Абрам Ицхакович замешкался в вагоне. Он воспринял возглас проводницы «пошляки» вполне конкретно. Мало ли кто из пассажиров донимает проводниц от нечего делать. Он лишь приподнял вечно усталые веки и снова ими захлопнул глаза, слегка зевнув. Однако ж, спустя малое время, до него дошёл иной, настоящий смысл прозвучавшего слова, он разомкнул очи до предела, где нервно зашевелились глазные яблоки. Это радужные оболочки представились планетами в поисках своих петлевых орбит. А поезд уже успел набрать хоть не шибкую, но посильную ему курьерскую скорость. Зазевавшийся пассажир привскочил, двинулся к тамбуру и, не добегая до него, столкнулся с проводницей. Та несла кому-то чай, и чуть было не испачкала им Абрама Ицхаковича.

– Простите, я проехал свою остановку, – сказал тот, но почему-то совершенно спокойно.

– Ничего страшного. Заплатите штраф и выйдете на следующей.

– И скоро она, следующая?

– Через полчаса. Может, чайку?

– Угу, – Боря взял у неё стакан за тёплое донышко мельхиорового подстаканника, вернулся на место, поставил чай на слегка покошенный откидной столик, не отличающийся строгой горизонтальностью, сел поближе к окну.

– А сахар?

– Не надо, – печально вымолвил оштрафованный, помешивая ложечкой пустой чай и прихватывая стакан, чтоб тот не скатился. Не по часовой стрелке, и не против, а так, черпал его со дна и сливал обратно. Достал кошелёк, нащупывая в нём деньги.

Проводница не стала взымать с него штрафа. Только назначила цену за чай с сахаром. Сдачи у неё тоже не оказалось. Пассажир поблагодарил душевную хозяйку вагона, сказав «угу», и сощурил глаза, оценивая цветовую насыщенность напитка. Пить не хотелось. А вскоре чай уже остыл, придя в полную негодность. Поезд начал подтормаживать, слегка полязгивая. Боря поспешил в тамбур, опасаясь проехать приближающуюся остановку. Но, по-видимому, зря так уж слишком торопился. Станция оказалась, как бы, настоящим городом. Названия, правда, он от проводницы не распознал, поскольку был за дверью, на выходе, а она вещала внутри. Но вскоре подле него возникло её пышное хозяйское тело, и оно притиснуло Борю как мешающего открывать внешнюю дверь, к скользким пластмассовым обоям. Почти прямо в его ухе послышался голос, украшенный официальным тоном:

– Стоянка пять минут.

«Пять минут», – утвердительно шепнул Абрам Ицхакович, выскальзывая из тесноты. Он уверенно переступил на гладкую высокую платформу. Одновременно с ним из соседнего вагона вышли двое мужчин. Один худощавый, небольшого роста, в светлой одежде и со шляпой-панамкой на голове, другой вполне справный, высокий, без головного убора, облаченный в чёрную рясу. Им навстречу выбежал бодрый мужичок, не скрывающий весёлости, и сопроводил их, говоря: «там есть попутная машина, я уже договорился». Абрам Ицхакович, не поднимая глаз, прошёл недалеко от них сквозь образцовое, надо сказать, даже нарядное здание вокзала местечка «N», и, выйдя на многоохватную привокзальную площадь, взглядом, тоже много чего охватывающим, – зацепил сбоку вокзал автобусный. В тот же миг прямо на него глянул зажжёнными и тут же погасшими фарами небольшой старенький бело-голубой «ПАЗик», готовый двинуться. На лобовом стекле путник прочитал: «на Думовею» А пониже мелко подписано: «пробный рейс».

– Опаньки, – воскликнул он, бегая глазами по сторонам в поисках свидетелей подвернувшегося счастья, рванулся к автобусу и пал на его уже закрывающиеся двери. Те снова отдались. Боря, пару раз споткнувшись о ступеньку, просунулся внутрь, и для полной убедительности по поводу принятия скоропалительного решения, уточнил его у водителя:

– На Думовею?

Водитель без слов утвердительно опустил и поднял голову, на всякий случай внимательно оглядел окрестности автобуса, и с профессиональным навыком дал движение испытанному средству передвижения. Двери, пронзительно прошипев, замкнулись.

Боря отыскал свободное сиденье у окна за водителем, вставился в него, эдак слегка скрючившись от удовольствия, шепнул самому себе «пробный рейс» и тихонько почмокал губами. Всю дорогу он медленно кивал головой в знак согласия со сложившейся судьбой. В окно не глядел.

По пути их обогнала обильно потрёпанная «Нива», где, кроме хозяина, разместились трое мужчин. Один встречающий и двое приезжих. Водители «Нивы» и «ПАЗика» приветственно выдали сигналы, похожие на кричалку «Зенит чемпион»!

7. Эволюция

– Хе-хе. «Отряд не заметил потери бойца», – процитировал когда-то модную песню коренастый мужчина в повозке, заёрзал и постучал крупными кулаками по штанинам из непромокаемой ткани, выпукло приглаженным на коленных чашечках.

Оба поэта хмыкнули. Местный житель натянул поводья, и красавица-лошадь остановилась, не переставая шевелить ногами.

– Да он же в вагоне остался, – догадалась Ксениюшка.

– Точно? – почти одновременно вопросили все остальные.

– Именно так, – стойко констатировала факт девушка, и у неё сверху щёк начал проступать румянец. – Он всё время за мной поглядывал, из виду не выпускал. Устал бедняга да заснул, наверное.

– Это довод, – сказал местный житель и, отпустив вожжи, тряхнул ими.

Лошадь охотно двинулась дальше, грациозно выгибая колени.

– А вот скажите, – обратился к Денису Геннадиевичу седовласый поэт Николошвили, голосом, похожим на гудок, – вдруг у нашего Бори случилось немыслимое потрясение из-за потери Ксениюшки из виду? Глядел, глядел, да проглядел. – Он покосился на девушку и подмигнул ей. – Стресс, так сказать, сильнейший стресс. И вышло так, что в его организме случилась мутация, отчего он вдруг ответвился от хомо сапиенса да оказался сверхчеловеком. Кхе, как это будет по-латыни? И есть ли мнение о таком ходе вещей у вашей эволюционной теории?

Учёный-эволюционист тоже кашлянул и отмахнулся угловатой рукой. А девушка Ксения, не вспыхивая румянцем, спокойно подхватила поэтический вопрос:

– По латыни, возможно, homo superior. Угу. Он заимел сверхчеловеческие способности, ну, скажем, появились у него возможности оказываться в каком угодно месте, не пользуясь обычным движением, а? И он очутился до нас в Думовее. Правильно я сказала – Думовея? Мы туда едем?

– Она, она, та самая – подтвердил Денис Геннадиевич с некой задумчивостью, и обратился к поэту Николошвили:

– Только эволюцию рода человеческого за просто так не надо осмеивать. Мутации случаются не у отдельных особей, а у всего большого племени из-за резких и сугубо стрессовых перемен условий в среде обитания, и не сразу, а меняя поколения.

– Значит, сверхчеловека мы не получим? Не обратится в него наш отставший попутчик, – горестно молвила девушка. Щёки у неё даже побелели. – Капризная у вас эволюция. – Ксениюшка явно была недовольна низкой оценкой её способностей вызывать мутационные стрессы. – Выходит, сгинул человек, homo, qui evanuit.

Пожилая дамочка, она же неустанный критик всякого абиогенеза вместе с его эволюционными последствиями, хихикнула, тряхнув белобрысыми космами, дотронулась пальцами до тоненького носа и распрямила начинающие костенеть ноги. Хотела что-то сказать по поводу ненавистного ей дарвинизма, давно уже имея наработанные заготовки, да лишь глубоко вздохнула: «ох-ох-ох-ох». Но сумела высказать возражение Ксениюшке:

– Боря не тот, как его, homo, qui evanuit, нигде не пропадёт, не сгинет, не исчезнет, не улетучится, ни в воду не канет, ни под землю не провалится. Я его давным-давно знаю. У него богатое опытом прошлое, хоть и слегка затуманенное.

– Да-а, – протянула Ксения, – будем надеяться. А вот поэты без всякой мутации всё что угодно могут превратить во что угодно. Правда?

Николошвили ткнул локтем в бок Авксентия и зычно промычал:

– У?

Поэт-актуалист сделал пару складок на лбу, хихикнул, покосился на коллегу-традиционалиста и, дирижируя самому себе одной упругой рукой, выдал совершенно необычные для себя ритмические перлы:

– Повис человек в бесконечном пространстве.

Дерзает он мыслью объять окруженье.

И духом сквозным сочиняет он речи.

И голос истошен до изнеможенья:

Вон кроны дерев как движения вест-ни-цы!

Вон крылья полей выгибаются взмахом!

Вон в небо восходят парящие лест-ни-цы.

Вон камни под ветром становятся прахом.

Движенье, движенье, движенье, движенье!..

Выдающийся поэт перестал озвучивать нарождающиеся образы несвойственным самому себе стилем, ухватился дирижирующей кистью за оглоблю, ловко подскочил на ходу и засел с краю подводы, свесив ноги.

Конь, выгнув шею, обернулся назад, снисходительно оценил аквамариновым глазом нового седока, затем качнул розовой гривой и перевёл элегантную поступь шагом на лёгкую рысь. Остальные двое пеших вздрогнули и незамедлительно тоже вспрыгнули на повозку, но уже сзади, едва успев за ней. Дорога получила небольшой, но долгий уклон вниз, так что лошадиной силы почти не понадобилось.

Ксения пристально глядела на Авксентия. Возможно, она устанавливала стиль и высоту его слога в поэтическом экспромте и соотносила образ опуса с образом его создателя. Затем предложила ему пирожки, состряпанные тайком от предводительницы.

– Кстати, кстати, кстати! – воскликнула организатор спонтанных встреч, – Кстати! Действительно пора перекусить.

Так, без остановки на привал, удалось всем плотно позавтракать, а заодно пообедать, ополовинив съестные припасы. Возница от угощения отказался.

Впереди вздымался пологий холм. Путники, подкрепившие тела едой, спрыгнули с повозки и зашагали бок о бок с лошадью в знак солидарности. А когда обозначился венец холма, они снова на ходу заняли свои места. Пегас и телега с бывшими столичными горожанами в тот же миг, будто не зная тяжести, оторвались от земли ещё выше и зависли они там – над окружением, расплывающимся всеми концами в бесконечность. С высоты взору отворялись удивительные ближние и дальние зрелища естества. Вот мягкие извивы равнинной реки. Они причудливо петляют медленным течением, по пути примыкая к себе ложа оврагов, и размываются в воздушной перспективе. Вот небо, устланное рядками белых линий облаков, идущих от горизонта до середины небосвода. Они напоминают широкую-широкую, почти нематериальную лестницу. Вот полоски и острова лесов. Они создают затейливый узор, а внутри него кроны деревьев описывают разнонаправленное верчение, оповещая всю округу о бытии вездесущего движения. Вот величественные камни-валуны, торчащие средь лесов. Они символизируют твёрдость, но под ветром потихоньку становятся песком, глиной, прахом. Вот крылья полей. Они, занимают все области между лесами и оврагами, и размашисто взлетают по взгорьям. И вся эта изумительная композиция в своей целостности знаменует собой потаённое движение куда-то туда, в неведомую вечность…

Ксения обвела взором чудесное живописное полотно естества и набрала воздуха до предела. Ей захотелось воскликнуть эдак истошно до изнеможенья, но она лишь плавно выдохнула. А затем ещё раз вдохнула всей полнотой лёгких, и с напором прошептала на ухо Авскентию:

– Получилось. Превращение получилось. Поэтическое. Без мутации. Взгляните, вот ваши слова из экспромта. – Ксениюшка изобразила пухленькой ладонью панорамную дугу в воздухе.

Поэт пожал плечами. Либо не понял, о чём вещала девушка, либо обозначил скромный ответ на её восхищение.

А местный житель торжественно провозгласил:

– Вон за тем синеватым леском, что за самым дальним полем, кажись, будет ваша Думовея. Кажись.

– Кажись, – повторил Денис Геннадиевич с подозрительной ноткой, – выходит, вы не уверены?

– Да я ведь по этой дороге никогда не ездил, – сказал возница, – но видом та деревенька очень похожа на Думовею.

Путники прокашлялись, подняли над глазами навесцы из собственных ладоней и вгляделись в область, отделяющую землю от неба, но в данный момент наоборот, сливая их меж собой. Там, меж бугристой местности слегка выдавался более значимый бугор. На нём едва различалась довольно статная и величавая церковь с колокольней. А подол холма был облеплен горстками почти вовсе неразличимых крыш разновеликого жилища. Вся сложившаяся архитектура ничуть не вредила здешнему природному выражению. Она даже по-своему участливо и слаженно дополняла первозданную мысль Создателя. Здесь и церковь – средоточие высшего духа на земле, здесь и естество природы – выразитель местного духовного мира, здесь избы людей – хранилища духа человеческого. А всё в слитности создавало необычайно могучее восприятие духа всеобщего. Он словно проникал в каждый отдельный образ, видимый глазом и сердцем, и отдавался оттуда единой сущностью, насыщая собой всё пространство как таковое. Правда, во всеобщей полноте зияла трещина…

8. Ручей

Большую часть дальнейшего пути составлял уклон переменчивой крутизны. Он сменялся чуть заметным после слабого, довольно пологим после слишком крутого, а в промежутках – просто умеренным. Конь изабелловой масти резво бежал, меняя аллюр с рыси на галоп и обратно, весело выдавая громкое ржанье. Путники молчали.

– Тпру! – Воскликнул местный житель и добрый человек в тот миг, когда долгий извилистый уклон кончился возле ручейка, что не в меру тут разлился вширь, живописуя собой замысловатое сплетение многочисленных струй меж разновеликих островков.

Конь остановился довольно резко, и всех седоков откинуло вперёд, чуть не сбив возницу на круп лошади. Тот поцокал языком и высказал удивление:

– Куда же мостик подевался? Дела. Ах, да, его ж, поди, не было никогда, как и самой дороги. Хе-хе. Придётся всем спешиваться да идти вброд. Лошадка пустой воз потянет. А мы ей подсобим.

Так и сделали. Возница пошёл впереди, удерживая вожжи и отыскивая узкие места в плетениях ручейка. Мужчины упёрлись руками в телегу, облепив её по бокам и сзади. Та медленно двинулась вперёд, всяко попадая в мелкие ямки то одним, то другим колесом, легко их одолевая. Бывало, все четыре попадали в углубления. Тогда дело ухудшалось и вызывало общую натугу всех мускульных усилий аж до содрогания. Но и в этом случае лошадь и четверо мужчин оказывались победителями. Атаманша, она же дамочка-организатор, а звали её, кстати, Татьяной Лукьяновной, со свойственным ей энтузиазмом ушла немного ниже по течению, в надежде отыскать более удобную переправу. Ксениюшка, чисто из любопытства, двинулась наоборот, выше по течению.

Когда подвода передними колёсами уже вылезла из воды, получив неожиданное ускорение, коренастый мужчина, подталкивающий её сзади, не найдя упора мощным дланям, размашисто плюхнулся в ручей. Затем, сжимая сильные пальцы и одновременно захватывая мелкие камешки, поднялся на ноги и стал разглядывать добытые минералы. Там были большей частью обыкновенные голыши из бледно-серого гранита. Но в левой горсти он обнаружил что-то, показавшееся ему необычным (уж он-то знал толк в камнях), ухватил двумя пальцами этот голышок тёпло-коричневого цвета с красноватостью, не гладкого, но слегка слоистого, остальное ссыпал долой и отряс пустую ладонь. Изучив находку внимательно, он с осторожностью положил её в карман, свободный от штихелей, чтобы та случайно не измельчилась от соприкосновения с металлом.

Татьяна Лукьяновна уже была на противоположном берегу, дошла до продолжения дороги и поджидала там остальных путешественников, опираясь на посох, найденный ею в воде у бережка ручья меж камнями. Он там, по-видимому, отлёживался с незапамятных времён, и как бы нарочно сыграл роль указателя на место благополучного перехода.

– Хорошая палка, – сказал возница, перекидывая вожжи в сторону телеги, когда та полностью оказалась на продолжении дроги, – старинная, небось.

– Правда? Угу? Действительно? То-то, с её помощью мне удалось опередить вас всех-всех-всех. Хоть я проделала крюк-заворот, окольный путь.

– Ну, так оставьте её на всякий случай. Кто знает, вдруг пригодится, – молвил возница с несколько вопросительным тоном, залезая в телегу.

– Конечно, безусловно, разумеется, – женщина подняла отшлифованный временем и выбеленный водой посох, ухватила его второй рукой и поцеловала посередине, – пусть этот дар из античности будет моей опорой ныне и в дальнейшем. Во веки веков.

– Аминь, – густо прогудел Николошвили, блеснув поднятым к небу взором, и опустился на корточки.

Авксентий, поводив головой туда-сюда, отметил нечто для себя любопытное:

– Другая наша дамочка что-то нигде не показывается, – сказал он с опаской в интонации сжиженного баритона.

– Подождём, – усмешливо изрек бывший скульптор, – хе-хе, женщин всегда приходится ждать, особенно молодых. – Он медленно стряхивал с непромокаемой одежды свежие воды ручья, нечаянно обрызгивая сидевшего поблизости поэта Николошвили. Тот поднялся и столь же неспешно отошёл подальше да повыше. Похоже, удачно.

– О! – Воскликнул он, указывая блеском глаз на берег вверх по течению.

Все, словно по команде устремили туда любопытные взоры и заметили выбирающуюся из кустов бузины насквозь мокрую Ксению. Таковое явление возбудило мужчин к усиленной оценке её фигуры. В целом и детально. Впрочем, в деталях-то оказалось наибольшее привлечение. Там натурально выдавалась третья грудь.

– Брр, – изрекла она с весёлостью, – нашла самое узкое место, чтобы перескакнуть, да вот, немного не дотянула. А оно оказалось нарочно самым глубоким. Еле выкарабкалась. Благо, не было грязи. Чистенькое дно…

Ксениюшка уставила взгляд туда же, куда его углубляли мужчины, и мокрые прохладные щёки у неё сразу задались краскою. «Вдруг, оголилась», – мелькнуло в голове. Но она сильнее удивилась, когда за пазухой обнаружила увесистый булыжник, до сих пор почему-то не ощущаемый. Достала, изготовилась выкинуть, но её намерение остановил коренастый мужчина.

– Стоп, – опередил он её движение и, завидев там круглый камень тёпло-коричневого цвета, не гладкого, но чуть слоистого, кинулся к ней. – Отдайте его мне.

– Хм, – Ксения пожала плечами, отчего оставшиеся на ней округлые детали, данные природой, получили дополнительную выразительность. И бросила подобный им камень по направлению к просителю. Тот поймал его, внимательно изучил, повертев туда-сюда, прикинул в мыслях кое-что и положил в брезентовую котомку, лежащую на подводе.

– А ещё, вы не поверите, – сказала она, – там поблизости, на взгорке пасётся настоящий лев. Африканский. Он тоже промокший, вероятно по собственному желанию искупался, а не как я, по глупости. Одной лапой обирает бруснику, да ловко, будто специальным совочком с коготками, ест её и морщится. Наверное, кислая она.

Каждый пожал плечами и тихо посмеялся. Ксениюшка отмахнулась, словно отпихиваясь от насмешников, и выказала кисловатую обиду сморщиванием губ, щёк возле глаз и лба одновременно.

9. Сверхчеловек

Вскоре, когда утро стало мягко переходить в день, любители загородных путешествий добрались до заявленной цели. Конь изабелловой масти удовлетворённо фыркнул и остановился у въезда в село.

– Действительно, Думовея, – сказал добрый проводник, похлопывая себя по животу.

Все на прощание обнялись с возницей, сулили ему всякие вознаграждения, но тот отказывался, улыбаясь и мотая головой с боку на бок. Коренастый мужчина по-особому погладил шею жеребца и долго посматривал на него испытующе, разгадывая в глубине его глаз тоже нечто особо неповторимое. Будто отыскивал там себе родственную душу. И действительно, что-то ёкнуло у него в глубине груди, произведя потаённое свидетельство его догадке. А Ксения глядела на них обоих, чему-то радуясь. Маска обиды, сотканная из сморщенности всех деталей лица сама собой отпала и больше не надевалась.

И тут показался у всех на виду Абрам Ицхакович. Он сидел на каменном возвышении, напоминающем языческое надгробие, давно забытое, и лузгал семечки, выплёвывая шелуху в слегка волосатый кулачок. Неподалёку от него еле-еле стояли на ногах ещё двое мужиков, хлопая друг друга по плечам, приседая на корячки и вновь поднимаясь, прилагая почти невозможные усилия, отражённые пронзительной озабоченностью в очах.

– Ничо, ничо, ничо, – бурчал один.

– Тс-с-с, – отвечал ему другой.

– Ну, – почти простонал Мирон и тоже опустился. Сначала на корточки, а затем упёрся в землю одним коленом. Мирон, это имя коренастого мужчины, бывшего ваятеля-авангардиста. К нему вдобавок уже давненько прилипла кличка «Подпольщик», хотя никакой конспиративной деятельностью тот не занимался. Правда, его произведения не вписывались в тогдашнее почти единственно возможное направление изобразительного искусства в нашем отечестве, но заметной, тем более, важной силой, подрывающей государственную идеологию, они не обладали. Потому-то у органов государственной безопасности не было нужды в преследовании скульптора, а ему не стоило скрывать ничего из своих шедевров, да самому куда-то прятаться. Просто, в его халупке много лет назад были вспороты полы для замены, и ремонт никак не заканчивался. Части полов там-сям, вскрывались да вновь укладывалась досками, опять вскрывались, постоянно обнажая неглубокое подполье, куда нередко затеривались всякие полезные предметы. А Мирон, полусидя, подолгу там копался, выискивая нужную в данный час вещицу, и удерживал равновесие на одном колене. Вот и теперь он повторил излюбленную позу, не переставая отряхивать воду тогдашнего ручья мизинцами с пока не обсохшей нижней части одёжки. Мирон-Подпольщик.

Другие попутчики просто стояли, недоумённо глядя сквозь Борино материальное тело куда-то туда, непосредственно в бесконечность, не предполагая внятных объяснений данному обстоятельству.

– Ну, – повторил Мирон, вставая и уже тыча мокрым пальцем в грудь продвинутого учёного-эволюциониста, – что скажешь?

– О чём ты? – недоумённо и вместе с тем весело отозвался Денис Геннадиевич, – если о некоем сверхчеловеке, то не думаю, что он будет увлекаться лущением семечек в свободное время, подобно человеку обыкновенному.

– Ты считаешь, я спрашиваю тебя о его сверхчеловеческих способностях добывать семечки? – Мирон-Подпольщик подбоченился, выставив одну ногу вперёд. – Хе-хе. Тут явный и убедительный образец телепортации. Из вагона поезда прямо на тутошний пьедестал. Обычные люди ничего подобного делать не умеют.

Боря, тем временем, спокойно сидел на каменном возвышении, занимаясь прежним делом, да только покачивал головой таким же манером, что и тогда в автобусе, да похихикивал, почмокивая губами. А вся компания, шажок за шажком, приблизилась к нему и окружила новоявленного сверхчеловека плотным кольцом. Татьяна Лукьяновна первой осмелилась задать вопрос, буравящий сознание поголовно всех людей, удачно прибывших сюда при содействии замечательной лошади изабелловой масти:

– Оп-па-па-па-па… Ты давно здесь, на нашей матушке земле? И облюбовал себе выгодное положение, будто памятник?

Вопрос облекался напевными нотками, обычно возникающими при священнодействии. И, на всякий случай, атаманша легонько возложила на Борино плечо свой посох. Тот не провалился вниз, так, если бы человек, лузгающий семечки оказался привидением.

– Часа два. – Абрам Ицхакович столь же легонько спихнул палку кулачком, поросшим редкой шерстью и полным шелухи. Часть её просыпалась на колено. – Да и вы слишком скоренько явились. – Он дунул в сторону колена, а изо рта вылетело ещё несколько скорлупок, дополнив случайное безобразие. – А вот Денис Геннадиевич обещал нам целый день пути. Аномалия какая-то. – Боря пальцами другой маленькой руки попытался подобрать мусор в щепотку, но оттуда просыпалась чуточка целеньких семечек.

– Нет, не аномалия, – возразила Ксения задумчиво, с обеспокоенностью, – на нас тут на всех надвинулась эволюционная мутация.

– У? – Абрам Ицхакович задал вопрос одновременно и себе, имея в виду попытки определиться с шелухой и семечками, чтоб не спутать одно с другим, иначе говоря, отделить зёрна от плевел.

– Произошёл эволюционный скачок. Он сделался чем-то подобным пульсации местного пространства бытия, а также в непредсказуемом провиденческом хождении вселенского времени. Вот что, – сказал Николошвили не без уверенности в зычном голосе, и уставился в небеса.

– А, да-да, – любитель депортации сунул слегка мохнатую длань с семечками в карман, освободив её там от содержимого, и вынул. Затем собрал с колена шелуху, да пополнил ею кулачок с прежними отходами. Поднялся, плавно развёл недлинные руки, одну ладонью вверх, другую кулачком вниз, и заговорил тихим голосом:

– Причём, скачок чисто технический, причём, в два этапа, и, причём, тот скачок был задолго до нашего благополучного прибытия сюда. – Это Боря сходу поддержал научно-поэтическую мысль Николошвили. – Сначала человечество приручило вольную скотину для того, чтобы облегчить бытование, – он указал поднятым подбородком на отдыхающего жеребца изабелловой масти, – а затем оно изобрело механическую повозку, – Борин кулачок, полный шелухи, выгнулся в другую сторону, где как раз остановился его знакомый «ПАЗик», собирающий пассажиров в обратный путь к железнодорожной станции.

И все пользователи гужевого способа передвижения мгновенно расхохотались, обнялись и пустились в хоровод вокруг пропавшего, но вновь обрящегося попутчика.

– А всё-таки жалко! – Воскликнула самая молодая особа, когда пляска закончилась.

– Так-так-так-так. О чём ты жалеешь-сокрушаешься-горюешь? – вопросила Татьяна Лукьяновна.

– Угу, о чём? – поддержали её остальные.

– Жалко, что эволюционный скачок отпрыгнул от человека и переместился в его окружение, в его обслуживание, учинился чисто техническим. Ведь было бы значительно лучше, когда бы природные способности людей позволяли делать то, что они делают с помощью иных приспособлений, – печально молвила Ксениюшка.

– Ну-ну-ну-ну, твоя претензия чисто к нашему Денису Геннадиевичу, – радостно поддержала мысль девушки убеждённая антидарвинистка. – Теория у него какая-то непоследовательная. Его эволюция взяла да вдруг переключилась от биологического гомо-сапиенса на искусственные механизмы, сугубо внешние для человеческого организма. Стала трудиться над мёртвой техникой. Ваш абиогенез дал задний ход. И в наши дни эта мертвечина эволюционирует, а живой, биологический тип, её создавший, вроде бы скоренько инволюционирует. Ослабевает. Негоже, ох, негоже. Вот мы теперь полностью зависим от всяческой внешности по отношению к человеческой плоти. Неспособны ничего поделывать без технических инструментов и орудий. Так-то ведь? Так-то. Хе-хе! Выходит, что именно только к развитию мёртвой техники она относится, эволюция-то ваша? Мёртвой. А? Да сама она тоже ведь мертворождённой оказалась, вышла-то сия учёность от ума, исключительно механистического, а не от живого.

– Существо, скованное помощью, – сказал Авскентий.

– Что-что-что-что? То есть, кто?

– Человек. Он всегда был скован помощью. Нет у него возможности жить без помощи. И неважно, чьей. Себе подобного, животного, машины. Денег. Бога, наконец. Полное отсутствие самостоятельности. Ну, почти полное. Существо, скованное помощью.

Ксения мгновенно закивала головой в знак согласия. «Только поэт может так сложить всего три слова с такой глубиной смысла», – подумала она.

Денис Геннадиевич помалкивал, глядя мимо Абрама Ицхаковича куда-то в неведомую даль.

– Да, худая, худая у тебя эволюция, – горестно поддакнул Мирон-Подпольщик Авскентию, но глядя на учёного. Одновременно он ощущал жжение в том кармане, где покоился камешек, вынутый из ручья. И что-то такое странное возникло в его сознании. Оно проснулось, и его внимание перескочило на собственный мир, внезапно представший в полной чистоте, без шелухи. Творческий ум познал там столько недоделок и такое нагромождение всякой перекошенности, что незамедлительно откуда-то взялось неудержимое желание начать стоящую работу по усовершенствованию того мира попутно с самим собой. Эдакая неведомая пружина самоэволюции возникла в нём.

– Слышь, – тихо и вкрадчиво обратился Мирон к местному жителю, сидящему неподалёку на травке, – а тот ручей, так сказать, препятствие наше, как называется?

– Ручей? Кажется, Пликапик. Другого вроде бы не было раньше.

– Пликапик. Надо бы запомнить, – бывший в молодости гениальный ваятель-авангардист мелко потряс головой, будто действительно упаковывал в памяти название ручья.

У него несколько усилилось необычное и дивное ощущение нового понимания вещей, до того не проникающее в его сознание никогда. Усвоить его свежесть он пока не отваживался, и попытки такой у него не возникало, потому что ум не мог найти тому сносного объяснения. И он переключил сознание на прежний лад, вспомнив недавнее заявление Абрама Ицхаковича о пользе автобусов.

– Между прочим, Боря, всё-таки тебе я скажу лично одну догадку, касательно эволюции всяческой езды по земле, воде, воздуху и космосу, – в голосе мелькнула ехидничка.

– Да?

– Да. Двигатель внутреннего сгорания, тот, которым ты почему-то восхищался, он есть самая настоящая тупиковая ветвь эволюции. Технической, технической. То есть, подчистую мёртвенькой. – Мирон с ухмылкой кинул взгляд в сторону Татьяны Лукьяновны.

– Так и тупиковая? – Боря попробовал оживиться.

– Угу, – подхватила слова ваятеля краснощёкая Ксениюшка, – двигатель внутреннего сгорания – тупиковая ветвь технической эволюции. Я где-то читала. И колесо тоже. Они мешают подвигать изобретательную мысль к совершенству. Пора бы в нашу эпоху учинить мутацию в механических средствах передвижения. Только вряд ли на то способен механистический ум. – Она тоже метнула взгляд на антидарвинистку.

Татьяна Лукьяновна лишь тихонько похихикивала, отворачиваясь от Дениса Геннадиевича. Наверное, поначалу собиралась высказать ему чего-то более язвительного, но, пожалуй, помиловала его, не стала добивать. Она вовсе отошла поодаль.

Тем временем, автобус заурчал, выдал из выхлопной трубы ядовитое облако, колёса рывками сдвинули его с места, набирая туговатое ускорение.

– Точно. Денис Геннадиевич, слышал? Тупиковый путь. – Мирон взглянул на удаляющийся автобус и на учёного. – Хе-хе.

– Кстати, кстати, кстати, – Татьяна Лукьяновна отыскала иной повод придраться к учёному-эволюционисту, – а почему вы нас напрягли пешим ходом, когда есть автобус?

– Это был для меня счастливый случай, – вступился за него Абрам Ицхакович, – автобус выполнял сегодня пробный рейс, значит, раньше не ходил, и о нём никто не знал.

Похоже, Дениса Геннадиевича, как говорится, достали. Он помалкивал и раньше, ничего не ответив антидарвинистке по поводу заднего хода абиогенеза в сторону мертвечинки, помолчал и теперь. Хотя, уже собрался, было, одёрнуть бывшего скульптора по поводу его личной эволюции, хотел спросить, почему у него самого-то остановилось развитие творчества? Что же он сам-то себя подверг столь тягостной деградации? А? Этаким отгибом от темы удалось бы увести научную беседу на покой, и перейти к нападкам на искусство. Но учёный не захотел усугублять противостояние. Его отвлёк пасшийся неподалёку венец эволюции животного мира. И он отошёл к элегантному коню изабелловой масти, помышляя просто полюбоваться им, вместо занятия ничего не стоящей полемикой.