчезновению искренности и доверия. В его правлении не было ни нравственных наставлений, ни преобразующих начал гуманности и справедливости, которые помогли бы объединить сердца Поднебесной… и в Поднебесной начался великий разброд, вызванный тем злом, которое таилось в коварстве и лжи правителя»^[34].

Ответ Цинь Ши-хуанди его оппонентам был весьма характерен: император приказал закопать несколько сот ученых живьем в землю, а их книги сжечь. Как говорится, без всякой стратагемности. Но судьба не оставила безнаказанным это злодеяние: спавшему императору была введена в ухо игла, он скончался без следов насилия или отравления. Но проблема моральных аспектов стратагемности оставалась. Она решалась исторической наукой и художественной литературой, исходившими каждый раз из одного общего критерия: если герой действовал в интересах государства и ради благоденствия народа, то он относился к положительным персонажам, его стратагемы и основанные на них шаги и меры были благородными по определению. И, разумеется, узурпаторы власти, охотники за чужим добром, похитители невинности и прочие злодеи составляли «негативные» стратагемы, которые, тем не менее, все равно подлежали изучению и запечатлению в анналах.