Книга трипов. Странствия и перемены

ЛИВАН. БЕЙРУТ
Призраки

В столице Ливана я неожиданно стал свидетелем странной демонстрации: миллионы сирийцев с портретами президентов Сирии и Ливана, флагами Ливана и транспарантами из цикла «America go home!» шествовали по центральной улице города под аккомпанемент патриотической музыки.

Пластиковая бутылка из-под «Бон-аквы» наполнена белой непрозрачной жидкостью. Два парня по очереди прикладываются к бутылке. Заметив наши заинтересованные взгляды, они по-русски предлагают нам попробовать… В бутылке – разведенный водой арак. Мы выпили, и анис пронзил нас насквозь.

Мы направились в даунтаун.

Бейрутский даунтаун сразу сбавил обороты нашего драйва, да и арак внутри приобрел некоторую маслянистость. В даунтауновском воздухе – спокойствие и довольство. Даже не довольство, а некая гордость из разряда «мы добились этого сами!» Улицы вычищены до блеска. Дома столь ухожены, словно это не дома, а фотографии на страницах глянцевых журналов. Бутики и рестораны светятся богатым лоском «европейского» благополучия. В общем-то, в Бейруте таков не только даунтаун. Лишь следы от пуль в стенах полуразрушенных старинных домов не позволяют поверить в то, что эта ласковая атмосферность царила здесь всегда. Такое затишье бывает перед бурей.

Балконы с чугунными перилами и решетками увиты зелеными растениями. На окнах – узорчатые решетки. Обыкновенный дом, обыкновенный сад… А через дорогу – Средиземное море.

Мы добрались до набережной затемно. Огнями зажглась далекая гора с армянскими кварталами, и теперь холодно искрилась в темноте. Будто море с его купающимися в лунном свете волнами выросло до неба.

Соленый воздух, пропитанный тишиной, редкие прохожие. Ощущение теплой радостной свободы. И, конечно, арак, который мы продолжили пить на набережной.

Спустившись к морю и усевшись на камнях, мы трогали воду.

Сзади к нам подошел нахрапистый толстый араб и на корявом английском решительно потребовал показать ему наш фотоаппарат.

«Ты только что сфотографировал ее! Она сказала мне!» – араб размахивал руками и уверял, что кто-то из нас только что насильно сфоткал его жену, которая сидела себе спокойно на набережной и, никого не трогая, ожидала, пока муж принесет ей кока-колы.

Араб был возбужден и намеревался засветить пленку.

«Жену? Какую жену?» На самом деле, лучший способ избежать неприятностей в арабских странах – не поддерживать разговор, когда у вас есть сомнения в целесообразности этого разговора. Просто молча уходить.

Проснувшись на следующий день, мы сходили во французский супермаркет. Чтобы купить еще арака, разумеется! Ну и заодно что-нибудь поесть (уличный кебаб изрядно поднадоел нам).

Утром Бейрут еще привлекательнее, чем ночью. Крутые улочки-подъемы освещены розовым солнцем. Водопады бесшумно стекают по прозрачным стенам футуристических отелей. Много деревьев и кустов, бутики, особняки, дорогие машины. В одном из переулков на тротуаре натыкаемся на толстый черный бумажник. Из него соблазнительно высовывается пачка двадцатидолларовых купюр…

Парни уехали в какой-то горный город, осматривать замок Хезболлы. А я решил остаться в Бейруте. Мне очень импонировало его спокойствие и воздушная расслабленность. Я бесцельно дрейфовал по теплым улицам и пытался представить себе, как в таком городе могли звучать взрывы. Представить не получалось. А потом я увидел эту чудаковатую арабскую старушенцию.

Старушенция смотрела на меня, и я решил подойти пообщаться. Из-за угла как раз вынырнули какие-то люди с транспарантами, скандирующие что-то по-арабски. Ну, я и воспользовался случаем, чтобы обратиться к старухе: «Кто это такие? Что они кричат?» В ответ она стала пространно рассказывать мне о сирийско-ливанских отношениях.

«Нет! – взвизгнула она. – Бейрут – очень суетливый и шумный город!» У Мэй (так ее звали) был настолько скрипучий и громкий голос, что я должен был даже прислонить палец к губам… А взвизгнула она в ответ на мое предположение, что Бейрут – очень тихое место. «Просто сегодня будет демонстрация. Поэтому торговля приостановлена».

Мы шли по Дамаскус-роад, большой улице, разделяющей Бейрут на две части – восточную, где живут в основном христиане, и мусульманскую западную часть. Мэй рассказывала мне, что обычно все эти демонстрации устраивают на улицах столицы Ливана сирийцы. Им очень по нраву дружба сирийского и ливанского президентов – ведь они запросто могут приехать в благоустроенный Бейрут и заработать сразу много денег, а потом увезти их с собой в Сирию и довольно долго жить на них. Ливанцев такое положение дел не устраивает. Они с некоторой брезгливостью и презрением смотрят на сирийцев, стараются не покупать ничего в сирийских магазинах и не ездить в сирийских такси, но вслух свою точку зрения не высказывают, внешне сохраняя нейтралитет. А сирийцы тысячами съезжаются в Бейрут и, изображая ливанцев, устраивают в центре города помпезные демонстрации, в которых ратуют за сохранение братских отношений между Ливаном и Сирией. «Сегодня будет одна из таких демонстраций, – сказала Мэй. – Можешь посмотреть. Только осторожнее. Иногда бывает небезопасно! А я поехала домой, вот и муж уже приехал за мной». И она пошла к старому Мерседесу, припаркованному около одного из закрытых магазинов.

Поводом к демонстрации на этот раз послужила некая резолюция №1559, принятая за сколько-то месяцев до того Конгрессом Объединенных Наций. Резолюция в очередной раз регламентировала отношения между Сирией и Ливаном. А демонстранты настаивали на том, что это всё – очередные антиарабские происки американцев из цикла «разделяй и властвуй». Таков был посыл этого шествия.

Миллионы сирийцев с портретами президентов Сирии и Ливана, флагами Ливана и транспарантами вроде «America go home!» двигались по центральной улице Бейрута под аккомпанемент патриотической музыки, доносившейся из наполненного аппаратурой грузовика, который грузно полз среди демонстрантов. А на балконах окрестных домов стояли местные жители и, глядя на весь этот цирк, перешучивались…

Кругом – машины скорой и пожарной служб. Впереди шеренг демонстрантов – три полицейских джипа и кордон полиции с щитами. На грузовике с аппаратурой бородатый активист в бейсболке и черной безрукавке скандирует ритмичные лозунги, задающие темп шагающим людям. «Мы мирные бойцы, а не террористы!» – гласит огромная зеленая растяжка в руках одной из передних шеренг.

Люди образуют цепь, взявшись за руки. Я стою на мосту и сверху наблюдаю за этой людской рекой, плывущей по широкой улице. Сюда никого не пускают, кроме прессы, да и мне вскоре придется спуститься вниз и идти с демонстрантами. Сирийцы с ливанскими флагами маршируют под барабанную дробь. Серьезные группки сменяются веселыми прыгающими молодцами с мегафонами. «Beirut says no to the interference of US and France in the Lebanese».

Активисты поддерживают порядок и дистанцию между шеренгами. Стильные молодые люди улыбаются, старики в красно-белых кофиах серьезны. Активистам все труднее сдерживать хаос. Кругом баннеры, проклинающие резолюцию: «1559 go to hell!», «Resolution 1559 is an interference with Lebanese affairs and against international law».

На площади перед даунтауном организован серьезный полицейский кордон. В даунтаун демонстрацию не пускают, и, как кажется, полиция в любой момент готова применить реальную силу. Слоганы эхом отлетают от домов. Над многотысячной толпой низко летают два военных вертолета.

До моего отеля пять минут ходьбы, и я решаю зайти в номер подкрепиться. В холле хозяин смотрит телевизор. Новости на BBC. В прямом эфире передают бейрутскую демонстрацию. Я выхожу на улицу и слышу тот же голос, что доносился только что из телевизора. История онлайн… Но тут вдруг происходит какое-то чудо: на улице становится подозрительно тихо!

Вернувшись на площадь, я застаю там лишь нескольких полицейских, убирающих заграждения. Всё закончилось так же внезапно, как и началось. Сирийцы, как призраки на рассвете, как-то мгновенно растворились в воздухе…

Я покупаю воду в маленькой лавочке. Торговец говорит по-английски, и я спрашиваю, что он думает о демонстрации. «Я люблю Россию, я люблю Америку, я люблю Францию. Но Сирию я не люблю. Сирийцы должны убраться из Ливана. Это наша страна! Я христианин, а из-за сирийцев христианам в Ливане житья нет!»

Поет муэдзин. Из проезжающего мимо лимузина пищит французскоязычное контральто, по голове тихо шебуршат листья декоративной магнолии. На заборе трафарет – модная девушка в джинсах и белой блузке. Темнеет. Мимо проходят темноволосые и темноглазые восточные красавицы. Я оборачиваюсь им вслед и вижу толстые зады, между которыми небрежно розовеет море…

Осень 2004 г.

Фото: Глеб Давыдов

СИРИЯ. ПАЛЬМИРА
Секс с верблюдами

Когда мы сошли с автобуса в центре сирийского города Тадмор, что в непосредственной близости от развалин древней Пальмиры, нас сразу взяли в оборот: поселили в крайне неудобный отель, предложили немедленно поехать смотреть закат на горе с цитаделью, проводили в ресторан с национальной кухней, а ночью пообещали свозить в пустыню – пить чай с бедуинами.

Скажу сразу: мы приехали сюда не ради всемирно известного бренда Пальмиры. Гулять с фотоаппаратами среди камней и ловить кайф от близости к жалким останкам древнего величия? Спасибо… Просто это было единственное место в Сирии, где, согласно прогнозу погоды, той осенью совсем не было дождя и светило теплое солнце.

Кстати, у адептов такого рода «исторических развлечений» (я имею в виду любование развалинами) есть нечто вроде идеологии. Формулируется она примерно так: по всем этим уцелевшим колоннадам и кускам арок можно (при условии достаточно богатого воображения и некоторого знания истории) воссоздать полный образ великолепного античного города. Наверное, это действительно так, но меня больше интересовало не III тысячелетие до нашей эры, а настоящее время.

Впрочем, пару раз я все-таки сходил посмотреть, что это за диво – развалины древней Пальмиры («О! наши руины! Это очень красиво!» – восторженно рекомендовали местные.)

Длинные ряды колонн образовывали гигантское сито, через которое медленно цедилось закатное солнце. Через секунду остатки стен стали похожи на тихо тлеющие угли, а весь город с его разрушенными дворцами – на огромный мангал. Небо цвета сырого шашлыка в считанные минуты потемнело.

Я стоял посреди сумеречного амфитеатра и, глядя на сцену, прислушивался к тишине. Когда-то могучие гладиаторы развлекали здесь могучих царей. На темно-розовых, с каждой минутой чернеющих стенах проступали кровавые силуэты… Впрочем… Ничего там, конечно же, не проступало. Просто кругом стояла такая тишина, а эти древние стены возвышались надо мной с таким спокойствием и величием, что от всего этого я невольно поддался какому-то древнему очарованию. Но вдруг в орхестру ввалился на велосипеде какой-то тип и стал предлагать мне товары первой необходимости – вышитые узорами скатерти, туристические открытки с видами Пальмиры, деревянных лягушек, квакающих, если провести специальной палочкой по гребешку на их спине…

Рано утром я вышел из отеля и отправился изучать реальный – живой – город. Тадмор. Солнце грело. Мимо шныряли трехколесные драндулеты, разукрашенные всеми цветами радуги. Я двигался вверх по улице. Около одной из лавок стояли две женщины. Первая – в синем с красной вышивкой платье – была постарше и держала за руку ребенка. На лице ее проступали черные татуировки. Другая – помоложе, наверное, старшая дочь. Она выбирала из стопки блины тонкого арабского хлеба. И сверкала. Точнее, сверкало на солнце ее платье, вышитое позолоченными узорами. Я, может быть, и вовсе не обратил бы на этих женщин никакого внимания, если бы не это платье.

Девушка посмотрела на меня, и ее губы, выкрашенные в ярко красную помаду, растянулись в кокетливой улыбке. За губами показались некрасиво-белые десны и серо-коричневые зубы (два зуба, однако же, были золотыми).

И золотые зубы, и красная помада, и вышитое позолотой яркое облегающее платье – все это выглядело очень для этих мест странно. Подобный «гламур» среди мусульман совсем не в почете.

Темные тени на ресницах. Грязные голые ноги в сандалиях, с ярко-красными ногтями. Да и еще улыбающийся, явно с эротическим подтекстом взгляд…

Они купили хлеб и двинулись дальше. Я шел рядом и наблюдал за девушкой. У нее был очень нездоровый цвет лица – под глазами лежали черные синяки, а во всей ее типично по европейским меркам модельной фигуре чувствовалось что-то мистически свободное. Она поместила пачку лавашей на голову, и теперь, и без того очень высокая, стала похожа на одну из тех колонн, что я видел вчера в Пальмире. У лавки с фруктами и финиками женщины остановились, и та, что постарше, вступила в беседу с торговцем, а я в это время заговорил с младшей. Она ни слова не понимала по-английски и только улыбалась мне, с интересом глядя мне в глаза и покусывая свой указательный палец. Мы говорили на совершенно разных языках. А из лавки на нас смотрели недовольные глаза торговцев-арабов…

«Do you want to fuck beduin?» – спросил меня молодой парень педерастической наружности, торговец курицами-гриль. Он как раз наблюдал за тем, как я пытаюсь наладить контакт с девушкой, и, когда они удалились, обратился ко мне. Трахнуть бедуина! Чушь какая, да за кого он меня принимает! – удивился я. Но араб тут же объяснил, что девушки, с которыми я только что говорил – бедуинки, живущие недалеко отсюда в пустыне и заезжающие в Тадмор за продуктами. «I have a friend in the desert, beduin girl. She is 18 years old and very-very beautiful! You can fuck her if you want. It’s only 50 dollars». Склизкий тип… Я объяснил ему, что возможность секса с бедуинкой меня прельщает не слишком, а вот посмотреть на их быт, побывать глубоко в пустыне в их лагерях – это было бы интересно. «Но только у настоящих бедуинов, а не у этих туристических декораций, которые у вас тут в двадцати минутах езды!»

Через пять минут мы с Али и фотографом Чурочкиным уже тряслись посреди пустыни в доисторическом Мерсе.

Небольшой серый шатер из толстой верблюжьей шерсти. Рядом высится грузовик, в котором бедуины переезжают с места на место и перевозят скот. На бежевой твердой земле вокруг шатра чернеют круглые резиновые корытца. Это кормушки для овец. Маленький ягненок с переломанной при рождении ногой дергается на шерстяной подстилке и печально блеет. Хозяин – серьезный мужчина с темным обветренным небритым лицом, с красно-желтыми руками (видимо, от постоянного курения самокруток и от частых контактов с глиной), в красной кофии и длинной коричневой рубахе, поверх которой – безрукавка с V-образном вырезом.

Это был первый лагерь, куда привез нас наш пошловатый проводник. Конечно, ничего особенного – просто семья скотоводов. Я потребовал отвезти нас поглубже в пустыню. «Где верблюды, чувак? У бедуинов должны быть верблюды, ОК?» Признаюсь, в этот момент я был охвачен каким-то непривычным для меня туристическим азартом.

Минут через двадцать мы вновь резко свернули с трассы на какую-то неровную тропинку, уводящую в глубину безбрежного коричневого поля. По этому пути мы проехали еще минут пять-семь, а потом тропинка растворилась напротив трех больших прямоугольных шатров. Тут все было так же, как и на первой стоянке, только гораздо больше. Стога сена, корытца для овец, грузовики, дети… В одном из шатров сидели мужчины и пили чай. Нам тут же было предложено присоединиться к ним. Из небольшого сверкающего на солнце металлического чайника в стограммовые стаканчики налили черный-черный чай, очень сладкий и крепкий – полстакана сахара и полстакана заварки. Чай был терпкий, с привкусом какой-то травы, и с одного глотка утолял жажду и приятно освежал.

Немедленно выпив (что неправильно – сами бедуины пьют один такой стаканчик около получаса), я попросил еще. После третьей стопки я, как мне тогда показалось, окончательно превратился в бедуина, хотя, в сущности, я бесстыдно предавался довольно обыкновенному туризму. Кочевники, сидя на шкурах, что-то пошучивали между собой в нашу сторону и с интересом поглядывали на камеру в руках Антона. Я слушал корявые объяснения нашего гида, а потом все утонуло в нарастающем металлическом гуле. Это были колокольчики…

Сотни маленьких колокольчиков… Голодные овцы с топотом и звоном неслись к корытам, куда маленькая девочка только что насыпала корм. Пять баранов подбежали к двум большим, особняком стоявшим корытам. А овечки – их было гораздо больше – стали есть из маленьких кормушек. Наш проводник объяснил, что баранам в еду подсыпают специальное вещество, удваивающее их мужскую силу. Девочка курировала баранов, то и дело отгоняя камнями овец, которые норовили посягнуть на баранью виагру. «Верблюды-то где?!» – снова осведомился я.

Верблюд видит человека очень высоким. Так устроено его зрение. Он не видит, где у человека кончаются ноги, поэтому человек кажется верблюду бесконечно высоким чудовищным великаном. Так объяснил проводник тот невменяемо дикий ор, который при нашем приближении издала небольшая верблюдица. По словам Али, верблюдица просто испугалась. Бедуины рассматривали нас, мы рассматривали бедуинов. Верблюды рассматривали нас всех. И жевали специальным образом приготовленное для них сено.

Никто ни в коем случае не должен видеть, как верблюды совокупляются. «Никто! Даже их хозяева не должны видеть этого! И ты знаешь, что будет, если человек все-таки подсмотрит, как верблюды занимаются сексом, и верблюд заметит это? – авторитетно вещал гид. – Он попытается убить этого человека! Если же у него не получится это сделать, то… то он убьет самого себя!» Глядя на эту неуклюжую нелепую громадину, я с недоумением спросил, каким же способом он себя убьет? Верблюд-самоубийца казался мне чем-то совершенно немыслимым. «Он подойдет к машине и станет биться головой об ее крышу. Или ляжет на бок и начнет биться головой о землю, пока совершенно не разобьет голову и не сдохнет…»

Наутро я опять пошел к развалинам. Что-то все-таки тянуло меня туда…

Полный покой. Невозможно даже представить, что это место когда-то было охвачено кровопролитными сражениями. Казалось, что это одно из самых надежных мест на земле. Эти камни стояли здесь испокон веков. И в то же время это было окончательным свидетельством иллюзорности земного могущества и богатства. Время разрушает все.

На краю разрушенного города в маленьком белом бетонном доме что-то зашевелилось. Семья бедуинов вылезла на солнце. Вокруг них забегали гуси и куры. Муж крутил самокрутку, жена принесла чайник. Дети плакали. Заметив меня, женщина помахала рукой, как бы приглашая в гости. Меня приветливо напоили чаем. А потом попытались втридорога продать шаль. Я отказался и тут же снова ушел вглубь разрушенного города.

Среди развалин шествовал большой верблюд, верхом на нем сидел маленький арабский мальчик. Мальчик стал уговаривать меня прокатиться на верблюде. Я отказался и спросил: «Эй, парень, а правда ли, что нельзя смотреть, как верблюды занимаются сексом?» Он тут же понял, о чем я, и ответил: «Да нет! Это ерунда. Если хочешь посмотреть, я могу тебе это устроить. За десять долларов, прямо сейчас! Пойдем». Нет. Спасибо. Больше никогда не буду ездить в туристические места, – подумал я и пошел прочь. И дались мне эти верблюды?

Осень 2004 г.

Фото: Антон Чурочкин

СИРИЯ. ХАЛЕБ
Медиагород

Халеб (Алеппо) находится совсем уже рядом с Турцией, почти на границе. Это самый большой город Сирии. В нем восток сталкивается с западом, они смотрят здесь друг на друга и пытаются найти общий язык. Это город, по своей энергетике, цветам и скорости похожий на Москву, но одновременно и очень особенный: его узловая, торговая вибрация многократно преумножена отчетливой медиавирусной спецификой.

Ирак. 28 октября 2004 года. Пустыня. Военный грузовик. Американский офицер (шлем, солнцезащитные очки, болотная униформа, белые зубы) отдает водителю приказ двигаться в сторону Багдада. Колонна американских машин катит по пустынному шоссе. Мост над рекой Тигр. Солдаты настороже. Готовность номер один… Табличка Welcome, полупустой Багдад. Какое-то время американцы едут по напряженно тихим улицам. И чем напряженнее становится тишина, тем явственнее на лицах солдат проступает выражение страха.

Из-за угла медленно выкатывается длинный автобус. Преграждает путь американцам и останавливается. Из открывшихся дверей автобуса, как пчелы, выпрыгивают один за другим люди с автоматами. Стоп-кадр. Офицер связывается с кем-то по рации и отдает приказание развернуться: «Назад!» Но сзади уже подготовлены иракские грузовики, закрывающие американцам путь к отступлению. Начинается огненная мясорубка…

На самом деле все это происходит не в Багдаде, а в сирийском торговом городе Халеб (он же Алеппо). На улице. Вокруг пятнадцатидюймового монитора, установленного рядом с лотком, на котором продают видеодиски, скучковались сирийцы и увлеченно смотрят кино. В Халебе в тот год было множество таких лотков с видеодисками.

Халеб – это город, переполненный призраками массмедиа. Город, где цивилизация Ближнего Востока рефлексирует себя в зеркале Западного мира и получает самоопределение, создавая западному миру альтернативу. И впадая тем самым от этого мира в неуёмную зависимость.

За все время нашего пребывания в городе Халебе (в этом, по выражению одного русского туриста, «городе, будто сошедшем со страниц сказок 1001-й ночи»), мы ни разу не слышали западной поп-музыки. У них есть своя. Она тоже продается на лотках. И, как правило, не существует без видеоряда (дешево смонтированные образцы красивой жизни по-арабски – водопады, пышнотелые красавицы, которые на фоне этих водопадов манерно танцуют танец живота, свадьбы, застолья, светская жизнь, горячие мужчины в дорогих костюмах и жаркие женщины в ярких атласных платьях).

Женщины с широкими бедрами и огромным бюстом (говорят, их с самого детства специально откармливают сладостями, чтобы они обрели надлежащие формы) – это образец восточных красавиц, полная противоположность западным стереотипам. И вдруг среди всех этих женщин-водопадов обнаруживается диск, посвященный войне в Ираке. И вот уже сирийским мужчинам больше неинтересны женщины и застолья. Они заворожено наблюдают за тем, как под аккомпанемент плохо записанной сирийской попсы (с антивоенными текстами) иракцы мочат в мясо американцев. Как Восток торжествует над Западом в кровопролитной бойне. Бесспорный хит… Но откуда взялось это кино? Кто его создатель?

Иракцы мочат в мясо американцев. Трудно сказать наверняка – постановка это или документальные съемки. Внизу (будто бы всё снято на любительскую камеру) есть дата – 2004.10.28. Но… слишком для документальных кадров наигранные лица у американских солдат и слишком четко прослеживается сюжетная линия, к тому же иногда мелькают спецэффекты, которые, очевидно, сработаны на компьютере. С другой стороны, для постановки, сделанной арабами на коленке, это кажется чересчур дорогим и монументальным кино, да и уровень монтажа совсем не похож на остальные CD-ромы, которые тут продают. Все эти богатые гулянки и природные красоты сняты явно на любительскую цифровую камеру и смонтированы на скорую руку в любительских программах. А над «иракским хитом» работали профессионалы. Скорее всего, это смесь документальных кадров, искусно смонтированных, и постановки. Пропагандистский фэйк, медиавирус. А может быть кто-то просто решил использовать в целях наживы праведную ненависть арабов к американцам?

Ракета впивается в американский грузовик. Грузовик подпрыгивает, переворачивается колесами вверх и исчезает в красно-оранжевом дыму. Сирийские мужчины в толпе шевелятся, под воздействием какого-то невидимого импульса переступают с ноги на ногу, покачивают головами и тихо переговариваются. Крупный план: ноги американского солдата в защитных штанах. И тут в эти ноги попадает снаряд – и солдат складывается на землю. Сирийцы в толпе удивленно ахают. Снова крупный план: красно-черные остатки ног в армейских ботинках дымятся на выжженной земле.

Халеб находится совсем уже рядом с прозападной Турцией, почти на границе. Восток в Халебе соединяется с Западом. Они выясняют отношения, смешиваются, совокупляются, дерутся, ненавидят друг друга, продают друг друга в рабство. А потом расходятся в разные стороны, оставляя себе то, что принадлежит каждому изначально. Отторгают друг друга, как масло и вода. Халеб для арабского мира – как Москва для европейского… И, кстати, здесь (почти как в Турции) – десятки вывесок на русском языке. «Фирма Абдулы из Халеба. Обувь», «Свежие кондитерские изделия – оптом и в розницу».

Кругом безумие и суета, по качеству варящейся в них энергии почти идентичные московским суете и безумию, только еще бесшабашнее и нелепее. Потому что сирийские арабы – самый бесхитростный и прямой народ на свете. Сирия вообще – очень простая страна. А сирийцы – простейшие и уж точно не тонкие люди. Они не умеют лгать, хотя очень любят это делать.

Город торговцев и юродивых. Город врунов и актеров… Халеб пропитан шоу-бизнесом, но это не западный шоу-бизнес, который стремится подменить реальность. Это восточный шоу-бизнес, и бог, например, играет здесь совсем не ту роль, что в западном, «католическом шоу-бизе». Бог здесь действительно есть. И он действительно всё прощает. Поэтому людям не нужно особенно притворяться честными…

Я хочу купить чехол для мобильника. Спрашиваю мальчика в лавочке: «Сколько?» («Адэйш?») Он пишет мне на калькуляторе «50». В этот момент подходит отец мальчика. Я набиваю на калькуляторе «40». Отец, не видевший, что набил мне до этого мальчик, деловито и как бы совершенно уверенно в своей правоте говорит «One Hundred». Я со смехом поворачиваюсь уходить. «75!» – кричит вдогонку толстый усач…

Кинотеатр оклеен эротическими фотографиями. Но внутри идет «Властелин колец». Всё не то, чем кажется, всё лжет во всякое время… Убогие религиозные нищие, сидя у входа в мечеть, поют, раскачиваются, жмутся и закатывают глаза. И вдруг один из них прекращает раскачиваться, застывает на секунду, замолчав и выпрямившись. А потом достает из внутреннего кармана пиджака мобильник и, как совершенно обычный деловой человек, начинает вести с кем-то обыденную серьезную беседу. Дервиш…

Иду вниз по улице. Слева – проезжая часть, очень оживленная, справа – череда лавочек, торгующих всякой лабудой – сигаретами, шапками, теплой белой кашей из крахмала и кокосовой стружки, которая служит нам здесь завтраком. Посреди улицы – пустая картонная коробка. Шум, гам, суета, люди бегут в разные стороны. Коробку люди старательно обходят, стараясь не задеть. Но не отрывают от нее заинтересованного взгляда. Скотчем к коробке прикреплен сломанный компакт-диск и – фотография полуголой девушки. Кому принадлежит коробка, становится понятно через минуту: из табачной лавочки напротив мне сально подмигивает седовласый дядя…

Еще через десять метров на лотке продают наклейки. Наклейки делятся на три категории. Первая – красивые виды (водопады, пейзажи). Вторая – политические наклейки, которые демонстрируют в основном частную жизнь президента страны (Башар катается на велосипеде, Башар в кругу семьи). Третий вид – эротика. Красотки в бикини. Среди красоток неожиданно отыскивается наклейка со знойной Шакирой («Shkira» – указано под фотографией). Западная поп-музыка представлена на сирийском рынке только таким способом…

Сворачиваю в проулок между домами. Двигаюсь в ту сторону, где предположительно должен обнаружиться крытый рынок-лабиринт. Но вскоре, так и не зацепив рынок, выхожу к холму Телль, на котором высится цитадель. По мосту поднимаюсь через ров к большой башне и, заплатив 50 лир, вхожу внутрь. Огромные сводчатые залы с небесной мозаикой, перетекая один в другой, выводят в руины старой крепости, к полуразрушенным мечетям, башням и бастионам. Сквозь бойницы смотрю на серый мокрый от дождя город…

И тут, как раз когда я подошел к краю цитадели, облака вдруг рассеялись и навстречу мне вышло солнце. От прекрасного бесконечного города с полукруглыми куполами мечетей, башнями-минаретами и квадратами средневековых домов поднимались розовые облака пара. Над городом висела радуга. И я был на самом верху… Кто-то в городе громко-громко переливисто запел простую и понятную песню на незнакомом арабском языке… Радуга, медленно опускаясь на город, растворялась в небесах. Постановка или документальные съемки? Да какая, собственно, разница…

Осень 2004 г.

Фото: Глеб Давыдов