Преображение Христа произошло в присутствии Моисея и Илии, т. е. древних пророков Израиля, а также апостолов – приверженцев Учения Моисея. При этом Иисус в Евангелии заявляет, что Он пришел дополнить (греч. плеро́о) это Учение чем-то другим (мы уже говорили, что Он пришел дополнить иудейское учение о Боге Яхве мандейским учением об «Отце Света» – по-иудейски, Элохиме). А следовательно, среди «пророков Яхве» и перед иудеями апостолами Он мог и должен был «светиться» только «Светом Яхве», – «материнским», серебристым, – но не «Светом Элохима». Когда речь идет о Свете Элохима, Свете «Отца» – это уже не тот свет, который можно видеть земными глазами; в этом случае уже ни о каком «Свете» в нашем обычном понимании речь не идет. То есть любой духовный опыт со Светом, включая даже золотистый Свет райских обителей, – всегда «ниже» как первого, так и окончательного опыта Упанишад – опыта сагуна-Брахмана («Элохим», или тот же setur) и тем более опыта ниргуна-Брахмана (Абсолют). На высшем этапе духовного опыта никакого Света – ни «в себе», ни «вне себя» – человек уже не видит, и видеть не может, потому что это – опыт «Ничто» среднего рода (точнее, опыт без признаков «рода» вообще, т. к. в нем не существует никакой «двойственности»).
Почему состояния Света чаще всего встречаются при описаниях монашеского (йогического, буддийского) опыта? По той причине, что любой «физиологический» монах в своем духовном восхождении приходит к «райскому опыту» Принципа Яхве. Именно этот опыт предоставляет человеку видение различных градаций света. В том, что такой Свет носит «божественный» характер, человек не сомневается, т. к. любой подлинный духовный опыт несет в себе «знание». Такой монах как бы «упирается головой в потолок», который есть Свет. Но этот «Свет» призван «подчинить» себе человека. На первой стадии он проявляет себя как несколько «пугающий» человека Свет, затем, уже в другом опыте, Свет приобретает нейтральный оттенок «матового серебра» или «серебристого света луны», и уже затем, через годы – в виде «райского» ослепительного солнечного Света-Жизни, имеющего золотистый оттенок. И это – серьезное испытание для человека, который должен «отказаться» от любого видения Света (а точнее, не привязываться к его обольстительному обману) для того, чтобы не «застрять» в этом прекрасном «райском» состоянии.
«Свет» – это «материализация» Духа: он возникает в виде почти «неочищенной» Рухи, затем вырастает до состояния райской благодати Дэ; после этого поднимается еще на одну ступеньку, тоже райскую – это харис «открывшегося Неба», и после этого – пропадает совсем. С тем, чтобы когда-то проявить себя в виде Света Отца (мандейское зива), принадлежащего непосредственно Элохиму. Но этот «Дух» можно ассоциировать со Светом уже только условно, т. к. для человека, познавшего что́ такое «видимый» Свет-харис уже не может быть ничего более благодатного, чем этот неземной Свет. А что такое зива, причем, «мужское», он передать своим языком просто не в состоянии. Но никакого «свечения» человека или «видения им Света» на высших ступенях духовного опыта уже нет, и быть не может даже исходя из базовых принципов духовного строения мира. Весь видимый нами Свет принадлежит миру Яхве, включая «Дух Святой» благодати Дэ и даже благодати харис. Хотя, возможно, эта харис уже как бы «сидит на двух стульях» – Элохима и Яхве одновременно. Но даже в этом случае «стул Яхве» главный.
И как бы завершая теоретическое рассмотрение проблемы «свечения» человека, приведем еще один пример, причем, уже на 100 % из нашего времени. Этот пример гораздо более земной, и он – о «простеньком» Свете. То, что здесь описывается действительно подлинное событие, а не какие-то выдуманные фантазии, гарантирует автор настоящей работы.
Это случилось в Калининграде (бывшем Кёнигсберге), где-то в середине первого десятилетия Горбачевской «перестройки». Два брата – назовем их «старший» и «младший» – обоим под пятьдесят лет, оба работают в одной и той же научной организации, – во время обеденного перерыва зашли, как они это часто делали, в букинистический магазин, что на Ленинском проспекте, недалеко от центральной городской Площади Победы. Младший остановился у книжной полки и стал рыться в отделе поэзии, а старший прошел дальше, в следующий зал. На глаза младшего попалась небольшая неказистая книжка Алексея Константиновича Толстого, дореволюционного русского поэта, – яркая красная твердая обложка, издательство Орджоникидзе, 1978 год. А. К. Толстой в это время был одним из любимых поэтов младшего. Открыв наугад книгу, он стал про себя читать первые попавшиеся на глаза строки. Вот они (стр. 147):
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды!
Благословляю я свободу
И голубые небеса!
И посох мой благословляю,
И эту бедную суму,
И степь от края и до краю,
И солнца свет, и ночи тьму,
И одинокую тропинку,
По коей, нищий, я иду,
И в поле каждую былинку,
И в небе каждую звезду!
О, если б мог всю жизнь смешать я,
Всю душу вместе с вами слить!
О, если б мог в свои объятья
Я вас, враги, друзья и братья,
И всю природу заключить!
Стихотворение вызвало особое сердечное движение младшего, – мы назвали бы это словом «благодать». Душа расправила свои крылья, отключилась от всего сиюминутного, – того, что окружало, и как будто «воспарила к небесам». Несмотря на то, что в домашней библиотеке младшего уже было не одно издание стихотворений Толстого, он взял эту книгу в руки – для того, чтобы заплатить, – и пошел в соседний зал, к старшему: пора было отправляться обратно, на работу. Младший все еще продолжал оставаться под впечатлением этого стихотворения, когда увидел своего брата. Тот стоял и смотрел в сторону прохода, откуда появился младший. Выражение лица старшего брата было странным: необычайное удивление, граничащее со ступором и сочетающееся с каким-то восхищением и даже благоговением. Он смотрел на младшего, как на какого-то бога, чего раньше никогда не было. «Что ты делал?» – через какое-то время совсем некстати спросил он. «Читал эту книгу – ответил младший, – я ее возьму, она мне понравилась». «Пойдем на улицу, там скажу» – коротко произнес старший, и так же с удивлением косясь на своего брата, как-то боком пошел с ним к выходу. Когда они вышли на улицу, он, как будто немного приходя в себя, и как будто все еще не веря своим глазам, отрывисто и как-то косноязычно стал говорить: «Ты светишься. От тебя идет Свет. Я стоял и вдруг увидел, что из соседнего зала стал возникать какой-то Свет, прямо сквозь стены. Он постепенно увеличивал свою интенсивность, и все это было нереально, – этот неземной Свет, – как будто немного в тумане. Я стоял и видел эту непонятную картину. Потом я вдруг увидел, что входишь ты, – ты появился в проходе, – и этот неземной Свет исходил от тебя, – сильный Свет, от всего тебя, ты был весь окружен этим Светом».
Через минуты две или три после того, как братья уже шли по дороге на работу, этот Свет, постепенно уменьшаясь, исчез, – так сказал старший брат. Позднее он дополнил, что почему-то знал, что когда он заговорит, этот Свет уйдет. Младший на этот «свой» Свет никак не среагировал, – он не чувствовал в себе ничего нового и необычного, – он больше удивлялся реакции своего старшего брата.
Из этого удивительного опыта, который достался нам в качестве некой награды свыше, можно сделать следующие важные выводы. Во-первых, сам «светящийся» человек этого своего свечения не видит. Значит, не видели его Вэнь-ван, и Моисей, и Серафим Саровский, и Конфуций. Второе: из всего множества людей, которые находились в это время в магазине и на улице, этот Свет увидел только старший брат. А значит, для того, чтобы такой Свет видеть, необходим какой-то определенный уровень духовного развития или особое состояние человека. Вспомним слова Серафима о том, кому дано видеть этот свет. А значит, в этом отношении древние китайцы и древние иудеи были «на голову выше» всех своих сегодняшних собратьев. Третье: младший отнюдь не был «монахом». Он давно женился, любил свою жену, имел сына, вел обычную мирскую жизнь. Следовательно, для того, чтобы «испускать свет», вовсе не обязательно быть «святым», т. е. отшельником или аскетом, посвятившим себя Богу. Более того, вовсе не напряженная молитва, а в данном случае прекрасные русские стихи стали «триггером» для включения этого состояния «свечения».
То есть, главным условием для того, чтобы человек «засветился», является особое состояние его сердца. Человек должен получить в свое сердце благодать. Китайский термин мин синь появился далеко не случайно, он очень точно передает внутреннее состояние такого человека. И, наконец, четвертое: то внутреннее «просветление», которое испытал младший при чтении стихотворения в магазине, было для него не новым, а, как он заявляет, «рядовым явлением». Сидя дома вечерами, на кухне, при свете лампы, он испытывал гораздо более сильные духовные состояния и «взлеты». А значит, и в эти вечерние часы он тоже «светился», причем, гораздо интенсивнее, чем в книжном магазине, – светиться должен был «весь десятиэтажный дом», – но этому «свечению» не нашлось достойных свидетелей. Как говорит Христос, «смотрят, и не видят» (те же самые слова присутствуют в мандейском Писании).
Во время описанного нами «магазинного случая» этому младшему было еще очень далеко до получения опыта Царства Небесного, из чего можно сделать вывод, что такое «свечение» – причем, у всех без исключения «святых» – носит «райский» характер. А это в свою очередь означает, что достижение человеком состояния «свечения» к непосредственному опыту Царства, а значит, и к проповеди Христа, никакого отношения не имеет. Это – результат реализации пути, общего для всех религий рая.
И если мы теперь посмотрим на всю эту «проблему Света» глазами древнего китайца – ведь Вэнь-ван тоже «светился», – то увидим, что китайский духовный опыт не представляет собой ничего такого, что составляло бы исключение и не имело бы никакого отношения ко всему остальному человечеству. От «китайского Дэ» до «христианской харис» гораздо более короткий путь, нежели от подлинного Закона Моисея – к Учению Христа о Царстве. И это – несмотря на то, что Закон Моисея является неотъемлемой частью христианской Библии.
В еврейском Писании небо «раскрывается» только для того, чтобы излить на землю благодатный дождь. По сути дела еврейское Писание имеет в себе очень мало такого духовного, которое могло бы ориентировать человека на развитие своих сокровенных ростков Духа. Бог Яхве не заинтересован в том, чтобы Его подопечные вышли из-под контроля. А приход человека к Элохиму означает именно это. И отсюда – «закон левирата» и запрет (под угрозой физической смерти) на любые поиски человеком духовного. Отметим, что главной евангельской заповедью Христа является заповедь «Ищи́те (и обрящете)!». Но это также постоянно повторяющаяся и одна из самых почитаемых фраз мандейского Писания. Эти же слова повторяет Конфуций в одном из своих суждений. Для иудаизма – такое немыслимо. А для Конфуция, как и для Христа, именно в этом заключается возможность «обретения Дэ».
Если подлинное китайское Дэ оставляет дверь открытой для дальнейшего духовного восхождения человека, то иудейский Закон намертво запечатывает в себе самом тот посмертный Рай, который гарантирован всякому иудею, безукоризненно исполняющему Закон. Ведь иудейское Писание об этом Рае (вне истории сотворения человека) не упоминает вообще: о патриархах Израиля после их смерти коротко сказано, что они «приложились к отцам своим». О существовании Рая иудеи узнали от других народов мира не ранее времени эллинизма.
Кстати сказать, немного раньше этого времени иудеи познакомились и с персидским (зороастрийским) мифом о Сайоша́нте – Спасителе мира, который должен будет родиться от Девственницы (она искупается в иранском озере, в котором чудесным образом сохранится семя Заратуштры). Идея появления в человечестве этого «иранского» Спасителя была хорошо известна во всем римском мире (вспомним Энеиду Вергилия), и именно эта идея впоследствии была переработана иудейской мыслью в Пришествие уже своего «спасителя мира» – иудейского Мессии. В то время как тема иранской «девственницы» нашла прямое отражение в евангельском тексте. Никакому мандею подобные мысли о «приснодевстве» никогда в голову бы не пришли.
При этом читатель должен правильно понимать и объективно оценивать все подобные заимствования иудейских авторов у других народов мира. Исторически евреи – это древний народ-скиталец, важной чертой которого была способность впитывать в себя, как губка, всё то прекрасное, что этот народ видел у других народов мира, создавших главные цивилизации на земле. Иудеи брали это у народов исключительно для самих себя, для своего маленького замкнутого племени, и в таком их поведении не было ничего «нечестного». Этот маленький народ пытался выжить в жестоком древнем мире «больших акул» (сначала египтян, потом персов и, наконец, римлян), используя для этого все возможные средства. То Писание, которое создали иудеи и которое включило в себя великие прозрения других народов мира, – это было только их Писание, и больше никого.
Христианская Церковь присвоила себе это Писание «не спросясь», по праву сильного. Фактически только после появления Церкви иудейское Писание стало достоянием всего мира, но весь текст этого Писания стал рассматриваться Церковью уже как «патент на изобретение», поданный еврейским народом. Все то, что было взято евреями у других народов, было приписано еврейскому гению. Так решила христианская Церковь, – она сразу же заявила свои собственные права на этот «патент», назвав себя «новым Израилем» и отодвинув «старый Израиль» куда-то на обочину древней истории. Предполагалось несомненное исчезновение иудаизма как религии.
К этому времени уже не сохранилось никаких текстов древнего Египта (тем более что знание египетских иероглифов было давно утрачено), практически ничего не осталось от персов с их Сайоша́нтом, а мандеи уже давно ушли на восток в болота Междуречья и замкнулись в своем маленьком мирке. Живых свидетелей «заимствования» не осталось. Но ведь иудеи, оставшиеся верными Закону Моисея, не просили христианскую Церковь забирать у них их собственное Писание – Септуагинту. Поэтому на иудеях нет вины «в плагиате», и они здесь чисты. Более того, именно еврейскому гению человечество обязано тем, что в мире существует канонический евангельский текст от Матфея и от Марка. И именно этот духовный труд был подлинным акмэ́всего еврейского народа, – труд, вложенный «золотым червонцем» в копилку всего человечества.
И здесь же, раз уж об этом вскользь зашла речь, еще раз коротко повторим о том «втором Пришествии», которое мы видим в евангельских словах Христа. Это вовсе не «пришествие», если рассматривать это древнее греческое слово в его традиционном для всей Греции значении. Паруси́а – это, в первую очередь, «присутствие», «наличие». То есть слова Христа следует понимать таким образом, что после смерти Его дух будет «присутствовать» в этом мире – точно так же, как в нем «присутствуют», даже сейчас, китайские «духи верха».
Но что же, в таком случае, обещает Христос своим последователям в качестве завершения пути к Царству Света? Не Свет, а нечто совсем другое: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и дам покой душам вашим». Это не наш земной и знакомый всем «покой», – как отдых от всего тяжелого и нежелательного. Это есть наиболее точная – в рамках возможностей человеческого языка – характеристика достижения состояния ниргуна-Брахмана. Этот «покой» выше любого Света. Кто хочет, может назвать это Высшим незримым Светом. Но лучше всего было бы спросить об этом у знатока назируты. Лет эдак тысячу, а еще лучше – полторы назад.
Суждение 3.3
3.3. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Человек (жэнь) – и (эр) не (бу) Жэнь! [В таком случае] на что (хэ) будет похож (жу) ритуал (Ли)? Человек (жэнь) – и (эр) не (бу) Жэнь! [В таком случае] на что (хэ) станет похожа (жу) музыка (юэ)?».
Ответим (и здесь полная аналогия с христианским богослужением): Ли станет похож на спектакль в театре, где публика – это одно, а актеры на сцене – совершенно другое. А Херувимская «музыка» превратится в платный концерт в филармонии. У современников Конфуция не возникало вопросов о том, почему он связывает воедино ритуал и музыку, а у нашего читателя такой вопрос может возникнуть, причем, вполне законно. В древнем Китае «музыка» существовала только в качестве сопровождения ритуальных действий, в том числе танцев, или в виде условных сигналов на поле боя, котрые тоже имели отношение к ритуалу. Потому что любая война – это переход души в мир мертвых. Причем, в качестве музыкальных инструментов использовались, в основном, «каменные барабаны», «колокола», «литофоны» и другие достаточно простые инструменты, которые фиксируют, в первую очередь, ритм действия, а не саму «музыку». Но и наше сердце – это тоже «ритм». Конечно, в то время существовали и народные песни, но это «музыкой» (юэ) не называлось, и исполнялись первоначально такие песни, судя по всему, без музыкального сопровождения.
Итак, еще раз разберемся в том, что́ такое Жэнь, – то, без чего и ритуал – не ритуал, и музыка – не музыка. Если это действительно «человеколюбие», – в таком случае, какое отношение оно имеет к ритуалу, – так, чтобы совсем превратить этот древний обряд в ничто? Понятно, что такое предположение абсурдно. Рисунок иероглифа свидетельствует о том, что Жэнь – это состояние человека, предстоящего «духам верха». И каждому понятно, что такое предстояние возможно только в виде внутреннего, а не внешнего устремления человека.
Ритуал обретает силу только в том случае, если участвующий в нем человек не является обычным «зрителем спектакля», а внутренне входит в «мир духов», – предстоит тем из них, к кому обращена эта конкретная ритуальная служба и соучаствует с этими духами в общем действе. А значит, подлинный ритуал призван содействовать особо «интенсивному» углублению в себя, незримо открывая этот мир духов человеку и связывая воедино оба мира в благой потенции. Причем, это заявленное Конфуцием «правило Жэнь» в равной степени справедливо и для христианского богослужения. Без такого углубления в себя христианское богослужение превращается для христианина тоже «в ничто».
Мы только что сказали о «благой потенции», – именно благой, т. к. подлинный ритуал не может быть связан даже с малейшим проявлением зла, насилия или недовольства, особенно в сердце человека. Если есть зло – Дэ никогда не состоится. Подлинный ритуал Раннего Чжоу и высокие нравственные достоинства участников такого ритуала – это одно и то же. И именно по этой причине в Чжоу полностью исчезли человеческие жертвоприношения духам.
Суждение 3.4
3.4. Линь-фан спросил (вэнь) [у Конфуция] о корне (бэнь, т.ж. «основа», «фундамент») ритуала (Ли). Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Огромной важности (да цзай) вопрос (вэнь)! Ли благоприятствует (юй, т.ж. «порождает», «содействует») пропорциональной (ци, т.ж. «правильный», «ровный», «воздержанный») [рангу знатности] расточительности (шэ, т.ж. «роскошный», «чрезмерный»). [Ли] отдает предпочтение (нин) умеренности (цзянь, т.ж. «экономия», «бережливость») в соблюдении траурного обряда (сан, т.ж. «траур», «похороны»). [Он] содействует (юй, т.ж. «благоприятствует») [проведению] его (ци) в должном порядке (и), [он] отдает предпочтение (нин) [внутренней] скорби (ци, т.ж. «горевать») [в противоположность внешнему соревнованию в роскоши]».
Понятно без слов, что суждение является живым откликом на какое-то недавно происшедшее событие, и следовательно, такую характеристику, данную ритуалу Конфуцием, было бы опрометчиво считать самой важной его чертой. Линь-фан – это обыватель из княжества Лу – того самого, в котором жил Конфуций. Такой вопрос постороннего человека свидетельствует о том, что Конфуций в глазах всех окружающих выглядел, в первую очередь, неким «проповедником ритуала», а не «Учителем просвещенности (Вэнь)» или «радетелем Дэ».
Почему так? Ведь мы уже сказали, что для самого Конфуция «ритуал вторичен». Действительно, и это тоже правда. Но, во-первых, в обществе к этому времени уже утвердилось представление о том, что Вэнь – это «образованность», «культура» или «письменность», а не какое-то мифическое «просветление сердца». А Дэ – это некое «благородство» или «добродетель», в том числе, аристократов, причем, в древности. И если бы Конфуций стал растолковывать свое понимание этих терминов «первому встречному», его бы просто сочли ненормальным. Важно уже само по себе то, что Конфуций снова ввел в оборот некоторые из этих древних терминов Чжоу (например, Жэнь), которые до этого, судя по всему, уже давно пребывали в забвении. И одно то, что Конфуций смог их «оживить», – в этом его огромная заслуга. Это первое. Второе то, что ни сам Конфуций, ни его окружение, включая большинство учеников, аристократами не были, а значит, подлинного ритуала не знали, исходя из своего статуса. Конфуций самоучкой освоил иероглифы, а затем стал изучать древние тексты и ритуал. И уже затем – «проповедовать» этот ритуал в своей среде. Он изучил этот предмет настолько тщательно, что стал считаться знатоком этого вопроса даже в среде аристократов, которые уже давно потеряли к ритуалу всякий живой интерес, воспринимая Ли в качестве обязательных «церемоний».
Нам уже известно, какие «танцы в 8 рядов» устраивали у себя эти «верхи общества». Но при этом всякому понятно, что приглашать и оплачивать работу 64-х профессиональных танцоров стоило почти в два раза дороже, чем, скажем, содержание положенных по рангу 36 (6×6) человек. Такая ложная погоня за престижем – так, чтобы похороны или свадьба были богаче, чем у соседа или у равного по служебной лестнице – приводило к обнищанию народа, т. к. уже в иной пропорции делилось то же самое создаваемое в стране богатство. И, во-вторых, это вело к забвению «вечных вопросов», т. к. мысли богатых были заняты подсчетами и развлечениями, а всех остальных – тем, чтобы хоть как-то накормить свою семью. Ритуал же четко ограничивал возможные расходы верхов на все жизненно необходимые потребности, включая устройство и величину дома, проведение жертвоприношений, похорон, наличие жен-наложниц, вид и количество носимой одежды, включая головной убор, количество колесниц и даже разрешенный вид мяса в ежедневном рационе. Вплоть до того, что строго предписывалось, из какого количества саркофагов («гробов»-матрешек) должен состоять гроб аристократа того или иного ранга знатности.
Но даже не это главное. Конфуций из собственного опыта знает, что правильный ритуал – например, при проведении похорон – заставляет человека обратить взор вглубь себя и, может быть впервые, задуматься о том, зачем живет на земле он сам, если все равно умрет? От скорби, которая заполняет человека при утрате близких, человек очень часто поворачивается внутренне в другую сторону и становится на путь, который, в конечном счете, ведет человека к состоянию Вэнь. Обращение внутреннего взора человека к покойнику – ушедшему «духу» – это и есть подлинное начало Жэнь Конфуция.
Конфуций знает, что любой человек умрет, и что жизнь на земле временна. Но если человек этого не видит – не хочет видеть, – а живет «весело и радостно», он обязательно придет к своей смерти «ни с чем». И какова будет его встреча с «предками»? Поэтому Конфуций не говорит о Дэ и Вэнь. Он знает, что если человек встанет на путь правильного исполнения ритуала, – эта «тропинка» обязательно приведет его к Дэ, – рано или поздно.
Если же говорить о «богатстве верхов», то Конфуцию понятно – так же как и всякому образованному и разумному человеку, – что в нищей семье (когда богатые грабят народ и забирают себе всё) человеку гораздо сложнее обратиться к духовным вопросам, т. к. все его мысли заняты думой о том, как заработать на хлеб насущный. Для реализации Дао Конфуция, как и для любого истинного пути, человеку необходимо иметь какое-то свободное время и, с другой стороны, наличие хотя бы небольших свободных средств для своего самообразования. Для того чтобы следовать духовному пути, необходимо учиться у предшествующих Учителей, которые этот путь уже прошли, потому что ни один человек, «сам от себя», решить мировые проблемы не в состоянии. Он просто не будет ориентироваться в том духовном пространстве, в котором оказался в тот или иной момент своего духовного роста. Нужен компас, хотя бы в виде книг, не говоря уже о знании древних языков. А для этого необходимы средства, которых нет в нищей семье.
Конфуций-Учитель прекрасно понимал: бедный и голодный ученик к нему не придет. Необходим не только Учитель, но и соответствующая обстановка в государстве, когда, по выражению самого Конфуция, «в государстве существует Дао-путь». Такого Дао-пути в современном Конфуцию Китае не было. В Китае после Конфуция начался период затяжных войн между княжествами и перманентное поглощение одних царств другими, а затем пришел диктатор, невиданный по своей жестокости для всей истории Китая – Цинь Шихуан, который «железной рукой» объединил все княжества в единое государство. А заодно провел кардинальную реформу письма, унифицировав иероглифы для всех княжеств и превратив прежнее древнее «рисуночное» письмо в стандартное и уже почти не имеющее отношения к осмысленному рисунку.
И только после этого, уже в Ханьском Китае стал появляться интерес к Конфуцию: стали «вспоминать» то, что когда-то было записано учениками (т. к. все было утрачено), восстанавливая это по памяти. Наступила совершенно другая эпоха, которая уже не имела ничего общего с тем, о чем проповедовал некогда Конфуций. О духовной жизни Чжоу эта эпоха уже ничего не знала, люди стали совершенно другими и все подлинно «чжоуское» их нисколько не интересовало.
Духовный мир Чжоу стал заново обретать свои реальные очертания – как изображение на фотокарточке во время проявления – только в XX веке. И это – впервые с баснословных времен Вэнь-вана. И величайшая заслуга в открытии духовного мира Чжоу принадлежит нашему современнику, Василию Михайловичу Крюкову.