Вопрос этот принципиальный, т. к. четко разделяет на два лагеря «религии Рая», с одной стороны, и «религии Царства Небесного», с другой (к ним можно отнести не только Учение Христа, но и назируту мандеев, а также главные положения классических Упанишад). Слово «религия» здесь взято условно, т. к. речь в действительности идет о достижении человеком при его жизни различного духовного уровня – уровня «Вэнь» и уровня «Царства Небесного» (которое, как это логически вытекает из назарейского Евангелия от Иоанна, естественным образом перетекает в состояние Бра́хмана Упанишад).
Уровень Вэнь достигается индивидуумом, – как мужчиной, так и женщиной, причем, достигают они этого уровня порознь, как автономные существа. Именно достижение этого состояния позволяет хомо сапиенс по праву называть себя словом «человек» (а́нтропос), т. к. в обычном порядке человек является развитым общественным животным, со всеми вытекающими из этого последствиями (проще говоря, для такого «человека» необходима «плеть» в виде строгого закона, включая высшую меру наказания).
Уровень Вэнь, т. е. райский уровень, достижим и для гомосексуалиста, т. к. во всей земной сфере (включая райскую) правит закон полярности. А значит, в «райской религии» все подобные запреты – и на гомосексуализм, и на прелюбодеяние – ложны. Главное здесь – чтобы не было никакого насилия, принуждения, обиды или посягательства на законное право существования другого. Поэтому в Раю (а это тоже ма́йя, если использовать индийскую терминологию), теоретически, действительно может быть такое положение вещей, которое отражено в исламских текстах: наличие многих «гурий», которые призваны сексуально услаждать праведника. И для райской религии в этом нет, и не может быть ничего зазорного. И как в случае обычного человека земли, достигшего состояния Вэнь, также и для любого гомосексуалиста, достигшего этого уровня, – Высшим судом гарантировано полное право называть себя истинным райским человеком, если он сумет «просветлить свое сердце». В отличие от такого гомосексуалиста-Вэнь кто-то из людей с традиционной ориентацией (натурал) может оставаться всю свою жизнь «непрелюбодейным животным» и при этом разговаривать с таким гомосексуалистом на «одном и том же» человеческом языке.
То есть Конфуций, как всякий Учитель «райской религии», который не был знаком с христианством, мог совершенно не обращать внимания на то, какой сексуальной ориентации придерживается его ученик. Но в то же самое время – и это тоже очевидно – Конфуций не был бы подлинным радетелем блага для Поднебесной, если бы не использовал любые возможности учеников для достижения своих благородных целей. Каким образом? – На этот вопрос отвечает данное суждение.
Традиция утверждает, что этот ученик занимал какой-то важный пост на службе у Цзи ши, и поэтому он мог повлиять на решение своего патрона о том, идти ему или нет для принесения жертвоприношения духу горы Тай шань. Реален ли такой вариант? Скорее всего, нет. Ученик Жань Ю не был знатного рода и был молод. И если бы такого «молокососа» действительно взяли на службу к могущественнейшему вельможе княжества, и назначили ему высокий пост, – Конфуций никогда бы не смог обратиться к нему на «ты» (с иероглифом «женщина»), – это пртиворечило бы китайскому этикету, который предписывает использовать данное местоимение при обращении к низшему или к равному. В этом случае «низшим» был бы сам Конфуций, так как по рангу знатности, соответствующему той или иной должности, ученик оказался бы выше. Учитывая то, что Конфуция можно смело назвать «карьеристом» (а правильнее, блюстителем ритуала), подобные представления об этикете разделял и он сам. Мы же, напротив, видим открытое осуждение и даже пренебрежение в отношении к этому ученику со стороны Учителя.
И с другой стороны, если предположить, что Жань Ю – это «мальчик» знатного вельможи, в таком случае он, как и все подобные юноши-любимчики, вполне мог влиять (вспомним, например, позднеримского Антиноя, утонувшего в водах Нила) на важные решения своего патрона. Именно об этом и говорит Конфуций, обращаясь к своему ученику: «Разве ты не мог отвратить этот поход и спасти дело!?». Далее следует короткое возражение ученика: «Не мог». Конфуций воспринимает это так, что его ученик просто не захотел этого делать, т. е. перечить своему покровителю. Конфуций увидел, что «дело пропало», и отсюда – такие необычные причитания. Но сказать открыто при ученике, что Цзи ши – это негодяй, Конфуций не мог, потому что прекрасно понимал: ученик может передать этот разговор своему патрону, и у Конфуция возникнут неприятности. И Конфуций намеренно изъясняется «притчей» (ему же не привыкать к подобным вещам!): «Говорят, что гора тай шань не похожа на линь-фана!». Произносит это для самого себя, говорит сущую правду, чтобы хоть этим как-то «облегчить свою душу», но так, чтобы его не понял этот нерадивый «ученик».
И вот здесь нам уже действительно требуется китайский «дешифровальщик», – для того, чтобы понять смысл сказанного Конфуцием. Попробуем порассуждать над этой загадочной фразой. Надо сказать, что Конфуций по природе своей – «загадочник». Ведь он так и не открыл своим ученикам, что́ такое Жэнь, или ка́к он сам понимает иероглиф Вэнь. Но при этом он все время ведет беседы на эти темы, давая ученикам наводящие вопросы и помогая ответами.
Мы уже столкнулись с проблемой омонимов в суждениях Конфуция, и увидим далее, что он способен мастерски обыгрывать звучание того или иного слова. Так, что даже его ученики остаются в недоумении. Манера разговора Конфуция такова, что он постоянно заставляет слушателя задумываться над сказанным. И в рассматриваемом нами случае – та же самая ситуация. Ученики понимают завершающие слова Конфуция так, что Тай шань – это та гора, о которой только что шла речь, а Линь-фан – это какой-то второстепенный персонаж из прошлого суждения, который, тем не менее, достаточно известен ученикам (эти два суждения – 3.4 и 3.6 – с упоминанием об «одном и том же» Линь-фане осознанно поставлены составителями Лунь юя рядом). Но этот второстепенный персонаж – он, фактически, «никто» как для самого Конфуция, так и для его учеников. И какой он здесь «авторитет», чтобы его можно было сравнивать – «подобен», «не подобен» – с самой священной горой Китая? – Никакой. Какая-то абракадабра! А значит, дело не в человеке с этой фамилией, а в тех иероглифах, которые эту фамилию образуют.
В Китае – так же, как и в России и в других странах мира – фамилии образуются от имен существительных: фамилия Волков, например, образована от слова «волк», а Остроумов – это тот, у кого «острый ум». Если посмотреть на иероглифы линь фан, то иероглиф линь – это изображение двух деревьев, и означает он «лес». А иероглиф фан в древности означал «убегать», «удаляться», «убегающий», «сбежавший». Для варианта «лес» больше всего подходит понимание – «удаляющийся лес». В семантическое поле иероглифа фан входят также отрицательные нравственные характеристики – «распущенный», «разнузданный». И в то же самое время в названии Тай шань (где шань – «гора») первый иероглиф переводится как «великий», «огромный», «необъятный», а также «мирный», «спокойный», «безмятежный», «пребывать в спокойствии».
То есть Конфуций фактически образно или «рисунчато» сказал следующее: «Дух горы великий и необъятный, и он не имеет ничего общего («не похож на») с убегающим/удаляющимся лесом». Поясним. Когда Сын Неба поднимался на вершину горы для совершения жертвоприношения, тот лес, который сопровождал его у подножия, все больше и больше удалялся («убегал») от взора, превращаясь в размытое серо-зеленое пятно. Это «пятно» и есть Цзи ши. И более того, если дух горы – «мирный» и пребывает в «безмятежном спокойствии», то характеристика Цзи ши – это «распущенный», «разнузданный», что вполне соответствует реальным действиям и поведению этого аристократа.
И если попытаться представить себе такое сравнение в виде некой картины, то следует признать, что Конфуций зрительно нарисовал очень образное полотно: на главном плане возвышается величественная гора Тай шань, вершина которой уходит в облака к миру тишины, покоя и безмятежности, а где-то у подножия ее, вдалеке от вершины, «копошатся», как муравьи, люди рода Цзи, которые издалека – если смотреть с этой вершины – напоминают собой «разбегающиеся деревья». И что́ этому бессмертному и величественному Духу горы те крошечные, по сравнению с этой горой, «деревья», которые сливаются у его подножия в какое-то размытое зеленоватое пятно?!
Из этого сравнения, приведенного Конфуцием, можно сделать два практических вывода. Первый: к горе пришел не один, не два и не десять человек, а целый отряд, состоящий из охраны, носильщиков, стряпчих, конюхов и др. Иероглиф люй это подтверждает. Одно из самых древних его значений – «отряд в 500 человек». Второй вывод: в случае, который описан в суждении, жертвоприношение приносилось не на самой вершине горы, как у Сына Неба, а у ее подножия, – там, где еще растет лес. То есть род Цзи все-таки остерегался откровенно и всецело нарушать установленный древними ритуал. Здесь Конфуцию можно доверять полностью: он вряд ли стал бы «рисовать» что-то выдуманное из головы.
Мы попытались воспроизвести только самые основы восприятия мира Конфуцием, и нет сомнения в том, что его истинное видение этого мира было гораздо глубже, сложнее, ярче и многообразнее. Конфуций обладал особым «зрительным» мышлением, и когда он говорил, – он видел перед собой «рисунок разговора», отображающегося в иероглифах в режиме он-лайн. Поэтому нет ничего удивительного в наших рассуждениях относительно загадки его последней фразы. Он мысленно видел и «рисовал» картину так, как эти иероглифы воспринимал.
Суждение 3.7
3.7. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Цзюнь цзы не (у) из тех, кто (суо) соперничает (чжэн, т.ж. «состязаться», «соревноваться», «бороться за…»). *И если уж необходимо (би) [соперничать], то это (е) – в стрельбе из лука (шэ)! [Цзюнь цзы] держится вежливо (и), *совершает поклон сложением рук (жан) и (эр) восходит (шэн) [к алтарю для совершения жертвоприношения], [затем] спускается (ся) и (эр) пьет (инь) [жертвенное вино]. Это (ци) и является (е) соперничеством (чжэн) Цзюнь цзы».
Исходя из уже знакомых нам рассуждений Конфуция, Цзюнь цзы – это такой воображаемый человек, который является одним из управленцев высшего звена государства. Он пребывает в самой гуще царедворцев, и все ожидают, что он должен принимать активное участие в дворцовых интригах, состязаясь с окружением за более высокое положение при дворе. Зачем это ему? – Для того чтобы «продвигать интересы», соответствующие Учению Конфуция. И несмотря на то, что подлинная суть этого Учения никому не известна, именно так думают все слушатели Конфуция, включая высшие чины государства.
Поэтому кто-то из них побаивался реального появления такого Цзюнь цзы, а кто-то, напротив, возлагал на это надежды, не соответствующие целям самого Учителя. В своем суждении Конфуций дает ответ на подобные опасения и надежды. Он заявляет, что во-первых, Цзюнь цзы далек от идеи соперничества, и, во-вторых, что главной сферой интересов такого человека является Ли. Что такое ритуал в представлении самого Конфуция, – читатель уже имеет достаточно ясное представление, и более того, эта тема в Лунь юе еще далеко не исчерпана.
Более интересным для читателя должен был бы быть следующий вопрос: какое отношение к ритуалу имела «стрельба из лука»? И что это за такой довольно странный переход в объяснении Конфуция? От стрельбы из лука – к совершению жертвоприношения. И не придумали ли мы это «жертвоприношение» сами, поместив такие поясняющие слова в квадратные скобки?
На все эти вопросы можно найти ответ в книге Л. С. Переломова «Конфуций: “Лунь юй”» («Вост. лит-ра» РАН, 2000, стр. 318), где автор приводит цитату из работы В. М. Алексеева. Но сначала говорит сам Л. С. Переломов:
Стрельба из лука являлась одним из «шести искусств». О роли этого вида «искусства» и о том, как проходила стрельба, рассказывает В. М. Алексеев, ссылаясь на сведения из трактата «Ли цзи» («Книга Правил»):
«Сложный церемониал и этикет древней китайской феодальной жизни (1122–255 гг. до н. э.) выработал крайне оригинальную и с принципиальной и с формально-обстановочной стороны парадную стрельбу из лука, практиковавшуюся в следующих случаях: во-первых, перед жертвенным служением духам в целях выбора достойных исполнителей церемоний (это и есть та Большая стрельба, о которой здесь речь)».
Далее В. М. Алексеев упоминает другие виды парадных стрельб: «Гостиная стрельба», «Застольная стрельба» и «Провинциальная стрельба». В нашем случае речь идет именно о «Большой стрельбе» (что и подтверждает сам Л. С. Переломов, который приводит эту цитату в комментарии к суждению 3.7). В этом случае Цзюнь цзы соревнуется за право стать исполнителем жертвенного служения духам. Именно поэтому Цзюнь цзы – сразу же после такой победы на соревнованиях – восходит к алтарю для совершения жертвоприношения. Как видит читатель, в этом суждении все логично и последовательно.
Суждение 3.8
3.8. Цзы-ся спросил (вэнь): «Как (хэ) надо понимать (вэй, букв. «думать о…») [следующие строки стиха из Ши цзин]:
“Величественно прекрасна (цянь) мастерски исполненная (цяо) улыбка (сяо) – ах (си)!
(читатель, внимание: «позади» всякой улыбки – белизна зубов. – Г. Б.)
Прелестен (мэй) наблюдающий (пань) [за окружением] и выражающий недовольство взгляд (му, т.ж. «глаз», «взор») – ах (си)!
(читатель, внимание: «позади» любого взгляда – белок глаза. – Г. Б.)
Белая некрашеная основа (су, т.ж. «белый») [призвана для того], чтобы (и) превратить (вэй) [истинное] в цветной узор (сюань) – ах (си)!”.
(читатель, внимание: «позади» любых красок на холсте – белый грунт. – Г. Б.)
Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Раскрашивать [что-то] красками (хуй) [создавая цветной узор] – это приносить жертвоприношение (ши) [тому] белому (су), [которое пребывает] позади (хоу, букв. «направление назад», «зад», «тыльная сторона») [всех слоев красок]». Цзы-ся сказал (юэ): «[Значит] ритуал (Ли) пребывает позади (хоу) [всего]». Учитель (цзы) сказал (юэ): «[Ты] родом из (ци) моих (юй) [соплеменников], – тех, кто (чжэ) рода Шан (шан, «династия Шан», «народность государства Шан»). [Теперь с тобой] можно (кэ) начинать (ши) вместе (юй) обсуждать (янь) Ши [цзин]».
Сначала – немного о предыстории цитируемого стиха. Л. С. Переломов пишет («Конфуций: “Лунь юй”, стр. 319):
Цзы Ся цитирует три строки из стихотворения «Ты величава собой» из раздела «Песни царства Вэй» «Ши цзина». Комментаторы отмечают, что в дошедшем до нас «Ши цзине» содержатся только первые две строки, третья утеряна.
А. С. Мартынов, в свою очередь, добавляет (Классическое конфуцианство. В 2 т., т. 1, СП-б.: «Издательский дом “Нева”», М.: «ОЛМА-ПРЕСС», 2000, стр. 253):
Цитируемое здесь произведение относится к разделу «Нравы царств» и описывает приезд в княжество Вэй из княжества Ци невесты князя Чжуана, известной своей красотой и богатством.
То есть в стихе дан как бы «иероглифический рисунок» внешнего вида прибывшей на новое место, к незнакомым людям, молодой богатой девушки – красивой «светской львицы», давно утратившей признаки наивной простоты или «девичьей застенчивости». Отсюда – в иероглифе цянь, который традиционно переводится как «прекрасный», «красивый», в отличие от иероглифа мэй – тоже «красивый», «прекрасный» – присутствует знак ван, указывающий на «величественность» царского достоинства. А в свою очередь иероглиф цяо, который в этом месте тоже традиционно переводится теми же обезличенными «прекрасный» и «красивый», на самом деле подчеркивает «мастерское исполнение» продукта или приема, указывая на их «искусственность», «ненатуральность».
В этом суждении, как ни в каком другом, мы сталкиваемся с тщетой буквального перевода – т. е. «слово в слово» – древнего иероглифического текста. Например, простой иероглиф му, который графически отображает рисунок глаза, – это одновременно и сам «глаз», с его «зрачком» и «белком» (в виде крайних «квадратиков» рисунка), но это также «взгляд», «взор». А в древнем понимании – также «недовольство, выражаемое взглядом».
Создателем этого стиха был древний мастер-психолог, тонко чувствующий натуру молодой богатой девицы и остающийся при этом отстраненным наблюдателем-философом, делающим глубокие выводы о сути человеческого бытия в целом. Смысл этого иероглифического рисунка-стиха не лежит на поверхности и ученик Цзы-ся действительно заслуживает всяческой похвалы, как мы и видим это из слов самого Конфуция.
Интересно рассмотреть традиционное понимание одобряющей фразы Конфуция, которую мы перевели как: «Ты родом из моего [народа] Шан». Вот перевод А. Е. Лукьянова этой же фразы: «Вот кто меня приподнял – ты, Шан!». Или П. С. Попова: «Понимающий меня – это Шан (Цзы-ся)». А В. А. Кривцов переводит так: «Шан, вы уловили мою мысль». Ну и, наконец, перевод уважаемого Л. С. Переломова: «Только ты, Шан, понимаешь меня!».
Эти слова одобрения Конфуция по́няты всеми комментаторами-переводчиками «по наитию», т. к. ни один из них не дал истинный перевод этой начальной одобрительной фразы. Камнем преткновения для всех них стал иероглиф ци, главное словарное значение которого «подниматься, вставать на ноги (ото сна)» (именно отсюда у А. Е. Лукьянова – буквальное «приподнял»). Для того чтобы понять подлинный смысл этого иероглифа, необходимо обратиться к его древнему рисунку. Он состоит из трех или четырех знаков (в разных вариантах написания). Во-первых, это знак «человек» (руки-ноги-голова, исходящие от одного центра), далее – «стопа ноги» (этот рисунок близок к изображению ростка придорожной травы, что тоже подходит); третий знак – это изображение (контур) «женской груди». И, наконец, на некоторых рисунках дополнительно присутствует изображение «перекрестка дорог».
То есть в совокупности иероглиф изображает человека, который пришел издалека – от тех родных мест, где его вскормила мать своей грудью. И удивительно, в Словаре Ошанина такое значение присутствует и оно приведено в качестве древнего: «происходить [из]», «выдвигаться [из среды]». То есть мы использовали это смысловое значение иероглифа по его прямому назначению. Далее – об иероглифе шан. Сегодня уже никто не в состоянии ответить на вопрос, была ли у ученика Цзы-ся кличка Шан («торговец» или «собеседник»), или это выдумали сами комментаторы, не понимая подлинного смысла суждения. Конфуций же использует этот иероглиф шан в соответствии с его древним значением: Шан – это то государство или династия, которая правила в древнем Китае в период с XVI по XI вв. до н. э., и которая сменилась династией Чжоу. Важнее же всего то, что Конфуций ведет свой род именно от Шан (Инь), и поэтому было бы нелогично предполагать, что он использовал этот иероглиф в каком-то другом, маргинальном его значении. Вот что пишет о различии в терминах «Шан» и «Инь» М. Е. Кравцова в книге «История культуры Китая» (СПб.: Издательство «Лань», 2003, стр. 48):
Термин «Шан» происходит от самоназвания (шанцы) народности, основавшей это государство, «Инь» – от названия его столицы, называемой в древних текстах для позднеиньского периода. Однако уже в литературе чжоуской эпохи эти два термина обычно употреблялись в качестве синонимов, что остается в силе и в современных научных изданиях («иньское государство», «иньская эпоха», «иньцы» и «шанское государство», «шанская эпоха», «шанцы»).
То, что сам Конфуций вел свой род от иньских аристократов, – это общеизвестная истина, заявленная им также в тексте Лунь юй. В дополнение к словам М. Е. Кравцовой (а главное для нас здесь то, что шан – это также «шанцы», как особый народ) скажем следующее. В прекрасном анализе графического содержания иероглифов шан и инь М. Е. Кузнецова-Фетисова убедительно показала («”Великий город Шан” и его значение в древней истории Китая», Ин-т востоковедения РАН. – М.: Наука – Вост. лит., 2015, стр. 36–43), что шан – это первичное самоназвание народа, несущее в себе графические «положительные знаки», а инь – это название, скорее всего, уже вторичное, которое было присвоено данному народу «со стороны», – победившими его чжоусцами. Возможно, именно по этой причине графическое содержание такого внешнего названия несет в себе знак насилия, принуждения. Сам Конфуций уже вряд ли делал различие в этих терминах и понимал их первоначальное значение.
Знаменитый историк Китая Сыма Цянь приводит последний разговор уже больного Учителя с его учеником Цзы-гуном, который пришел его проведать. Вот слова Конфуция по запискам Сыма Цяня («Конфуций. Уроки мудрости. Сочинения». – М.: Эксмо; Харьков: Фолио, 2007, стр. 947):
Конфуций вздохнул и пропел: «Гора Великая обрушилась! Столбы и устои рухнули! Мудрец совсем зачах!». Затем заплакал и сказал Цзы-гуну: «Под Небесами нет пути уже давно, никто не в силах следовать за мной. При Ся (мифическая династия, правила до Шан – Г. Б.) гроб со своим умершим оставляли на восточной лестнице, при Чжоу же – на западной, а иньцы – меж двух столбов. А я происхожу от иньцев». И через семь дней он скончался.
Мы уже заявляли о том, что Конфуций обладал феноменальным зрительным воображением, – оно не изменило ему и в конце жизни. Рассказывая ученику о положении гроба, в котором будет лежать его тело, Конфуций уподобил эту «зрительную картину» иероглифу Жэнь. Сам «гроб» – это ключ «человек» данного иероглифа (именно в нем лежит мертвый «человек» Конфуций), а «два иньских столба» – перпендикулярно к этому гробу – это две параллельные черты справа от ключа. То есть фактически он привел рисунок «мертвого лежащего Жэнь» (опрокинутый иероглиф Жэнь). Конфуций заявляет, что «столбы» иероглифа Жэнь, образно отражающие «духов верха», «рухнули», и «пути уже давно нет». Тем самым он признаётся себе в том, что за время его жизни в Поднебесной даже человека-Жэнь так и не появилось, не говоря уже о Цзюнь цзы. Причина заключается в том, что «рухнули» «духи верха», вторая часть этого иероглифа, – они «исчезли» из-за безразличного отношения к духам современных Конфуцию китайцев. И последний Жэнь – он сам – скоро умрет. Достаточно печальные мысли были у Учителя в конце жизненного пути. Это свидетельствует также о том, что никакого признания Конфуция при его жизни не было, – умирая, он был уверен в том, что его Учение уйдет в небытие. Привели мы эту цитату в первую очередь для того, чтобы показать читателю, что в этих последних словах Конфуций заявляет о своем происхождении от иньцев. А это равносильно тому же, что и от шанцев.
Мы «насмешили» некоторых наших читателей своим переводом междометия «ах!», поместив его в конце каждой строки стиха. В действительности главной функцией иероглифа си является обозначение паузы (цезуры) в стихотворном произведении, но в то же самое время этот иероглиф используется и для подчеркивания «эмоционального всплеска». Так что мы не очень сильно отклонились от истины.
Еще одно важное замечание относительно самого текста процитированного здесь стиха. Фактически, смысл первых двух его строк открывается только третьей строкой, в которой впервые появляется иероглиф су. Вот главные словарные значения этого иероглифа: «некрашеный чистый белый шелк», «суровая ткань», «траурное (белое) платье», «траур», «корень», «база», «основа», «белый», «некрашеный (чистый)», «суровый (о ткани)», «простой (без украшений, без прикрас)», «траурный (об одежде)».
Об этих значениях мы поговорим позже, а здесь хотим отметить следующее. Если бы Конфуций действительно сам редактировал книгу Ши цзин, как это утверждает традиция, – а она утверждает, что он лично отобрал из нескольких тысяч песен те 305, которые и вошли в Канон, – в таком случае был бы невозможен такой вариант, при котором главная строка этого стиха, вошедшая к тому же в текст Лунь юй, была бы со временем утеряна. Это противоречит элементарному здравому смыслу. А следовательно, редакция Ши цзин Конфуцию не принадлежит (как мы только что видели, он умер в неизвестности, а следовательно, никакой правитель не поручил бы ему и не одобрил бы такой серьезной работы над древнейшим собранием). Нет сомнения, что этот сборник был отредактирован уже после жизни Конфуция, но задолго до того, как к Конфуцию пришла посмертная слава и общенародное признание.
А теперь поговорим о том, что́ пребывает «позади», – ведь именно этим иероглифом (хоу) сам Конфуций обозначил суть ритуала (Ли). Мы уже упоминали при рассмотрении одного из суждений, что «белый цвет» у китайцев издавна ассоциировался с трауром или похоронами. Возможно, его истоки следует искать в «белом привидении», которое является людям в темное время суток. Эта традиция – одеваться в белое при похоронах – известна еще со времен шанцев-иньцев, поэтому Конфуций вовсе не случайно отметил, что Цзы-ся – «от шанцев». Ведь его ученик мысленно увидел главное: он связал иероглиф су с «трауром», «траурным платьем» и увидел «белое» в первых двух строчках стиха, где его как будто нет. А отсюда – протянул нить к ритуалу, т. е. к тому главному, что больше всего отличает Учение Конфуция от всех прочих.
Итак, «позади всего» стоит ритуал – те действия, которые обслуживают, в том числе, смерть человека. В этом стихе заявляется, что какой бы юной и прекрасной ни была невеста, какими бы красивыми ни были ее глаза и улыбка белоснежных зубов, – за этим всегда мерцает «белое». Сколько бы ни было «ма́стерской наигранности» и «величественности» во взгляде этой юной аристократки, – все это минует, и невеста все равно «окажется в белом», а точнее, она в этом «белом» всегда пребывает. За всем (позади всего), что существует в этой земной жизни, тускло просвечивает «белое», «белый грунт» – та основа, на которой все строится, как на основании.
Конфуций утверждает, что подлинный ритуал – это не «церемонии», «шелка и колокола», а это подобно тому белому грунту, который составляет подлинную основу всякой картины. Что в картине главное? – Разве этот «белый грунт»? Нисколько, важна сама картина, ее краски, ее рисунок, ее замысел. Но без этого «белого» – никакая картина не состоится. То же самое и в отношении ритуала. Сам ритуал – это только «грунт картины», это «приближение к Смерти». И как «грунт», он не главный. А подлинная «картина» ритуала заключается в ином. Благодаря ритуалу-грунту человек получает возможность общения с духами предков, – получая от них Дэ. Благодать-Дэ – это и есть красочная «картина» всякого ритуала. Связь двух неразрывных миров – ушедшего и живущего – это и есть подлинная «картина» ритуала.
Но и сам «белый» цвет здесь тоже не случаен. Всё в этом земном мире неумолимо стремится к «белому», и белый цвет в виде «Смерти» – это постоянный фон всей нашей жизни. Сразу же после своего рождения человек начинает незаметно «умирать», и самый «живой» из нас тот, кто еще не родился. И разве обретение человеком Дэ – это не для того, чтобы стать «духом верха» в том «белом» мире? Наш сегодняшний век живет по Фрейду: европейский человек вытеснил все «белое» в свое подсознание (в западном мире гроб с покойником даже не открывают при прощании), и человеческий мир существует так, как будто этого «белого» нет вообще. И тем самым человек еще больше уподобляется не сознающему себя животному: человек просто инстинктивно боится смерти, как будто ее можно избежать. Глубже он никогда не заглядывает. И если для сегодняшнего человека этой проблемы «белого» не существует вообще (умершие последовательно замещаются вновь рождающимися и окружающий нас мир внешне кажется прежним), – то для Конфуция и для Христа эта проблема была главной в их жизни. Но при этом они не впадали в прострацию и не рвали на себе в отчаянии волосы: они знали, что «жизнь продолжается». Вопрос – но уже для нас – как?
Здесь целесообразно еще раз повторить несколько слов о Ши цзине. Фактически эта «Книга стихов» играла в древнем Китае ту же самую роль, что и Псалтирь у древних евреев и у первых христиан. Оба сборника – и Ши цзин, и Псалтирь – это собрание стихотворных произведений, и в этом главная их особенность. Не важно, о чем они говорят при поверхностном взгляде на их содержание – в гимнах Ригведы есть стихотворение о «лягушках». Но большинство из этих стихов создавалось той породой людей, которая искала за всем видимым «цветным» то истинное «белое», познание которого открывало этим людям глаза на подлинную сущность нашего земного мира, а с ним и на смысл земного существования человека.
Для большинства религиозных Учителей человечества – Конфуция, Заратуштры, Моисея, Сократа, Будды, Мухаммеда – за этим «белым» скрывался один и тот же «Рай», т. е. тот духовный Закон, который позволял человеку «вылупиться» из кокона своего изначального «животного» состояния и стать «бабочкой» или «ангелом с крылышками». Но при этом история не знает ни одного из таких Учителей, который бы прошел этот путь, минуя любовь к поэзии, – к музыке человеческого языка. Тот факт, что в современном нам обществе значение подлинной поэзии сошло на нет, а первое место заняла поп-музыка с лексиконом Эллочки-людоедочки, сдобренным словом sex, вряд ли способствует пониманию внутреннего мира Конфуция, Иисуса или создателей Упанишад, а значит, только отдаляет нас от их Пути. Мы с этими духовными гениями как будто изначально разделены каким-то барьером непонимания и смотрим на их слова через свое «закопченное стекло». И этот «барьер» – наш, а не их, именно мы его создали, все более уподобляясь и сознательно избирая для себя мир животных.
Подлинная поэзия – это самовыражение человеческого сердца, пребывающего в состоянии любви. Любви к Богу, к солнцу, к девушке, к березке, к ближнему, к «братьям меньшим». Только такая поэзия может воспламенить другое сердце. Она всегда – о чем-то большом, а не копошится в своем маленьком эго. «И в мире оскудеет любовь» – так сказано в Евангелии. Мы истинную любовь уже давно утратили, заменив ее каким-то эрзацем. И как после этого – имея «оскудевшую любовь» – правильно переводить Конфуция или евангельский текст? Ведь переводчик и создатель текста существуют в совершенно «разных измерениях». Один – с «любовью, обращенной во вне», а другой… другой даже не всегда знает, что это такое. А без искреннего, открытого и любящего сердца путь в будущее измерение закрыт. И не просто закрыт. Он заколочен, запечатан, завален камнями и намертво «приварен» к земле самым толстым нержавеющим электродом. И человек всю свою жизнь будет жить в этой своей «могиле». «Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов!» – этот отчаянный вопль евангельского Христа-поэта до сих пор эхом перекатывается по нашему земному шару.