Read the book: «Редберн: его первое плавание»

Герман Мелвилл

Font:

Переводчик Роман Каменский

Корректор Яна Веретнова

Дизайнер обложки Егор Лаптарев

ISBN 978-5-0053-9906-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

К 200-летию Германа Мелвилла

Глава I
Как у Веллингборо Редберна зародилась любовь к морю и как она развивалась

«Веллингборо! Узнав, что ты идёшь в море, предлагаю тебе взять с собой мою охотничью куртку, она простая, бери её, она убережёт от других расходов. Смотри, она довольно тёплая, прекрасные длинные поля, крепкие роговые пуговицы и множество карманов».

Так говорил мне мой старший брат по простоте и широте своего сердца в канун моего отъезда в морской порт.

«И ещё, Веллингборо, – добавил он, – так как у нас обоих денег немного и тебе нужно снаряжение, а мне дать нечего, то ты можешь взять с собой моё охотничье ружье и продать его в Нью-Йорке, чтобы после купить всё необходимое. Ну же, возьми его, оно мне теперь не нужно, я не могу найти ему пороха».

Я был тогда мальчишкой. Незадолго до этого моя мать переселилась из Нью-Йорка в прелестную деревушку на реке Гудзон, где мы и жили в тиши в небольшом доме. Я был, к сожалению, разочарован несколькими планами своей будущей жизни, наброски которых уже имелись; необходимость сделать что-нибудь для самого себя, объединившись с природным стремлением к странствиям, теперь сговорились со мной, для того чтобы послать меня в море в качестве матроса.

За много месяцев до этого я детально изучал старые ньюйоркские бумаги, восхищённо просматривая длинные колонки

рекламных объявлений о судах, и во всех видел странное романтическое очарование. Много раз я пожирал глазами такие объявления, как это:

«На Бремен».

«Обитый опаянными медными листами бриг „Леда“, почти закончивший свою погрузку, отплывает в вышеупомянутый порт во вторник двадцатого мая. Обращаться по вопросам фрахта или пассажирских мест со стороны улицы Кунтис-Слип».

Перед моим молодым внутренним воображением каждое слово в такой рекламе представало в объёмной реальности.

«Бриг!» Само это слово вызывало в уме образ чёрного, несомого морем судна с высокими, удобными бортами и распущенными мачтами и тросами.

«Обитый опаянными медными листами!» Они точно пахли солёной водой! Как же должны были отличаться такие суда от деревянных одномачтовых зелёных и белых шлюпов, что прежде ходили вверх и вниз по реке мимо нашего дома на берегу.

«Почти закончивший свою погрузку!» Какое важное объявление, почти предположение о наличии пыльных товаров и коробок с шелками и атласами в сравнении с тем, что заполняло презренные палубы – мерзким грузом из сена и древесины, с которым я был знаком по своему речному опыту.

«Отплывает во вторник двадцатого мая» – и газетная сухость датируется пятым числом месяца! Целых пятнадцать дней впереди, подумайте об этом; это важное путешествие, и потому время отбытия парусного судна было установлено настолько рано – об отбытии речных шлюпов анонсы не печатались.

«Для фрахта или пассажирских мест!»

Подумайте об обитом опаянными медными листами бриге и приёме пассажиров на Бремен! И кто мог идти в Бремен? Никто, кроме, несомненно, иностранцев, темнолицых мужчин с чёрными, как уголь, бакенбардами, говорящих по-французски.

«Кунтис-Слип».

Сколько ещё бригов и сколько ещё судов должны стоять там! Кунтис-Слип должна была располагаться где-нибудь поблизости от мрачных складских фасадов с ржавыми железными дверями и ставнями и крытыми черепицей крышами, и наваленными старыми якорями и якорными цепями. Также в том районе было очень много старомодных кафе с загорелыми морскими капитанами, входящими туда и выходящими, курящими сигары и говорившими о Гаване, Лондоне и Калькутте.

Всему этому моему воображению заметно помогли неопределённые тёмные воспоминания о причалах, и складах, и погрузке, которыми снабдила меня моя жизнь в морском порту в раннем детстве.

Особенно помню, как я стоял с моим отцом на причале, когда большое судно, идя полным ходом, огибало оконечность пирса. Я помнил эти тяжкие «хо!» от матросов, как только поверх высоких бортов показывались их шерстяные шапки. Я помнил, как размышлял о том, как они пересекали великий океан, и о том, что то же самое судно и те же самые матросы, тогда так близко стоящие от меня, через некоторое время уже фактически окажутся в Европе.

Добавлю к этим воспоминаниям образ моего отца, ныне покойного, несколько раз пересекавшего Атлантику по коммерческим делам, поскольку он был импортёром с Брод-стрит. И зимними вечерами в Нью-Йорке под хорошо памятный горящий морской уголь на старой Гринвич-стрит он рассказывал моему брату и мне о чудовищных, высоких, как горы, морских волнах, о мачтах, сгибающихся, как ветки, и многое о Гавре и Ливерпуле, о вырастающем шарообразном куполе Святого Павла в Лондоне. Действительно, во времена моей молодости мои мысли о море по большей части были связаны с землёй, а именно – со старыми прекрасными землями, наполненными заросшими соборами и церквями и длинными, узкими, кривыми улицами без тротуаров с обрамляющими их необычными домами. И особенно я старался представить, как такие места должны выглядеть в дождливые дни и субботние, и действительно ли у них там есть дождливые дни и дни субботние, как у нас здесь; и действительно ли там мальчики ходят в школу и изучают географию и носят свои вывернутые наизнанку воротники рубашки, а в знак траура – чёрные ленты, и позволяют ли им их папы носить ботинки вместо той обуви, которую я так не любил из-за любви к ботинкам, которые выглядят более мужественно.

Когда я стал старше, мои мысли взлетели выше, и я часто впадал в долгие мечты о дальних путешествиях и странствиях и обладании знаниями, позволяющими говорить о дальних и варварских странах; с каким почтением и удивлением отнеслись бы ко мне люди, если бы я только что вернулся с побережья Африки или Новой Зеландии, и как романтично и томно выглядели бы мои загорелые щёки, и как я пришёл бы домой в иностранной одежде из дорогой и роскошной ткани и ходил бы в ней вверх и вниз по улице, и как мальчишки-бакалейщики поворачивали бы головы и смотрели бы на меня, когда я проходил мимо. Ведь я очень хорошо помнил, как сам когда-то уставился на человека, на которого однажды в воскресенье в церкви указала мне моя тётя как на человека, который был в Каменной Аравии и испытал там удивительные приключения, обо всех них я прочитал своими собственными глазами в книге, которую он написал, тонкой книжечке в бледно-жёлтом переплёте.

«Посмотри, какие большие у него глаза, – шептала моя тётя, – они стали такими крупными, потому что когда он почти умер от голода в пустыне, то внезапно заметил финиковую пальму с висящими на ней созревшими плодами».

Из-за этих слов я уставился на него, пока не решил, что его глаза имели действительно необычный размер и выпирали из его головы, как глаза омара. Я верю, что мои собственные глаза, должно быть, тоже увеличились, пока я смотрел на него. Когда служба закончилась, я потребовал от моей тёти, чтобы она взяла меня с собой и последовала за путешественником домой. Но она попросила констеблей задержать нас, чтобы мы не делали этого, и поэтому я больше никогда не видел этого замечательного аравийского путешественника. Но он долго преследовал меня, и некоторое время я грезил им и решил, что его большие глаза изначально были большими и круглыми; и ещё у меня было видение финиковой пальмы.

С течением времени я все более и более обращал внимание на иностранные вещи и тысячью способами стремился удовлетворить свой вкус. У нас в доме было несколько предметов мебели, которые были привезены из Европы. Я исследовал их снова и снова, задавшись вопросом, где вырос лес, живы ли рабочие, которые сделали эту мебель, и чем они могли теперь заниматься.

Затем у нас было несколько картин и редких старых гравюр моего отца, которые он сам купил в Париже и повесил в столовой.

Две из них были морскими пейзажами. Каждый представлял широкое прокопчённое рыболовецкое судно с тремя бакенбардоносцами в красных шапочках, просматривающих свернувшийся под ногами вытянутый невод. Там виднелся высокий, похожий на французский берег в одном углу и полуразрушенный серый маяк, венчающий его. Волны были коричневые, как будто жареные, и вся картина выглядела подержанной и старой. Я отваживался думать, что часть её могла бы иметь приятный вкус.

Другая представляла три старинных французских военных корабля с высокими, как пагоды, зам́ ками по борту и по корме, такими же, что можно увидеть во Фруассаре, и аккуратными небольшими башенками по верху мачт, наполненными маленькими людьми с чем-то неопределённым в их руках. Вся троица плыла по яркому синему морю, синему, как небеса Сицилии, наклонившись на бок под опасным углом; и они, должно быть, шли очень быстро, судя по белым брызгам по бортам, как в метель.

Ещё у нас было два больших зелёных французских портфеля с цветными репродукциями, настолько тяжёлых, что мне в том возрасте невозможно было их приподнять. Каждую субботу мои братья и сёстры вытаскивали их из угла, где они хранились, и раскладывали на полу, рассматривая внимательно и с неподдельным восхищением.

Они были всевозможными. Некоторые изображали Версаль, маскарады, его гостиные, его фонтаны, и корты, и сады с длинными рядами густых участков листвы с фантастическими дверями и окнами, и башенками, и пиками. Другие были сельскими сценами, наполненные прекрасными небесами, задумчивыми коровами, стоящими по колено в воде, и мальчиками-пастухами, и домами в дали, наполовину скрытыми в виноградниках и виноградных лозах.

Были и другие картины по естествознанию, представлявшие носорогов, слонов и охотящихся тигров, и, прежде всего, была картина с огромным китом, столь же большим, как судно, удерживаемым множеством гарпунов и тремя лодками, плывущими за ним с такой скоростью, что казалось, будто они летели.

Затем у нас был большой книжный шкаф, что стоял в зале, старый коричневый книжный шкаф, высокий, как небольшой дом; у него имелся своего рода подвал с большими дверцами, замком и ключом; выше были расположены стеклянные дверцы, через которые можно было заметить длинные ряды старинных книг, отпечатанных в Париже, Лондоне и Лейпциге. Была прекрасная библиотека журнала «Зритель» в шести больших томах с позолоченными корешками, и много раз я пристально глядел на слово «Лондон» на титульном листе. И там была копия Д’Аламбера на французском языке, и я задался вопросом, что я был бы великим человеком, если бы в зарубежном путешествии был бы всегда в состоянии прочитать прямо и без остановки из той книги, которая теперь была загадкой для всех в доме, кроме моего отца, разговор которого с нашим слугой на французском языке, что он иногда вёл, мне так нравилось слушать.

На этого слугу я раньше смотрел пристально и с удивлением, поскольку в ответ на мои недоверчивые перекрёстные вопросы он много раз уверял меня, что действительно родился в Париже. Но этому я никогда до конца не верил, поскольку казалось непреодолимым постигнуть, что человек, который родился за рубежом, мог жить под одной со мной крышей в нашем доме в Америке.

С годами это непрерывное влияние иностранных ассоциаций породило во мне неопределённую пророческую мысль, что я был обречён сегодня или завтра, но стать великим путешественником и вслед за моим отцом, развлекавшим незнакомых господ и угощавшим их выпивкой после ужина, мог бы рассказывать о своих собственных приключениях нетерпеливому слушателю. И я не сомневался в том, что это предчувствие в каком-то отношении и привело меня к последующим странствиям.

Но тем, что, возможно, больше, чем любая другая вещь, преобразовало мои туманные грёзы и тоску в чёткую цель искать своё счастье на море, стало старинное стеклянное судно французского производства, приблизительно восемнадцати дюймов длиной, которое мой отец приблизительно тридцать лет назад привёз домой из Гамбурга в подарок моему двоюродному деду сенатору Веллингборо, ныне покойному, члену Конгресса в эпоху старой конституции, в честь которого после его смерти я и был назван. После смерти сенатора судно было возвращено дарителю.

Оно хранилось в квадратной витрине, которая регулярно чистилась одной из моих сестёр каждое утро и стояла на небольшом голландском чайном столике с ножками в одном из углов гостиной. Это судно, вызывавшее восхищение посетителей моего отца в столице, удивляло и восхищало всех людей деревни, где мы теперь проживали, многие из которых раньше просили мою мать ни о чём ином, кроме как увидеть судно. И хорошо оплачивали это зрелище, по своей привычке, долгими и любопытными экспертизами.

Во-первых, все его части его были стеклянными, и это сильно удивляло потому, что мачты, палубы и тросы были сделаны так, чтобы точно воспроизвести соответствующие части реального судна, которое могло выйти в море. Оно несло два ряда чёрных орудий по всему периметру обеих палуб, и раньше я часто пытался заглянуть в иллюминаторы, чтобы увидеть то, что находилось внутри; но отверстия были настолько маленькими, и внутренности выглядели настолько тёмными, что я смог обнаружить очень немногое или вовсе ничего; хотя, когда я был очень мал, то, если бы смог хоть однажды открыть корпус и разбить все стекло на части, определённо открыл бы что-то замечательное, возможно, некие золотые гинеи, в которых, с тех пор как себя помню, всегда испытывал недостаток. Я и раньше часто чувствовал своеобразное безумное желание стать причиной гибели стеклянного судна, шкафа и всего того, что называется добычей, и однажды подал некий намёк моим сёстрам, отчего они с шумом побежали к моей матери, а после судно на какое-то время было поставлено на каминную доску вне моей досягаемости, до тех пор пока ему не перестала угрожать такая опасность.

Я не знаю, как объяснить моё временное безумие, если не сказать иначе, из-за прочитанного сборника рассказов о судне капитане Кида, которое лежит где-то в устье Гудзона около Гор, полное золота, как и положено; и как компания людей пыталась нырнуть вниз и вытащить спрятанное сокровище, о совершении чего ни у кого прежде не было и мысли, хотя оно там пролежало почти сто лет.

Нельзя не сказать о высоких мачтах и палубах и оснащении этого известного судна, среди лабиринтов стеклянной пряжи которого я раньше бродил в воображении, пока не начиналось головокружение от переутомления, но я только упомяну про людей на его борту. Все они также были из стекла, эти красивые маленькие стеклянные матросы, совсем как любые другие живые люди, которых вы видите, со шляпами и обувью, надетыми на них, и в любопытных синих жакетах со своеобразными складками вокруг оснований. Четверо или пятеро из этих матросов были очень ловкими маленькими парнями и поднимались по оснастке очень широкими шагами; но для зрителей они никогда не сдвигались за год и на дюйм, о чем я могу заявить под присягой.

Другой матрос сидел верхом на бизань-гике, с руками, поднятыми над головой, но я никак не мог узнать, для чего это было нужно; второй находился на вершине фок-мачты с катушкой из стеклянных снастей за плечами; кок стеклянным топором рубил дерево возле переднего люка, стюард в стеклянном переднике спешил в каюту с пластиной стеклянного пудинга, и стеклянная собака с красным ртом лаяла на него, пока капитан в стеклянной кепке курил стеклянную сигару на квартердеке. Он прислонился к фальшборту, одной рукой держась за голову, возможно, он был нездоров, поскольку глаза его глядели совсем безжизненно.

Название этого любопытного судна было «La Reine», или «Королева», и было подрисовано со стороны кормы, где любой мог бы прочитать его среди стай стеклянных дельфинов и морских коньков, вырезанных там своеобразным полукругом. И поскольку эта «Королева» парила, как бесспорная хозяйка гладкого зелёного моря, часть волн которого дико рассекались её носом, я могу сказать вам, что меня и раньше каждый раз бросало в волнах, как и её, из-за потерь и провалов, пока я не стал старше и не почувствовал, что ей в мире ни малейшая опасность не угрожала.

За много лет в витрину, в которой хранилось судно, через щели, что имелись внизу, проникло множество пыли и ворса, покрыв всё море лёгким белым рисунком, улучшающим общее впечатление от любой вещи, поскольку он был похож на пену, поднятую ужасной бурей, которой противостояла славная «Королева».

Поэтому я так много рассказал про «Ла Рейн». У нас она всё так же стоит в доме, но многие из её стеклянных штанг и снастей теперь, к прискорбию, сломаны и порваны – но я не буду их чинить; и её номинальный Глава, галантный воин в треуголке, упал за борт вниз головой, прямо в котловину погибельного моря под носом корабля – но я не сделаю так, чтобы он поставил свои ноги назад, пока не сделаю этого сам; ведь между ним и мной есть тайная симпатия; и мои сёстры сказали мне, все разом, что он упал со своего места в тот самый день, когда я покинул дом, чтобы выйти в море в своё первое путешествие.

Глава II
Отъезд Редберна из дома

Из-за тяжести на сердце и из-за переполненных слезами глаз моя бедная мать поссорилась со мной; скорее всего, она решила, что я допускаю своевольную ошибку, что, возможно, и было, но если и так, то это был жестокий мир, и тяжёлые времена сделали меня таким. К тому времени у меня уже было много горьких мыслей, все мои юношеские высокие мечты о славе оставили меня, и в своём раннем возрасте я был так же лишён честолюбия, как шестидесятилетний.

Да, я пойду в море, оставив моих добрых дядей и тёток и симпатию покровителей, и покину их без тяжестей в сердце, кроме тех, что остались в моём собственном доме, и я не возьму с собой ни одной, кроме той, что болит в моей груди. Холодным, холодней, чем мороз в декабре, и суровым, как его порывы, казался мне тогда мир; нет большего мизантропа, как ещё не разочаровавшийся мальчик; и таков был я, с горячностью растративший силы, оказавшись в тяжёлом положении. Но эти мысли довольно горьки даже сейчас, поскольку они ещё полностью не ушли, и по своему духу они должны быть чужды читателю, поэтому хватит об этом, и позвольте мне продолжить мою историю.

«Да, я напишу тебе, дорогая мама, как только смогу», – пробормотал я, как только она в сотый раз обвинила меня в том, что я не сообщу ей о моем безопасном прибытии в Нью-Йорк. И вот уже Мэри, Марта и Джейн расцеловывают меня всего, дорогие мои сёстры, и затем я удаляюсь: «Я вернусь через четыре месяца – тогда уже будет осень, и, как только созреют орехи, мы пойдём в лес, и я расскажу вам всем о Европе. До свидания! до свидания!»

Так я высвободился из их рук и, не смея оглядываться, побежал вперёд с той скоростью, на какую был способен, пока не добрался до угла, где ждал меня мой брат. Он сопровождал меня до того места, откуда пароход должен был идти в Нью-Йорк, передавая с высоты своего возраста множество мудрых советов, хотя он был всего лишь восемью годами меня старше, наказывая мне снова и снова заботиться о себе, и я торжественно пообещал всё выполнять: это как если потерпевший кораблекрушение не начнёт заботиться о себе, то он увидит, что, если он сам чего-то для себя не сделает, то и никто другой не сделает это за него.

Мы шли в тишине, пока я не увидел, что его покидает сила – он был тогда слаб здоровьем, и с немым рукопожатием и с громким ударом в сердце мы разошлись.

Было раннее туманное холодное утро в конце весны, и мир лежал передо мной, вдаль протянулась длинная грязная дорога вровень с уютными зданиями, обитатели которых были заняты своим предрассветным сном, не обращая внимания на проходящего странника. Холодные капли дождя просочились через мою кожаную кепку и смешались с несколькими горячими слезами на моих щеках.

Вся дорога принадлежала мне, меня ничего не волновало, и я шёл ленивой уверенной походкой. Серая охотничья куртка прикрывала мою спину, и с конца винтовки моего брата свешивался маленький узелок с моей одеждой. Мои пальцы лениво держались то за ложе винтовки, то за спусковой механизм, и я решил, что это действительно был способ начать жизнь с оружием в руке!

Не говорите о горечи среднего возраста и последующей жизни, мальчик может чувствовать всё, и даже намного больше, когда на его молодой душе зацветает плесень, и фрукт, который вместе с другими только что разорвался от зрелости, был зажат, будучи ещё цветком и бутоном. И такая травма никогда не проходит бесследно, эти раны слишком глубоки и оставляют такие шрамы, что воздух Рая не может их стереть. И они – тяготы и жестокости ранней юности – существуют для того, чтобы заранее испытать муки, которые ждут нас в мужественной зрелости, когда хрящ становится костью, и мы встаём и преодолеваем наши судьбы, как испытания, которые уже познали и предопределили; поэтому мы теперь – ветераны, привыкшие к осадам и сражениям, а не зелёные новички, отскакивающие при первом шоке от столкновения.

Наконец, когда корабль заполнился, мы отчалили, и дальше двинулись вниз по Гудзону. На борту было немного пассажиров, день был весьма неприятный, и они, главным образом, собрались в каюте вокруг печей. После завтрака некоторые из них погрузились в чтение, другие задремали на диванах, а следующие сидели тихими кружками, несомненно, размышляя относительно того, кем является тот или иной пассажир.

Они, конечно, были унылым сборищем, и все они с каменными взглядами и бессердечием взирали на меня. Я не мог сочувствовать им, я почти ненавидел их и, чтобы их избегнуть, пошёл на палубу, но шторм с дождём и снегом спровадили меня обратно вниз. В последний момент я вспомнил, что не обзавёлся билетом, и пошёл в офис капитана, чтобы оплатить его и получить, и был поражён ужасной новостью, что в тот день цена этого обрывка бумаги была внезапно поднята, ввиду того что другие корабли остались стоять, поэтому у меня не оказалось достаточно денег, чтобы заплатить за свой проезд. Я предположил, что это будет всего лишь доллар и только доллар, который у меня и был, тогда как нужно было два. Ну что тут делать? Корабль уже отчалил, и уже не было никакого пути назад, а потому я решил никому ничего не говорить и, нахмурившись, ждал, когда с меня потребуют плату за проезд.

Долгий утомительный день подошёл к середине, лишь непрерывный шторм бушевал на палубе, но после ужина несколько пассажиров, согретых ростбифом и бараниной, стали немного более общительными. Но не со мной – из-за аромата и печати бедности, несомых мной, все они бросали на меня свои дурные и холодные подозрительные взгляды, а потому я сидел обособленно, хотя и среди них. Я чувствовал отчаяние и безрассудство бедности, которые можно осознать только глядя на заплату из ткани, аккуратно пришитую моей матерью, но всё же очень заметную и привлекающую взгляд. Этот участок я до настоящего времени пытался тщательно скрыть вполне достаточными полями моей охотничьей куртки, но затем я смело вытянул ногу и выставил заплату прямо под их носом и взглянул на них так, что скоро они стали смотреть вдаль, несмотря на то что я был совсем молод. Возможно, оружие, которое я сжимал, напугало их до появления уважения, или в моем взгляде, возможно, было что-то уродливое, или мои зубы были белыми, а мои челюсти были сжаты. В течение нескольких часов я сидел, пристально глядя на весёлую вечеринку, устроенную за столом из красного дерева, с крекерами и сыром, и вином, и сигарами. Их лица зарумянились после доброго обеда, а я почувствовал себя бледным и бледнеющим от долгого поста. Если бы я принял участие в одной из этих вечеринок, если бы я рассказал им о моей ситуации и попросил бы чем-нибудь освежить меня, то весьма вероятно, что они велели бы официантам вывести меня из своеобразного полого кольца их смеха и из каюты, как попрошайку, поскольку у них не было желания позволить мне самому согреться возле их печи. И из-за этого оскорбления и всего лишь из-за тщеславия, я сидел и пристально смотрел на них, не прося ничего у их процветающего облика. Вся моя душа словно прокисла во мне, и когда, наконец, помощник капитана, стройный молодой человек, одетый по высокой моде, с золотой часовой цепочкой и брошью, пришёл собирать деньги за билеты, я застегнул своё пальто до горла, сжал своё оружие, надел свою кожаную кепку и натянул её как следует, встав перед ним как часовой. Он протянул руку, считая любое замечание излишним, поскольку стоящий перед ним объект, очевидно, находился в замешательстве. Но я стоял неподвижно и тихо, и через мгновение он увидел, что я собой представляю. Я должен был сообщить ему о своей ситуации в простых, общепринятых словах и предложить свой доллар, а затем начать ждать дальнейших событий. Но я слишком разозлился. Он не стал долго ждать, но для начала заговорил сам, и грубым голосом, очень отличавшимся от его учтивого тона, обращённого в сторону вина и сигар, потребовал у меня билет. Я ответил, что у меня его нет. Тогда он потребовал деньги, и на мой ответ, что у меня их нет, совсем негромким сердитым голосом, который привлёк взгляды всех присутствующих, велел мне выйти из каюты под шторм. Тогда Дьявол пророс из моей души и разошёлся по моему телу, пока не стало покалывать в кончиках пальцев, и я пробормотал своё решение, что останусь там, где стою, да так, что билетёр отшатнулся назад. «Для вас есть доллар», – добавил я, предложив его.

«Мне нужно два», – сказал он.

«Либо возьмите его, либо ничего, – ответил я, – это всё, что у меня есть».

Я подумал, что он ударит меня. Но, принимая деньги, он удовлетворился каким-то высказыванием об охотниках, идущих на охоту и не имеющих денег, чтобы оплатить свои расходы, и намекнул, что таким парням лучше отложить в сторону свои охотничьи ружья, взять доллар и заняться наблюдением. Затем он прошёл дальше, и каждая пара глаз взяла меня на прицел.

Я оставался предметом их внимания в течение некоторого времени, но, наконец, не смог дальше терпеть их взгляды. Я занял своё место прямо перед самым наглым наблюдателем, невысоким толстым человеком с пышным шейным платком вокруг шеи и, зафиксировав на нем свой пристальный взгляд, вернул ему больше пристальных взглядов, чем он послал мне. Это несколько смутило его, и он оглянулся по сторонам в поисках кого-нибудь, чтобы схватить меня; но никого не нашлось, и он сделал вид, что, якобы, очень занят, считая позолоченные деревянные лучи наверху. Тогда я переключился на следующего наблюдателя и сжал оружейный затвор, сознательно демонстрируя ему эту часть винтовки.

Под этим воздействием он покинул своё место со стремлением убраться из моего поля зрения, поскольку я рассматривал его в упор, левым глазом; несколько человек поднялись со своих мест, воскликнув, что я, должно быть, сумасшедший. Таким я был в то время, и так и не знаю, как объяснить свою бесноватость, которой я позже стыдился от всего сердца, что, пожалуй, и следовало делать, и стыдился намного больше, чем тогда. Затем я оторвал пятки и, взвалив на себя своё охотничье ружье и узелок, прошёлся по палубе и принялся шагать под унылый шторм, пока не промок из-за него, а судно не коснулось причала в Нью-Йорке.

Таково отрочество.