***
Филин, еле ковыляя ватными ногами, зигзагами топтал еще больше подтаявший снег, смачивая его капавшей с виска и рук кровью. Чувствуя смотревшее в его спину пистолетное дуло, он понимал, что живым уже не вернется. В целом, иллюзий он не питал: выхода из этой ситуации не было. Смирившись и приняв свою судьбу, он просто шел, как зачарованный, лишь выполняя команды человека в сером пальто. Мужчина же, пытаясь вглядеться в ночную тьму окружавшего их леса, тащил на плече Мару.
– Долго еще? – вдруг произнес он.
– Почти пришли, – монотонно ответил ему Филин, едва управляясь даже со своим голосом.
– А ты мне знаешь что скажи: ты нахера это сделал-то?
– Что сделал?
– А ты прям дохуя чего важного за жизнь сделал? Так много вариантов, даже не знаю что выбрать! Убил ты ее зачем?
– Ты лучше уточняй, Смола, а то я так и не могу сразу вспомнить…
– Ну и мразь же ты, – констатировал Смола, после чего затянулось короткое молчание, которое, впрочем, нарушил уже Филин:
– Зря ты Отца дома одного оставил.
– Чего?
– Он тот еще тип. Смотри, как бы в спину чего не прилетело.
– Что… да завались уже, ебнутый! – вдруг взревел Смола, чуть не сорвав голос, чем спугнул воронью стаю с кривых сосновых ветвей.
– Вот мы и пришли, – спокойным голосом заметил Филин, когда перед ними открылся освещенный месяцем и тысячами звезд гигантский, толстый дуб. Они медленно приблизились к нему, и Смола, с нескрываемым волнением, произнес:
– Копай.
Покорно опустившись на колени меж двух самых толстых корней, Филин начал руками разгребать землю в стороны. Спустя буквально минуту Смола заметил как Мара стала просыпаться. Чем глубже копал Филин, тем яснее становился ее взгляд, тем светлее, как казалось тогда Смоле, горели звезды, освещая дубовую кору, и тем явственнее он стал видеть сам дуб: унизанный божками, гнилой едой и инкрустированный кабаньими челюстями. Никогда он еще не видел ничего подобного. Протирая каждую минуту глаза, то ли от яркого света, то ли пытаясь стереть с них окутавший его морок, он остервенело озирался по сторонам. В какой-то момент звезды светили уже так ярко, что ослепляли, драли глаза, а кожа будто горела. Вокруг него витал звенящий, разрывающий изнутри звук. Смола уронил Мару, которая уже, ко всему прочему, была в полном сознании, и начал кричать от дикой боли, раздиравшей его тело. Мара, будто подбираясь к нему в тон, тоже начала вопить, разрывая гортань. Кожа ее вдруг взорвалась в диком, красном, как само солнце, пламени, разрывая в язвах ее нежную кожу. Скованный чем-то потусторонним, незримым, Смола мог лишь наблюдать, как из-под коры, из-под корней тянется густая, как масло, кровь, багровой рекой омывая уставшие филиновы руки. Звуки все нарастали, сливаясь в бредовую какофонию, а свет от пламени и звезд был уже настолько ярок, что буквально рвал глаза. Тут Смола вдруг решил двигаться вперед. Он медленно шел, пытаясь остановить происходящее, и в приступе бреда схватил горящую в конвульсиях Мару. Когда он понял, что натворил, было уже слишком поздно. Что-то его словно держало, не давая отпустить смертоносный живой факел. В кульминационный момент, когда Смола уже думал, что больше не выдержит, раздался гром. Свирепый и злобный, как отцовский крик, он разогнал наступавшие со всех сторон звуки, оставив лишь крики Мары и Смолы, в адской боли сгоравших заживо. Небеса вдруг разверзлись, разогнав облака, и кривым дамокловым мечом на дуб обрушилась смертоносная молния. Все вокруг вдруг поглотило сперва синее, как само небо, пламя, а после густой дым и пепельная пыль. Все рвалось под напором его меча. Все стонало, сверкало и тряслось. Сама земля, разрывая свою черную плоть, кипела и пылала.
Эпилог
Лес, окутанный ярким светом оранжевого пламени, словно указывал Филину дорогу. Подсвечивая мягкую, зеленую тропинку среди грязного, пепельного снега, он вел его куда-то в глубину, в собственные потаенные недра, скрытые от человеческого глаза. Торжественно расступаясь перед ним, он завлекал, шептал ему, словно любовница. Филин же покорно шел вперед. В один момент взору его предстала длинная уродливая сосна, кривизной своих изгибов напоминавшая старую ведьму. К сосне же той был примотан ее ветвями, стянувшимися колючей проволокой, абсолютно обнаженный и обгоревший Смола. Он кричал что-то неразборчивое, стонал и плакал, иногда переходя на истеричный крик. Из рук и ног его тихой, тонкой нитью стекала по сосновому стволу темная, едва ли не черная кровь.
Почуяв невыносимый смрад со стороны дерева, Филин решил подойти поближе. За сосной, как он увидел чуть приблизившись, раскинулся огромный котлован, а смрад источали гниющие, разлагающиеся тела оленей, кабанов и лошадей. Покрытые мерзкими язвами и трупными червями, ему казалось, они все еще вопили, корчась в страшных, неведомых муках.
Заслышав звук хрустнувшей сзади него ветки, Филин резко обернулся: это была Мара. Она шла легкой птичьей поступью, полностью нагая и покрытая с ног до головы кровавой пленкой, и держала в руках оленью голову.
– Ну что, Филин, теперь я тебя возбуждаю? – заговорила вдруг в насмешке оленья голова, а затем разверзла свою пасть в громком хохоте.
***
Открыв входную дверь, Филин спокойно прошел в дом, аккуратно занося внутрь свежепорубленные дрова. Сбросив с ног валенки, он прошел в большую комнату и направился к печи.
– О, батрак вернулся! – вдруг радостно пропела Мара, вязавшая на своем месте очередную куклу.
– Это хорошо, что вернулся, – потер в нетерпении руки Отец. – Печь-то уже того, прогорает вся. Давай-давай, быстрее, подбрасывай!
– Хорошо, Отец, – тихо и покорно ответил ему Филин.