Годы в Белом доме. Том 1

Президенты, которым я служил, никогда полностью не понимали этого. Страдая от иллюзии того, что итальянский премьер-министр обладает исполнительной властью, они пытались вести дискуссии, подразумевающие какие-то специфические решения. Ни один итальянский премьер-министр, с которым я когда-либо встречался, не поддерживал такой подход, который, с их точки зрения, мог быть только результатом грубой попытки лести или незнания реалий. Они знали, что возглавляют непрочные коалиции; у них было право председательствовать на заседаниях кабинета, но не было права отдавать обязывающих приказов. Решения принимались консенсусом, который составляло множество людей, не входящих в правительство. Во время обсуждения с любым из премьер-министров или министров иностранных дел внутренняя политика оставалась главным занятием. Итальянское министерство иностранных дел включало некоторых самых известных и вдумчивых дипломатов, с которыми я когда-либо встречался. И, тем не менее, иногда не могло не казаться, что обсуждение международных дел с их министром иностранных дел было чревато риском наскучить ему.

Как представляется, имелись веские причины для озабоченности внутренним трудным положением в Италии. Христианско-демократическая партия правила в Италии с войны. Было модно говорить, что она не решила ни одной фундаментальной проблемы в Италии, что неэффективность была широко распространена, а коррупция была повсюду. Но это было правдой только отчасти. Италия обрела значительный экономический прогресс; ее экономика росла в среднем примерно на 5,5 процента, по сравнению с предыдущим десятилетием. Однако, как и везде, процесс развития привел к структурным сдвигам, которые вызвали политическую нестабильность. Фермеры юга Италии всегда были бедными; они всегда были моральной опорой традиций и церкви. Экономическое развитие переместило этих мужчин и женщин на заводы и фабрики севера Италии. В этом массовом переселении их главной духовной поддержкой стала Коммунистическая партия, встречавшая их на железнодорожном вокзале и поддерживавшая их в условиях утраты корней. Тот факт, что количество избирателей, голосовавших за Коммунистическую партию, сохранялось постоянным в Италии, несмотря на экономический рост, – и вопреки всем новомодным теориям, – имел место в основном благодаря тому, что партия считалась многими гарантом их безопасности, и потому, что правительство в Риме не смогло установить человеческие контакты, играющие такую решающую роль в Италии.

Постоянная американская зацикленность на институциональных решениях осложняла проблему. На протяжении большей части послевоенного периода Италия была под управлением коалиции христианских демократов и умеренных партий правого и левого толка. Социал-демократы представляли левое крыло правящей группы; их отличительной чертой был отказ от работы с коммунистами. В оппозицию входили коммунисты, которых поддерживало левое крыло социалистов, и монархисты с фашистами на правом фланге. В 1963 году Соединенные Штаты решили поддержать так называемое открытие левым. Их целью была коалиция между левым крылом социалистов и христианскими демократами, чтобы тем самым, как надеялись, изолировать коммунистов. Под значительным американским давлением эта коалиция была фактически создана путем переговоров.

Результаты, хотя и с отсрочкой почти более десяти лет, оказались с точностью до наоборот от задуманного. В новой коалиции Социал-демократическая партия утратила свой основной мотив существования – свою роль некоммунистической оппозиции на левом фланге. С каждыми выборами она постоянно скатывалась в безвестность. Либеральная партия свободного предпринимательства была изгнана из правительства в качестве платы за прием социалистов. Она тоже с каждыми новыми выборами теряла свою популярность. Социалисты левого толка не получили никаких выгод, потому что оставались в коалиции с коммунистами в провинциях, находясь в правящей коалиции с христианскими демократами в Риме. Такая партия могла лишь истощить себя этой своей двойственной натурой; не желая отказаться от того или иного союза, она не могла функционировать как барьер от коммунистов в провинциях и не могла добиться реформирования христианских демократов в Риме.

Таким образом, не сумев изолировать коммунистов, открытие левым превратило их в единственную крупнейшую оппозиционную партию. Ликвидировав более мелкие демократические партии, этот эксперимент лишил итальянскую политическую систему гибкости. Отныне любой правительственный кризис был на руку коммунистам; Италия все больше оказывалась перед выбором между христианскими демократами, потерявшими подвижность, и радикальными антидемократическими переменами. В конце 1960-х этот зловещий исторический процесс становился вполне реальным. Министры по-прежнему открыто декларировали свой антикоммунистический настрой, но избирательная арифметика все больше опровергала эти заявления. Любое фундаментальное изменение угрожало бы не только власти правящей партии, но и всей демократической системе.

Рим был единственной столицей, приветствовавшей Никсона значительными демонстрациями. Коммунисты еще не сделали свою мнимую открытую смену вех в отношении НАТО (что произойдет, когда они окажутся почти у власти и когда это даст тактические выгоды). Они демонстрировали под лозунгом «НАТО вон из Италии, Италия вон из НАТО». Никсон повторял свои основные тезисы других установок: приверженность полным консультациям, осторожный подход к Советскому Союзу, желание мира. Все это было вполне благосклонно воспринято итальянскими руководителями, но во многом так, как будто это были новости с далекой планеты, – интересно, но по существу не имеет отношения к их главным проблемам.

Митинги проходили как-то бессистемно. Президент Джузеппе Сарагат настаивал на приеме Никсона без своих министров, потому что перед ними он боялся выражать свои негативные оценки относительно достижений коммунистов. Сарагат показался четко мыслящим во время этих частных бесед, но его влияние было слабым из-за конституционного положения о том, что итальянский президент не является участником политического процесса. Сарагат устроил грандиозный государственный прием – обед в богато декорированном Квиринальском дворце. Поскольку не имелись в виду серьезные переговоры и поскольку ни у кого не было и понятия о том, кто из многих итальянских руководителей станет играть главную роль в последующие годы, Никсон принял поочередно большое число таких людей в меньшей комнате дворца, в то время как другим гостям подавали бренди. Впечатление от этой процедуры было скорее калейдоскопическим, чем разъяснительным. Ни один из лидеров ни одной из партий не имел какой-то конкретной программы, поскольку его действия на посту, если он получит его, будут менее всего зависеть от его личных убеждений, чем от баланса сил, который будет там иметь место.

Как ни странно, но Италия не покончила еще с традициями Возрождения. Ее партии действовали как сочетание самых различных взглядов городов-государств, которые преобладали на протяжении большой части истории Италии. Христианские демократы были комбинацией Неаполя и Флоренции, этакая до одури соблазнительная смена в гибких формах и работа с соперниками на основе тонких стратагем Макиавелли; коммунисты представляли Пьемонт, поддерживаемый Москвой, как традиционный Пьемонт поддерживался Францией, дисциплинированные, рациональные и непреклонные. Республиканская партия была скромным городом-государством, похожим на Модену, зарабатывая себе авторитет своим интеллектом. Только социалисты переживали проблемы. Они стремились к национальным и европейским основам, которые имеют весьма слабые корни в итальянской истории.

Многие из этих тенденций проявились на большой официальной встрече с правительством, на которой присутствовали почти все министры. Встреча проходила в отеле «Вилла Мадонна», красивом дворце времен Возрождения с видом на Рим. Ей предшествовала частная встреча между Никсоном и премьер-министром Румором, которая была обречена на безрезультатность, поскольку Румор не мог давать никаких обязательств без своих министров, а собравшихся министров было, в свою очередь, слишком много, чтобы это могло позволить провести целенаправленную дискуссию на пленарном заседании, – которое Никсон воспринял с отвращением именно в силу его огромных размеров. Итальянские озабоченности сводились к необходимости окончания войны во Вьетнаме для того, чтобы устранить одну из тем коммунистической пропаганды, к поощрению британского членства в Общем рынке, уменьшению голлистских тенденций и успокоению Востока, с тем чтобы альянс НАТО имел какую-то цель. Эти предложения были выдвинуты как дружественные наставления близкого союзника; они не сопровождались никаким особенным предложением. Итальянские министры ни слова не сказали по вопросам обороны.

Гигант де Голль

Последней остановкой в одиссее Никсона был Париж, где нас встречала в аэропорту необычайная фигура, лично Шарль де Голль, президент Пятой французской республики. Он источал власть. Через четыре недели он должен будет посетить Вашингтон для участия в похоронах президента Эйзенхауэра. Его присутствие на приеме, проведенном Никсоном, было, как и везде, всеподавляющим, он всегда оказывался в центре внимания, где бы ни находился. Другие главы правительств и многие сенаторы, которые обычно заявляли о своей антипатии к авторитарному генералу, толпились вокруг него и обращались с ним как с чуждым данному обществу видом. Создавалось впечатление, что, если бы он направился к выходу через окно, центр гравитации мог бы сместиться, и помещение выбросило бы всех присутствовавших в сад.

Де Голль стал представителем национального государства и европейской автономии от Соединенных Штатов. Галльская логика зачастую побуждала его доводить свои постулаты до крайности, излишне раня американцев. Когда мы пришли к власти, взаимное недоверие уже сделало спокойные дискуссии невозможными; де Голль превратился в анафему для наших политиков. Их чувства были взаимными. Было жаль, так как де Голль поднял важный вопрос природы международного сотрудничества. Вашингтон мечтал о структуре, которая делала бы сепаратное действие практически невозможным, возлагая на каждого партнера часть общей задачи. Де Голль настаивал на том, что сотрудничество будет эффективным только тогда, когда у каждого партнера есть реальный выбор. В силу этого каждый союзник должен – по крайней мере, чисто теоретически – быть в состоянии действовать автономно. Вашингтон, требующий сплетения общих интересов, рассчитывал на проведение консультаций для разрешения расхождений. И, с американской точки зрения, влияние в этом процессе консультаций было пропорциональным вкладу страны в общие усилия, примерно похоже на владение акциями в акционерной компании.

Де Голль, будучи сыном лежащего в руинах континента, что было свидетельством ошибочности человеческого предвидения, не принимал такой сугубо институциональный подход. Европейская уверенность в себе, с его точки зрения, требовала не только возможности консультироваться; она также зависела от вариантов, доступных в том случае, когда разногласие не подлежит урегулированию. В силу этого, в тех случаях, когда американские представители подчеркивали партнерство, де Голль делал акцент на равновесии. Для де Голля здоровые отношения меньше зависели от личной доброй воли и готовности сотрудничать, а больше от баланса давлений и понимания взаимоотношения сил. Человек, «ограниченный по своей природе», «безграничен в своих желаниях», – утверждал он. «Мир, таким образом, полон противостоящих друг другу сил. Конечно, человеческой мудрости часто удается не дать подобному соперничеству перерасти в чреватые тяжкими убийствами конфликты. Но конкуренция усилий является условием жизни. Наша страна оказывается сегодня перед лицом этого закона видов, как это было на протяжении двух тысяч лет»^[22]. Искусство управления государством, как доказывал де Голль, заключалось в том, чтобы научиться понимать тенденцию истории. Великий руководитель может быть умным, но более всего он должен быть понятным и дальновидным. Для де Голля величие не было просто физической силой, а силой, подкрепленной моральной целью. По его мнению, конкуренция необязательно вызывает физический конфликт. Как ни парадоксально, но де Голль мог видеть, что настоящее партнерство возникает только из столкновения характеров, потому что только таким путем каждая сторона сможет сохранять самоуважение: «Да, международная жизнь, как и жизнь в целом, это сражение. Сражение, которое ведет наша страна, нацелено на объединение, а не на раскол, на уважение, а не на унижение, на освобождение, а не на доминирование. Таким образом, она верна своей миссии, которая всегда была и всегда останется гуманной и универсальной»^[23].

При такой философии де Голль никак не мог принять американскую убежденность в том, что понятие национального государства устарело. Проблема была не в том, что он хотел восстановить традиционные межнациональные соперничества в Европе, как предполагали многие его американские критики. Напротив, он страстно подтверждал цель объединения Европы. Но там, где американские и европейские сторонники интеграции настаивали на том, что европейская интеграция требует, чтобы национальное государство было встроено в федеральную наднациональную структуру, де Голль утверждал, что идентичность Европы, а, в конечном счете, ее единство зависит от жизнеспособности и уверенности в себе традиционных европейских национальных образований. Для де Голля государства являлись единственно легитимным источником власти; только они могли действовать со всей ответственностью: «…верно то, что нация является свойственным человеку чувствительным элементом, в то время как Европа может быть построена на основе активных, властных и ответственных элементов. Каких элементов? Государств, разумеется; поскольку в этом отношении только государства юридически действительны, легитимны и способны к достижению результатов. Я уже сказал, и я повторяю, что в настоящее время не может быть никакой иной Европы, кроме Европы государств, за исключением, конечно, мифов, разных рассказов и иных построений»^[24]. И: «Государства, по правде, несомненно, отличаются друг от друга, каждое из них имеет свой собственный дух, свою историю, свой язык, свои собственные напасти, славные дела и честолюбивые устремления; но эти государства являются единственными образованиями, которые имеют право приказывать и полномочия действовать»^[25].

Когда де Голль исключил Великобританию из Общего рынка в 1963 году, негодование в Вашингтоне приняло почти осязаемую личностную форму. Когда он покинул объединенное командование НАТО в 1966 году, это негодование превратилось в злопамятство. Многое в нашей европейской политике в конце 1960-х явилось тщетной попыткой изолировать Францию и наказать ее – тщетной по той причине, что некоторые европейцы были согласны с де Голлем, а другие были слишком слабы, чтобы выступать против него.

Как я отмечал, я никогда не участвовал в осуждении генерала де Голля; на деле я полагал нашу европейскую политику 1960-х неверной. Как мне казалось, мы были чрезвычайно нечуткими к психологическим проблемам такой страны, как Франция, которая едва выжила после двух мировых войн, была унижена в 1940 году, а в 1958, 1960 и 1962 годах была на грани гражданской войны. Первостепеннейшей задачей де Голля было восстановление веры Франции в саму себя. Насколько ему это удалось, можно судить по тому факту, что три года после окончания алжирской войны (которая, как считали многие специалисты, ослабит Францию из-за внутренних расколов на предстоящие десятки лет), часто жаловались на то, что Франция проводит более энергичную и напористую внешнюю политику, чем это позволяли делать ее реальные возможности.

Я был убежден, что Европа, которая стремится играть международную роль, если иногда и излишне напористо, гораздо больше в наших интересах, чем неактивная Европа, отказывающаяся от своей ответственности под предлогом следованию американскому руководству. Да и подход де Голля к наднациональным институтам не казался мне каким-то экстраординарным. Великобритания придерживалась точно такого же взгляда. Главное отличие состояло в том, что британские государственные деятели, как правило, выражали свое несогласие более всего из прагматических соображений и в такой менее доктринерской форме^[26]. Нам не было необходимости настаивать на структурах, которые боготворили бы наше руководящее положение, потому что европейцы, предоставленные самим себе, вероятнее всего, пришли бы к выводу о своих жизненно важных интересах, совпадающих с нашими по большинству вопросов, затрагивающих безопасность в районе Атлантики. Точка зрения Никсона совпадала с моей, хотя его обоснования носили менее теоретизированный характер.

Накануне и во время нашего парижского визита мы использовали любую возможность, чтобы подчеркнуть нашу решимость завершить старые споры с Францией. 28 февраля я сообщил прессе на информационном брифинге в Париже:

«Президент убежден, что споры не имеют никакого смысла, никому не выгодно, чтобы Соединенные Штаты и Франция имели плохие отношения, которых можно было бы избежать. В каждой стране, которую мы посетили, мы получили весьма четкое послание, которое состояло в том, … что они не хотят оказаться в положении, требующем от них делать выбор между Соединенными Штатами и Францией. … Я считаю, что мы делаем возможным для любой страны принимать решения в зависимости от существа вопросов, если мы не находимся в постоянном органическом конфликте с Францией…»

Никсон выразил свое личное восхищение де Голлем во время роскошного обеда в Елисейском дворце. Он назвал жизнь де Голля «эпопеей мужества, а также эпопеей руководства, которому не так уж много примеров в мировой истории, руководства, которое привело сейчас эту великую нацию на то место, которое она должна занимать по праву в семье наций». Он охарактеризовал де Голля как «такого руководителя, который стал гигантом среди людей, потому что он обладает мужеством, потому что он дальновидный человек, потому что он мудр, так как понимает, что мир сейчас старается разрешить свои трудные проблемы». Де Голль ответил с взаимной теплотой, продемонстрировав символический жест (редкий для него), посетив ответный обед от имени Никсона в американском посольстве.

Никсон и де Голль провели три большие встречи. Я присутствовал только на одной из них, но прочитал записи двух других бесед, сделанных нашим классным переводчиком генералом Верноном Э. Уолтерсом. Де Голль очень хорошо владел графической системой языка, на чем во многом и строился его авторитет и властность. Его широкие исторические построения заставляли необходимость действий выглядеть служанкой восприятия государственного деятеля. Отношения Восток – Запад были главной темой его первой встречи в Елисейском дворце. Де Голль говорил о китайском народе и необходимости воздерживаться от того, чтобы китайцы оставались «изолированными с их собственной яростью». Он призвал к окончанию войны во Вьетнаме, предложив нам использовать установленные сроки вывода войск как средство достижения политического урегулирования – хотя и описав в общих чертах цели, не сообщил, как этого можно было бы добиться. Он настаивал на привнесенном извне решении на Ближнем Востоке. Оно должно быть достигнуто на форуме четырех держав, как он полагал. Когда Никсон предложил параллельные американо-советские переговоры, де Голль продемонстрировал безразличие, которое с трудом скрывало его крайнюю сдержанность. Де Голль не был заинтересован в поощрении американо-советского кондоминиума. (Этот вопрос будет обсужден далее в Главе Х по Ближнему Востоку.)

В том, что касается Советского Союза, де Голль присовокупил настойчивость в создании сильной обороны с широким историческим аргументом в пользу необходимости разрядки. Есть Россия, и есть коммунизм, как сказал он. Коммунисты больше не маршируют вперед; опасность коммунизма не прошла, но он больше не может завоевать мир. Уже слишком поздно это сделать. Динамика для этого кончилась. Россия была огромной страной с давней историей, огромными ресурсами, гордостью и амбициями, которые не обязательно носят коммунистический характер. Хотя советские руководители будут в восторге, если Соединенные Штаты и Европа снизят свои усилия в области обороны, они вряд ли пойдут на запад. Это привело бы к всеобщей войне, а Москва знает, что не сможет ее выиграть. Соединенные Штаты не позволят ей завоевать Европу, так как это также будет означать завоевание Азии и изоляцию Соединенных Штатов на американском континенте. В войне у Москвы может быть какой-то успех на начальной стадии, но Соединенные Штаты, в конечном счете, используют всю свою мощь и разобьют Россию.

Главным предметом озабоченности советского руководства, по словам де Голля, является Китай. Русские рассматривали свои отношения с Западом и с Соединенными Штатами в свете проблем, которые, как они ожидали, будут иметь место с Пекином. Отсюда, при некоторой осторожности и гибкости со стороны Запада они вполне могли пойти на проведение политики сближения с Западом с тем, чтобы быть уверенными, что Запад не пойдет на сделку с Китаем за их спинами. Он был убежден, что они действительно были такими искренними в плане своего стремления к разрядке. И разрядка, по его мнению, могла бы также служить и целям Запада. Тенденция к свободе и достоинству, которая не умерла в Восточной Европе, несомненно, стала бы процветать в условиях разрядки. Когда люди видят себя на грани войны, всегда находится предлог для ужесточения контроля, но этого не случится, когда напряженность ослабнет. Кроме того, что было бы в альтернативе? Если никто не хочет развязывания войны или слома Берлинской стены, то нет иной альтернативы, кроме как сидеть и ничего не делать. А это всегда был худший из возможных курсов.

В силу этого де Голль с одобрением относился к американским контактам с Советами, видя в них претворение принципов, которые и он сам уже проводил. Но он предупреждал против американо-советского сговора. Соединенным Штатам нужна «компания», когда они заключают соглашения; но им следует избегать того, что «некоторые» называют «идеей Ялты». Он не был, говоря вкратце, таким уж сторонником разрядки, скорее хотел продвигать американо-советское двустороннее урегулирование.

Никсон и де Голль встретились на следующий день во дворце «Большой Трианон» в Версале. Генерал много говорил об атлантических отношениях. Он обрисовал свое понимание Европы: об Италии, запертой в Средиземноморье и изолированной Альпами, о Германии, источнике всех бед Европы, разделенной на две части и контролируемой обеими сторонами, о Франции, континентальной стране, имеющей выход к морям, о Великобритании, выходящей на океаны и созданной для заморской торговли. Эти четыре страны, единственные имеющие реальный вес в Европе, были весьма отличны друг от друга как по языку, обычаям, истории и интересам, так и по их геополитическому положению. Именно они, а не некие абстрактные концепции интеграции, были политической реальностью Европы, которая не существовала вне этих стран.

Де Голль подчеркнул, что было крайне важно, чтобы Советы знали, что Соединенные Штаты будут на стороне союзников в Европе в случае нападения. Но НАТО, объединенное командование, это совсем другое дело. Он не возражал против готовности других стран признать и принять американский протекторат. Но для Франции интеграция была равнозначна отказу от собственной обороны. Если войну будет вести объединенная организация НАТО, французский народ будет считать, что это американская, а не французская война. А это означало бы конец национальным усилиям и, соответственно, конец французской национальной политики. Франция, в силу этого деморализованная, моментально вернется в ситуацию, когда в стране было 30 политических партий. По мнению де Голля, Франция, вероятно, как это ни парадоксально, окажет большую услугу альянсу, будучи независимой.

Эти взгляды, так непохожие на американские послевоенные воззрения, напоминали позицию древней страны, ставшей скептически настроенной из-за многих разбитых надежд и осознающей, что для того, чтобы что-то представлять для других, нужно что-то значить для самой себя. Генерал, отвергая интеграцию вооруженных сил, выступал за координацию внешней политики. Наш подход в прошлом как будто вернулся. Администрация Никсона стремилась установить координацию в обеих сферах.

Прошла также и короткая третья встреча в Елисейском дворце. Обсуждали Вьетнам, Китай и двусторонние отношения. Я буду говорить о Китае в соответствующей главе. По двусторонним вопросам Никсон придерживался мудрой точки зрения о том, что нет какого-то способа преодолеть теоретические споры в Североатлантическом альянсе. В силу этого следует предпринимать усилия и работать над конкретными проектами, представляющими взаимный интерес. Де Голль с этим согласился.

За исключением Европы, а также по силе его выступления, идеи де Голля не так уж сильно отличались от соображений других западноевропейских руководителей. Он ратовал за сильную оборону; это было главной предпосылкой эры переговоров. Ему не требовалось больше усилий, чем его коллегам, для того, чтобы совместить потенциальную несовместимость между разрядкой и обороной: чем успешнее идет разрядка, тем меньше стимула для укрепления обороны. Главное отличие было в том, что его коллеги оправдывали свою политику между Востоком и Западом внутренним давлением; де Голль рассматривал эти идеи через призму исторического видения.

Приятно было бы сообщить, что мой собственный контакт с де Голлем был на уровне, соответствовавшем моему представлению о его исторической значимости. К сожалению, дело обстояло иным образом. Генерал рассматривал президентских помощников как функционеров, чьими взглядами следует интересоваться только для того, чтобы дать возможность их начальникам установить некоторые технические параметры. Он не воспринимал их как самостоятельные единицы. В конце обеда в Елисейском дворце, когда подали ликер, какой-то сотрудник сказал мне, что генерал хотел бы видеть меня. Без малейшей попытки начать с ничего не значащих фраз де Голль встретил меня вопросом: «Почему вы не уходите из Вьетнама?»

«Потому, – ответил я, – что неожиданный уход создаст для нас проблему доверия».

«Где?» – захотел узнать генерал. Я упомянул Ближний Восток.

«Как очень странно, – сказал генерал, возвышаясь на целую голову надо мной. – Именно на Ближнем Востоке, как я полагал, проблему доверия ощущают ваши противники».

На следующий день меня пригласили на аперитив перед официальным завтраком с двумя президентами. Никсону пришла удивительная мысль спросить меня, что я думаю о взглядах де Голля на Европу. У меня было чрезвычайно слабое суждение в ответ на просьбу Никсона. Де Голль расценил это приглашение как настолько удивительное, что, готовясь к дерзости в изложении моего мнения, он вытянулся во весь свой невозможный рост. «Я нахожу их любопытными, – сказал я. – Но не знаю, как президент собирается удержать Германию от доминирования в Европе, как он только что обрисовал». Де Голль, охваченный глубокой меланхолией от такой беспробудной тупости, казалось, вырос еще на пару сантиметров, пока пристально меня рассматривал с природной надменностью покрытой снегом альпийской вершины по отношению к маленькому подножию. «Par la guerre», – ответил он просто («посредством войны»).

Для того чтобы дать мне шанс по этому предмету настолько, насколько в этом может разбираться профессор, де Голль обратился к обсуждению истории. Он захотел узнать, какой дипломат XIX века поразил меня больше всего?

«Бисмарк», – ответил я.

«Почему?» – спросил генерал.

«В силу его воздержанности после победы», – сказал я. Если бы на этом остановился, все могло бы кончиться хорошо. К сожалению, на меня напала непруха, поэтому я стоял на своем. «Он проиграл только один раз, когда в 1871 году, вопреки здравому смыслу, согласился с желанием генерального штаба аннексировать и Эльзас, и Лотарингию. Он всегда говорил, что добивался большего, чем было хорошо для Германии».

Де Голль сдался на этом месте. «Я очень рад, что Бисмарк поступил по-своему, – сказал он. – Это дало нам шанс захватить все вновь в 1918 году».

Я не думаю, что произвел неизгладимое впечатление на этого великого французского руководителя.

Остановка в Париже стала пиком первой европейской поездки Никсона. Он вернулся в Рим для короткой встречи с папой, с которым обсудил философскую привлекательность коммунизма и молодежные бунты, перед тем как отправиться домой.

Когда мы прилетели на авиабазу Эндрюс, Никсон имел все основания быть довольным своим первым визитом в Европу. Его отчет руководству конгресса был честным и справедливым. Он намеревался установить новый уровень отношений доверительности с европейскими руководителями. Ему это удалось в рамках возможного за время одного визита. Он старался вывести Соединенные Штаты из внутриевропейских раздоров. Во всех этих отношениях был достигнут прогресс. Он до какой-то степени успокоил европейские страхи из-за американо-советского тайного сговора за их счет. Он предупредил относительно нежелательности разрядки ради разрядки, так как это повышало опасность благодушия. Он подчеркнул необходимость равного разделения бремени расходов в НАТО и адаптации доктрины альянса к условиям новых реалий. Был дан старт к новому духу консультаций.

Совершенно очевидно, что никогда единственный визит или президентский обмен мнениями не смог бы преодолеть двойственный характер альянса: между страхом перед американо-советскими договоренностями и устремлениями в плане разрядки, между его инстинктивным стремлением к мощной обороне и искушением пожертвовать военными программами ради внутренних целей, между его желанием выполнять обязательства по американским войскам и его озабоченностью тем, что Европа будет защищаться американскими стратегическими силами, которые не являются частью НАТО. Но вопросы были обозначены, и нам оставалось на протяжении всего времени работы президента искать на них ответы.