Посланник МИД. Книга третья

Уже одеваясь, Ишбел поведала мне, что она таки вышла замуж и стала какой-то там баронессой Нотингемской… Не уверен, что я правильно запомнил…

Я тоже чисто из-за ребячества похвастал своим баронством. После чего мы искренне посмеялись и ещё пол часа обсуждали эти аристократические пережитки.

Муж у неё неревнивый, по ряду причин… Основная, – это его почтенный возраст и занятость делами политики. Поэтому, по негласной договорённости, храня всё в тайне и в рамках внешних приличий, Ишбел развлекается в своё удовольствие. Но уже подумывает о наследнике…

На этой её фразе что-то у меня ёкнуло, но я не придал тогда этому значения, так как мыслями был уже в Париже…

Я прибыл в Париж рано утром в среду, 1 мая, в свой придуманный день рождения.

В нашем полпредстве я сразу же был информирован Потемкиным, что чудесным образом, с франко-советским договором, все затруднения позади.

Я не стал его ставить в известность о моих действиях в Лондоне, коротко сказав, что не стоит тянуть и следует завтра договор подписать.

Этот день…1 мая я провёл в одиночестве, так как в СССР такие праздники всё ещё не были в чести. Хотя кое кто из посольских пытался меня привлечь к празднованию «Дня солидарности трудящихся всех стран» сразу после официального общего поздравления. Но я сослался на усталость, что было правдой, уединился у себя в номере «Гранд отеля».

Правда … перед этим я таки получил скромное поздравление от Литвинова вместе с некоторой формой благодарности, а именно: «Центральный Исполнительный Комитет Союза Советских Социалистических Республик назначает своим уполномоченным специального посланника НКИД СССР Козырева Сергея Владиленовича для подписания договора…»

И вот на следующий день… 2 мая 1935 года … в Президентском дворце… на Елисейских полях Парижа… состоялось торжественное подписание этого так нами желаемого франко-советского пакта.

Ничем примечательным данное мероприятие не отличалось от уже мною много раз посещавшимися. Ну разве тем, что я снова оказался в центре внимания… и подписал очень важный для безопасности своей Родины документ.

Текст договора и протокол, являющийся его неотъемлемой частью, были подписаны… и гласили:

«Центральный Исполнительный Комитет Союза Советских Социалистических Республик и президент Французской Республики, воодушевленные желанием укрепить мир в Европе и гарантировать его благо для своих стран, обеспечив более полным образом точное применение положений Устава Лиги наций, направленных к поддержанию национальной безопасности, территориальной целостности и политической независимости государств, решив посвятить свои усилия подготовке к заключению европейского соглашения, преследующего эту цель, и, впредь до этого, способствовать, насколько от них зависит, эффективному применению положений Устава Лиги наций, решили заключить договор с этой целью и назначили своими уполномоченными:

Центральный Исполнительный Комитет Союза Советских Социалистических Республик – господина Сергея Козырева, члена Центрального Исполнительного Комитета, специального посланника НКИД СССР, Президент Французской Республики – господина Пьера Лаваля, сенатора, министра иностранных дел, которые после обмена своими полномочиями, признанными находящимися в должной форме и надлежащем порядке, условились о следующих постановлениях…»

Затем был пышный дипломатический раут…

В мелькании поздравлений мне запомнилось, как польский посол одобрил пакт.

За ним был министр иностранных дел Румынии – Титулеску. Что-то тоже вещал напыщенно и хвалебно. Про него мне шепнул позже Лаваль: «Такой важный, будто стоит на палубе линкора, а не дырявого корыта посреди океана». – Это он так о его стране неучтиво… с чем я впрочем согласился, ха-ха.

Затем подошёл… зачем-то Потемкин… с выражением признательности.

Позже Эррио хвастал, что вчера на экстренном заседание совета министров Лаваль зачитал некоторые разъяснения… в связи с позицией форин-офиса. И он, также выразил Эррио «благодарность за оказанную ему помощь».

Я может не совсем правильно понял его французскую фразу… Но это так… Хотя может просто Эррио выпил и хотел сказать, что он мне благодарен…?

А может я уже к тому времени устал?

Ну не суть…

Я там снова отличился … Воспользовавшись полномочиями от самого Центрального Исполнительного Комитета СССР пригласил Лаваля с официальным визитом в Советский Союз.

Я правда не помню, это было до нашего с ним пития на брудершафт или после?

Ну во всяком случае положительный ответ я получил устно тотчас.

А вот письменный пришёл с курьером их МИДа утром следующего дня.

Меня разбудил Потёмкин…

На нём не было лица… он дрожащими руками протягивал мне документ на официальном бланке, где под текстом стояла размашистая подпись Лаваля.

Текст был ошеломительно стандартным…

«… президент и правительство Франции… приняло приглашение… и направляет министра иностранных дел республики господина Лаваля с трёхдневных официальным визитом в Союз Советских Социалистических Республик и просит Советское правительство согласовать даты визита 13, 14 и 15 мая»…

***

Сталин неспеша мерил шагами свой кабинет, пряча улыбку в усах и наслаждаясь табачным дымом из своей трубки, делая неглубокие затяжки.

Он вспомнил, как позавчера… к нему на трибуну Мавзолея прибрался пригибаясь Поскрёбышев и доложил, что французы согласовали текст документа и готовы его подписать 2 мая. Как раз на площадь входили колоны демонстрантов…

И многие из них увидели искреннею широкую улыбку Вождя, что запомнилось им потом на всю жизнь.

После торжеств на Красной площади, во время приёма в колонном зале дома Союзов Сталин дал указание Литвинову, в качестве поощрения поручить именно Козыреву подписать от имени СССР договор с Францией.

Сталин любил ставить вот такие психологические эксперименты.

Ведь то, что сопротивление французов сломлено стало известно ещё 29 апреля, в телеграмме из Лондона Майский чётко передал, что англичане забрали назад свои возражения и ТАСС выпустило соответствующее заявление. На которое не последовало опровержения с французской стороны.

И как только это стало ясно, то Литвинов позвонил Сталину и спросил разрешения срочно выехать в Париж для подписания.

На что Сталин у него спросил:

– Товарищ Литвинов, у нас что… народу нет в Париже, кому это поручить?

Тот скис и промямлил что-то про престиж.

– Ви товарищ Литвинов не путайте престиж страны со своим, – строго ответил ему Сталин, на том разговор и завершился.

И вот среди срочных документов НКИД, требующих утверждения Политбюро, Сталин обнаружил 30 апреля доверенность на подписание франко-советского пакта на имя нашего полпреда в Париже – Потёмкина.

Того Сталин хорошо знал ещё по Гражданской и ценил за вклад в урегулирование дел с Муссолини, но в данный момент посчитал вредным поручать ему это дело с чисто идеологической стороны.

– Нужно показать, что для нас Франция важнее Италии, – подумал тогда Сталин и решительно зачеркнул фамилию Потёмкин.

И вот сейчас на приёме он в лоб сказал Литвинову, чтобы срочно выслали в Париж телеграмму, что с Советской стороны подписывать договор будет Козырев.

Литвинов нахмурился, но ничего не возразил и просто отдал распоряжение своей «тени», которая понеслась его выполнять.

А Сталин пригласил гостей поднять тост за наших доблестных красных дипломатов, которые ведут невидимую войну с капиталистическим окружением единственной в мире страны рабочих и крестьян.

Все дружно поддержали и выстроились почокаться со Сталиным и Литвиновым. Тот от такого внимания просто расцвёл.

На следующий день, 2 апреля, когда в Париже договор был подписан, Сталину тут же об этом сообщили.

И от его имени тут же ушла поздравительная телеграмма во Францию, её Президенту, правительству и дружескому народу Франции.

Всё это было сразу же напечатано в экстренных выпусках газет.

И вот сегодня… 3 апреля… как гром с ясного неба ещё одна новость…

Её привёз лично Литвинов, так как не знал как к этому отнестись…

По его словам, вчера Козырев от имени Советского правительства пригласил министра иностранных дел Франции Лаваля посетить СССР.

А сегодня в полпредство СССР в Париже пришёл официальный ответ с согласием и просьбой согласовать даты визита.

При этом в посольстве Франции в Москве об этом ничего не известно!

Но Потёмкин чётко подтвердил, что это не шутка, хоть Козырев вчера и вёл себя … не совсем по дипломатически.

И вот сейчас Сталин прохаживался по своему кабинету в хорошем расположении духа, а Литвинов сидел как на иголках, ожидая подтверждения визита из французского посольства, так как даты приезда в СССР Лаваля тут же Сталин утвердил.

– Так говорят на брудершафт с ним пил?, – в который раз весело спросил у Литвинова Сталин.

– Да, товарищ Сталин, – виновато отвечал ему наркоминдел.

И вот раздался долгожданный звонок … Сталин поднял трубку. По его лицу разлилась широкая улыбка.

Литвинов облегчённо выдохнул:

– Значит визит состоится…

Глава 5.

Хоть Лаваль ещё та скотина… и что-то мне подсказывало, что его затягивание с подписанием… это заигрывание не с англичанами, а с Гитлером… и кончит он с петлёй на шее, я всё же оторвался на приёме по полной… выпивая в его компании.

Да и пригласил его я в СССР вполне искренне, надеясь в душе, что судьбу человека можно изменить. Всё же подписал он договор о взаимопомощи?

Поэтому, что там буде – ещё неизвестно, и по делам нужно судить … каждого.

А сумма дел Лаваля пока в его пользу, вернее в пользу Франции и СССР.

Конечно, своим поведением я вызвал волну толков…

И ладно бы только в дипломатическом корпусе…

Мне лично плевать, что там обо мне говорят разные там Титулеску и даже местная «кассандра» – некая известная французская журналистка Женевьева Табуи.

А вот доносы в Москву… меня очень волновали.

Пол дня надувшись проходил товарищ Потёмкин по полпредству, пока наконец из НКИДа не пришла телеграмма, что даты визита Лаваля в Политбюро утверждены, – читай самим Сталиным, и вообще – всем благодарность!

Затем он и вовсе летал на крыльях, когда пришла следующая телеграмма, что сопровождать Лаваля в Москву поручено мне.

Я уже давно заметил эту странность – нелюбовь наших дипработников и работников торгпредства ездить на Родину.

Я то уже немного позабыл реалии СССР, а они то их знали хорошо. Многие бывали там каждый год, а много из них приехало совсем недавно в качестве ротации.

Особенно, по их шепоткам, я понимал, что те страсти и «пасквили» в местной прессе отчасти правда.

И хоть пятилетки выполняются, но вот с коллективизацией получилось не очень. Голодно было местами…, снова карточки ввели. Правда дошли вести, что с 1 января этого года их отменили… но с продовольствием по прежнему бы напряг.

Бывая и раньше за границей, а особенно сейчас… практически живя в полпредстве я, к своему удивлению, заметил, что все сотрудники полпредства, особенно не принадлежавшие к дипломатическому персоналу, жаловались на тоску «по родной Советской стране» и в один голос хулили всё за рубежом. Здесь ничто им не нравилось: ни город, ни климат, ни люди, ни магазины, ни еда, ни кино. «У нас всё лучше» или «будет всё лучше» – с энтузиазмом твердили они.

Такое единодушие сперва изумляло меня, но потом мне объяснили причину. Сотрудники полпредств, торгпредств и вообще все заграничные работники отбирались чрезвычайно внимательно Особым отделом ОГПУ.

И малейшая «зацепка» – родственники за границей, родители, принадлежавшие к бывшим «эксплуататорским классам», плохая характеристика и другое… и всё! Нет никакой надежды получить назначение работать за границу. Тщательно протертые песочком, вымытые в трех водах, прошедшие через сито ОГПУ, они являлись по месту службы.

Но и здесь тоже надо было им держать «ухо востро».

В каждом полпредстве имеются один или несколько представителей ОГПУ.

Они обычно занимают второстепенные должности для «отвода глаз» – секретарь консульства, завхоз и прочее.

Кроме их обычных тайных дел, о которых никто не знает, в том числе и полпред, в их обязанности входит наблюдение за советскими гражданами, за их поведением, их настроениями, разговорами, воспитанием детей и так далее. Если замечается склонность к «моральному разложению», то виновный незамедлительно откомандировывается в СССР без надежды попасть еще раз за границу.

Представляю, сколько на меня ушло таких «сигналов»?!

Понятие «моральное разложение» является чрезвычайно растяжимым понятием и не требует чёткого определения.

Достаточно заметить, что сотрудник, например какой-то Васькин, слишком часто ходит в кино, не проявляет активности в огульном презрении ко всему за границей, даже позволяет себе некоторый интерес к стране, в которой живет, или просто Васькин лично не нравится почему-то представителям ОГПУ… И вот… по доносу «склонен к моральному разложению» Васькин возвращается в СССР.

Я знал несколько таких случаев. В Берлине деловодом был некий Дэйч Арон Карлович, недалекий, но честный человек. И вот… жена нового полпреда, женщина крутая и властная, невзлюбила почему-то его и добилась его откомандирования в СССР под предлогом «морального разложения».

Потом сотрудники полпредства шушукались, что бедный Дэйч обивает сейчас в Москве пороги ОГПУ и многих других учреждений, чтобы оправдаться.

Но оправдаться от обвинения, что ты «морально разложился» или склонен к этому, оказалось так же трудно, как доказать, что ты не верблюд.

Надо заметить, что представить себе Дэйча «морально разложившимся» было бы злостной насмешкой. Все знали в полпредстве, что он не пил, не играл в карты, не увлекался буржуазным кино, не интересовался страной, в которой жил, был хорошим семьянином, честно проводил свой досуг, играя в волейбол на полпредском дворе. Он аккуратно посещал политкружок и, как все другие, искренне ругал капиталистический мир.

Как мне кажется, целью подобного воспитания было стремление внедрить в душу советского человека недоверие, страх и ненависть ко всему, что не было советским.

Это была некая целая преднамеренная система держать людей в страхе и трепете, чтобы у них не было ни времени, ни интереса оглядеться, одуматься, задуматься над происходящим и окружающим.

Я это понимал… Как и необходимость этого…

Пребывание за границей было для советских людей передышкой, отдыхом от очень трудной жизни в СССР в 20-х и начале 30-х годов.

Естественно, что каждому хотелось продлить эту передышку. Но для этого нужно было быть очень осторожным: всегда и всюду…

И при всяком случае заявлять: «у нас все лучше» – касалось ли это изобилия в магазинах или даже красот природы – «у нас все лучше». Не имел значения факт, что все отлично понимали такое лицемерие и прекрасно видели, что далеко не всё «лучше у нас».

Я часто наблюдал, как за очень короткое время преображались приехавшие из СССР. Особенно женщины… Появлялась такая вся «замордованная» жизнью, выглядевшая на 10 лет старше своего возраста, с озабоченным серым лицом, беспокойным взглядом раньше времени поблекших глаз, с редкой улыбкой. Через месяц ее не узнать!

Помолодевшая, с блестящими глазами, с улыбкой на вдруг расцветших губах, хорошо причесанная, к лицу одетая, в ней появлялась та скромная, милая женственность, что есть почти у каждой женщины, не замученной каждодневными мелкими заботами.

Поступая на работу в НКИД я узнал о существовании еще одной категории врагов Советского Союза – «невозвращенцев». В Москве до этого я никогда о них не слыхал. В то время советские газеты о них не писали.

Здесь мне стало известно из эмигрантских газет, что «невозвращенцами» назывались советские граждане, работавшие в советских учреждениях за границей и отказавшиеся вернуться в СССР. В то время их было немного. Одним из первых «невозвращенцев» был некий Беседовский, советник полпредства в Париже, убежавший через забор полпредского сада в 1929 году.

С тех пор поток таких «изменников» значительно вырос. На собраниях в полпредствах такие поступки «клеймились позором» и рассматривались как черная измена родине и всему делу социализма. За это по закону 1929 года полагалась смертная казнь. Этот закон был усилен законом 1934 года, по которому к смертной казни виновника добавлялась коллективная ответственность всех членов семьи. О чём мне намекала год назад «бумажная крыса» в берлинском полпредстве, когда я в очередной раз отказался проводить отпуск в СССР.

Подразумевалось, что убить собственного отца, задушить жену, замучить ребенка и прочее – меньшее преступление, чем отказ вернуться в счастливое отечество.

После бегства Беседовского панический ужас вызывал во всех советских учреждениях за границей объезжавший их представитель ОГПУ Ройземан, проводивший жесткую чистку среди сотрудников.

Я встретил этого Ройземана случайно у бывшего полпреда в Берлине – товарища Хинчука. Высокий, худой, с неприятным желчным лицом инквизитора.

Он тогда презрительно говорил: «Не понимаю, что люди находят интересного в музеях? Зашел я как-то в Лондоне в этот их Лувр, ничего интересного ровным счетом там не нашел». Ха-ха-ха.

Я тогда попытался поправить его, что Лувр в Париже… но незаметный толчок Хинчука заставил меня благоразумно отказаться от этого…

Всем сотрудникам полпредства, кроме дипломатического персонала, были запрещены какие бы то ни было личные сношения с иностранцами и с гражданами страны, в которой они находились.

Бедные люди изнывали, варясь в собственном соку. Низкий культурный уровень большинства из них способствовал пышному расцвету сплетен, всякого рода доносов, ябедничества и зависти. Склока – заурядное явлением почти во всех полпредствах и торгпредствах.

В берлинском полпредстве настоящей склоки никогда не было. Хинчук и Суриц являлись видными политическими фигурами и, кроме того, обладали большим личным авторитетом. Там же, где этого не было, процветали склока и доносы.

Так например, по доносу корреспондента ТАСС в Вене Черняка, бывшего секретаря Кагановича, полпред в Австрии товарищ Петровский был отозван из Вены. Случилось это совсем недавно и было у всех на слуху.

Петровский после установления дипломатических отношений СССР с Венгрией был назначен туда. Возвратясь из Будапешта после вручения верительных грамот, он поделился своими впечатлениями в кругу товарищей. Неосторожно он заметил, что регент Хорти произвел на него впечатление человека очень умного и энергичного. Черняк, присутствовавший при этой дружеской беседе, донес Кагановичу, что полпред Петровский восхищается фашистом Хорти, и бедный Петровский после этого был отозван в СССР и уволен из НКИД.

Полпреда во Франции Потемкина очень критикуют за то, что он поддерживал личные отношения с Муссолини. На его письменном столе стоит фотография дуче с дружеской надписью.

Охрана полпредства целиком в руках представителей ОГПУ. Они создают атмосферу осажденной крепости и постоянно стараются держать начеку всех сотрудников – ведь полпредство находится во «вражеском окружении», и каждую минуту белогвардейские или фашистские провокаторы могут совершить нападение на нас.

С целью проверки бдительности устраиваются внезапные «тревоги». Вдруг среди ночи слышится сигнал, по которому все должны немедленно бежать на заранее предназначенные им позиции. Особенно охраняется шифровальный отдел – за железными дверями и окнами с решеткой.

До начала 30-х годов в полпредства еще назначались люди интеллигентные и компетентные… с опытом и знанием языков… бывавшие за границей…

Но в эти годы Партия решает выдвигать из рядов «рабочих от станка» и «крестьян от сохи» своих людей и посылает их в различные учреждения часто на ответственные посты.

Среди этих «выдвиженцев», как их называют, есть люди способные, быстро входящие в курс дела, истинные самородки… Иногда не хуже меня…

Но часто бывают и другие – склочники и кретины, которых видимо «выдвигали», чтобы избавиться от них.

Эта кампания «выдвижения» мера вынужденная. Для меня лично она является несомненным признаком естественного недоверия Партии к интеллигенции, которая не оправдала своего предназначения. И из «мозга народа» превратилась в «дерьмо», как метко заметил о ней товарищ Ленин, выразившись более грубо…

Появились «выдвиженцы» и в полпредствах…

Поэтому и не тянуло никого тут к «родным берёзам и осинам»…

Хотелось ещё чуточку «позагнивать в проклятом капитализме», ха-ха-ха.

***

Я к поручению Москвы сопровождать Лаваля отнёсся ответственно и как только стали известны списки французской делегации, я с ними ознакомился с целью предварительного налаживания контакта.

На фамилии Антуан де Сент-Экзюпери меня словно током ударило. От чего, я понять не мог, но в голове сразу всплыли разные фразы и выражения.

Особенно мне запомнилось: «Мы в ответе за тех, кого приручили» и название произведения «Маленький принц». Хотя тут же в голове появилась мысль, что он ещё и заядлый лётчик.

– Ничего не понятно, – подумал я, – нужно собрать о нём доступную информацию и встретиться.

«Антуан Мари Жан-Батист Роже де Сент-Экзюпери, родился 29 июня 1900 года в городе Лион, Франция. Писатель, поэт, эссеист и профессиональный лётчик. В данный момент корреспондент газеты «Пари-Суар», – так гласила официальная информация о нём.

Достав телефон редакции этой газеты, я позвонил туда и попросил секретаря редактора, чтобы Антуану передали мою просьбу перезвонить мне.

Вечером раздался звонок, и мы договорились с ним о встрече.

В условленном месте меня ожидал солидный мужчина, лет около сорока, темноволосый, весьма осанистого вида.

Антуан оказался довольно живым человеком, но с неуловимой грустинкой в глазах. Что всегда говорило о довольно богатом жизненном опыте их обладателя.

После взаимных представлений, я незаметно подвёл его к рассказу о себе.

Разница в возрасте в 10 лет совершенно не ощущалась.

Мы расположились в одном из тысяч парижских уютных кафе и в этой непринуждённой обстановке он мне поведал историю своей жизни.

Семья Антуана происходит из старинного рода перигорских дворян. Он был третьим из пятерых детей. Отец умер рано… После этого шесть месяцев в году Антуан стал проводить замке Сен-Морис-де-Реман, который принадлежал двоюродной бабушке его мамы, – виконтессе Трико, а остальное время в её апартаментах на площади Белькур в Лионе или в замке Ла-Молье Вар у родной бабушки.

Так продолжалось до лета 1909 года… Затем семья Сент-Экзюпери вместе с Антуаном переехала в Ле-Ман, там он начал ходить в Школу братьев-христиан Святого Варфоломея, а после учился в иезуитском колледже Сент-Круа.

В 1912 году на авиационном поле в Амберьё-ан-Бюже Антуан впервые поднялся в воздух на самолёте. Самолётом управлял знаменитый в то время лётчик Габриэль Вроблевски.

Позже… ввиду мировой войны… он продолжил учёбу уже в Швейцарии в колледже маристов Вилла-Сент-Жан.

В 1917 году Антуан успешно сдал там экзамен бакалавриата.

В октябре 1919 года он записался вольнослушателем в Национальную высшую школу изящных искусств на отделение архитектуры.

Поворотным в судьбе Антуана стал 1921 год, когда он был призван в армию. Прервав действие отсрочки, полученной им при поступлении в вуз, Антуан записался во 2-й полк истребительной авиации в Страсбурге.

Сначала его определили в рабочую команду при ремонтных мастерских, но вскоре ему удалось сдать экзамен на гражданского лётчика.

Затем Экзюпери перевели в Марокко, где он получил права уже военного лётчика, а затем направили на курсы для усовершенствования.

В 1922 году Антуан окончил курсы для офицеров запаса и получил звание младшего лейтенанта.

В октябре 1922 года он был назначен в 34-й авиационный полк в Ле-Бурже под Парижем.

В январе 1923 года с ним произошла первая авиакатастрофа, Экзюпери получил травму головы. В марте того же года его комиссовали.

Экзюпери переселился в Париж, где занялся литературой.

Лишь в 1926 году Экзюпери нашёл своё призвание – став пилотом компании «Аэропосталь», доставлявшей почту на северное побережье Африки.

Весной того же года он начал работать по перевозке почты на линии Тулуза-Касабланка, затем Касабланка-Дакар.

А в октябре того же 1926 года его уже назначили начальником промежуточной станции Кап-Джуби, на самом краю Сахары. Здесь он написал своё первое произведение – роман «Южный почтовый».

В марте 1929 года Сент-Экзюпери вернулся во Францию, где поступил на высшие авиационные курсы морского флота в Бресте.

Вскоре вышел в свет его роман «Южный почтовый», а Экзюпери отправился в Южную Америку в качестве технического директора «Аэропоста – Аргентина», филиала компании «Аэропосталь».

В 1930 году Сент-Экзюпери был произведён в кавалеры ордена Почётного Легиона за вклад в развитие гражданской авиации.

В июне 1930 года он лично участвовал в поисках своего друга, лётчика Анри Гийоме, потерпевшего аварию при перелёте через Анды. В том же году Сент-Экзюпери написал роман – «Ночной полёт».

Эти скупые строки его биографии конечно же оживали в устах Антуана, красочными описаниями происходящего вокруг него…

Мы подружились и в путь в Москву я отправился в одном купе с Антуаном.

– Атмосфера международного поезда, и та что-то приоткрывает, – были его первые слова.

И вот… полями и перелесками мчится ночью не поезд, а средство проникновения и постижения, как ярко он выразился.

Я так не умею… И в основном слушаю этого незаурядного человека.

Мчится мы по прямой через Европу, а её сотрясает дрожь тревоги и гнева… Проникновение, казалось бы, по касательной дается легко, но и благодаря ему удается заметить невидимые глазом будущие раны…

Полночь, я лежу на полке в купе, светит синеватый ночник, мы просто едем. Постукивают колеса. Металл, дерево передают мне это постукивание, оно похоже на биение сердца. Снаружи что-то происходит. Изменяется качество звука. Проезжаем мост… громче становится скрежет. На просторных вокзалах звук утекает, будто в песок.

Тысячи пассажиров спят в купе, перемещаясь с той же легкостью, что и я. Им так же тревожно, как мне?

И все-таки каждый смутно чувствует сокровенную суть путешествия.

Антуан сравнил его с чем-то похожим на свидание, незнакомая женщина движется нам навстречу. Она не видна в толпе, мы должны её отыскать. Женщина неотличима пока от всех других. И кто знает, может быть, нам придется заговорить с тысячью женщин, потерять понапрасну время и все-таки не встретиться с той, которая бы открылась нам, потому что мы не сумели её угадать. Да. Именно таково путешествие, – как лирично описал это всё мой попутчик.

Вот Антуан не выдержал покоя и поднялся со своего места.

– Я решил осмотреть свое пристанище – дом, пленником которого сделался на три дня, – шепнул смущённо он мне и выскользнул из купе.

Был час ночи, и я безмятежно уснул.

Утром нас разбудил проводник…

После моциона, мы сели за утренний чай, и Антуан в его велеречивой манере поведал мне о своих ночных «приключениях»:

– Я, Серж, ночью прошел поезд из конца в конец. Спальные вагоны пусты. Пусты купе первого класса…

– Дорого… вот и пустые, – бросил я, отсёрбывая горячий чай.

– Наверное… Мне вспомнились роскошные отели Ривьеры, может, какой-то из них и откроется разок за зиму, чтобы приютить одного-единственного постояльца, представителя исчезающего вида, знаменующего, что времена неблагополучны, – согласился Антуан.

– Зато наверное вагоны третьего класса набиты, – предположил я.

– Верно Серж… сотнями уволенных рабочих поляков, они возвращаются к себе в Польшу. Я продвигался узкими коридорами, которые образовали изгибы лежащих тел. Останавливался, смотрел на спящих…

– В эти вагонах нет перегородок… там запах казарм или тюрем, – грустно описал их он.

– Вас, Антуан, там что-то сильно опечалило?, – спросил я.

– Я там Серж наблюдал в свете ночников, как сотрясает этих уснувших скорый поезд. Они видели скверные сны, возвращаясь в свою нищету. Большие бритые головы мотались на деревянных скамейках. Мужчины, женщины, дети постоянно ворочались, словно шумы и тряска, вторгаясь в их ненадежное забытье, чем-то им грозили. Что их сорвало с места?, – задался он в конце вопросом.

– Я думаю, Антуан, что им просто стало не выгодно работать во Франции, – предположил я.

Тот пожал плечами и отпив чаю, продолжил свой рассказ:

– Я двинулся дальше, пробираясь среди тревожно спящих людей. Неспокоен был даже воздух, слышался храп, хрипы, невнятные стоны, стук башмаков, – у людей затекали руки и ноги, и они переворачивались на другой бок…

– Я присел напротив семейной пары. Там между мужчиной и женщиной, спал ребенок…

– Я сказал тогда себе Серж: «Вот лицо музыканта, это маленький Моцарт!»

– Если заботиться о нём, баловать, учить, кто знает, чего он сможет добиться?, – снова Антуан поставил сложный вопрос.

Я не выдержал и сказал наверное грубость:

– Маленького «Моцарта» тоже переработают жернова Антуан. Лучшее, что услышит этот «Моцарт» из музыки, будут похабные песенки в дешевом кафе-шантане, пропахшем табаком. «Моцарт» обречен…Антуан.

– Мне тоже так подумалось Серж и я вернулся к себе в вагон. И вот с какими мыслями:

«Эти люди привыкли к нищете. И меня терзает вовсе не жажда благотворительности. Меня мучает урон, который нанесен человеческой сути, не одному человеку – весь наш род терпит ущерб. Я опечален не бедностью, с бедностью сживаются так же, как сживаются с бездельем. На Востоке люди живут в грязи, и грязь им в радость. Печалит меня то, чему не поможет бесплатный суп. Печалит, что в каждом из этих людей погасла искорка Моцарта», – с пафосом выразился Антуан.

Затем мы перешли к общим темам.

Антуана заботило, что в городе стало не до человека.

– Людей нет, Серж, есть функции: почтальон, продавец, сосед, который мешает. Человеком дорожишь в пустыне!

Тут он мне рассказал интересный случай из своей жизни лётчика.

Его самолет потерпел аварию в пустыне, и Антуан долго брёл, отыскивая ближайший форт под названием Ноутшот. Он чудился ему даже в миражах, возникавших в бреду от жажды.

В конце концов, он добрался до форта…

Там, в полном одиночестве, долгие месяцы жил старик-сержант.

– Так он, Серж, от волнения расплакался… И ты представь себе… я тоже, – с волнением поведал мне мой попутчик, вспоминая тот давний случай.

– И под необъятным покровом ночи каждый из нас тогда рассказал другому свою жизнь, передал в дар груз воспоминаний, благодаря которым люди понимают: они родня. В пустыне встретились два человека и почтили друг друга дарами, достойными двух послов, – с лёгкость мой собеседник вывел очередной закон человечности, которых у него было много.

Незаметно время приблизилось к обеду и мы отправились вагон-ресторан. Чтобы до него добраться, я и Антуан прошли по тем вагонам, где ехали поляки. Днём все там выглядело совершенно иначе, чем в рассказе моего попутчика, о чём я не преминул ему сказать. – Ночная правда днём не видна, – в своём стиле ответил Антуан. – Люди собрались, прибрались, вытерли детям носы, расселись компаниями. Одни смотрят в окно, другие шутят. Кто-то тихонько напевает. Трагедии больше нет, – констатировал он.