Все названия звучат нежной и знакомой музыкой. Мы столько читали об этой столице мира, как называют Париж, столько видели кинофильмов, открыток, альбомов, плакатов, так и неудивительно, что появилось чувство узнаваемости. Нет, это не было тяжелое неприятное дежа-вю, а встреча старого доброго знакомого. Будто ты уже здесь был и припоминаешь забытые места. Интересно и понятно. За неделю хотелось увидеть, как можно больше.
Остановились мы в гостинчике, заказанной нам «Аэрофлотом» – чистенькая, умывальник, душ, биде, и соответствующий ему же предмет, весь набор европейской гостиницы. Отель был совсем недалеко, минут десять от Лувра.
В Париже я сделала кое-какие записи в свою толстую записную книжку, которая не меняется вот уже 30 с лишним лет, потом некоторые факты и цифры мне очень пригодились. А записывала я их для рассказа друзьям и родственникам. Правда, я больше все упирала на эмоции «Ох! Ой! Ах!”, но некоторые фактические данные без этих записок я бы забыла.
Ну, весь обычный туристический набор мы выполнили: Эйфелева башня, Люксембургский сад, Елисейские Поля, Лувр, Монмартр, катание на катере по Сене, Норт-Дам и его химеры. Ели парижские пирожные (просто воздушная прелесть, действительно «Поцелуй»!), кофе с нежными булочками-круассанами (как звучит! а?), попробовали французские вина (ну, не знатоки мы вин, не знатоки, что поделаешь! хотя понравились), съели знаменитого лукового супа. Что ж, супчик вкусный, но мне он показался знакомым. Оказывается, подобный (именно подобный) суп делал мой папа, только с расплавленным сыром и без поджаристой корочки. Мы не знали, что мы едим практически парижское блюдо и называли его «папин супчик», а впоследствии «дедушкин». В настоящее время мы опять его готовим.
Покажусь не особо оригинальной, но не могу не упомянуть о необычайно вкусном и пахучем французском хлебе – длинном французском багете, который можно отламывать кусочками и есть просто так, без ничего или, макая его в оливковое масло в ожидании, когда официант принесет основной заказ. Проблемы поесть в Париже нет: утром в гостинице завтрак – сок, поджаренные тосты, мармелад, кофе; в течение дня забегай в любую кафешку, которых в городе полным – полно.
С некоторым внутренним превосходством я рассматривала парижанок, одетых изящно и со вкусом, но абсолютно безликих. С легкой завистью отмечала импозантность и даже изысканность мужского населения. Впрочем, возможно я видела то, что хотела видеть.
На каждый туристический заход нам нужен был день. Редко-редко мы умудрялись посетить две достопримечательности сразу, разве что катание по Сене с последующим забегом в кафе. Уставали до одурения, приходилось еще таскать на закорках Люку. Это, конечно, была обязанность папы, а я цепко придерживала за руку Алену. Посещение достопримечательностей Парижа увлекало, безусловно, только нас. Дети уставали, и нам приходилось часто отдыхать и умиротворять-успокаивать их большими порциями мороженого. Везде фотографировались на модные слайды.
В первую очередь мы взобрались на Эйфелеву башню. Ну, всем известно, что она стала символом Парижа. А вот когда только была в проекте, то более трехсот художников, архитекторов и писателей подали петицию в правительство, заявляя, что башня обезобразит облик города, т.к. она «чудовищна и безобразна». В принципе, символ Парижа действительно напоминает увеличенную во много раз конструкцию башни электропередачи. И хотя никакой функциональной нагрузки она не несет, но удачно вписалась в облик города и ничуть не безобразит его. Единственно, что она сделала, так после своего завершения послужила порталом для входа на Парижскую Всемирную выставку 1889 г. Мало того, благодаря посещениям туристов, башня давно окупила расходы на свое строительство и сейчас приносит чистый доход в бюджет города. На ее платформах находятся рестораны, магазины, астрономическая обсерватория и метеорологическая станция. Все это арендуется за приличные деньги и пополняет французскую казну.
Лифт поднимает посетителей на высоту более 300 м. Удивительно, но я боялась подъема на лифте, я вообще боюсь высоты. Даже, когда в кинокартинах дается крупный план с небоскреба или с самолета у меня кружится голова. Так что страх не исчез и на смотровой площадке, хотя я это тщательно скрывала, чтобы не заразить окружающих. Зато вид на Париж сверху и визуально, и с помощью телескопа был потрясающий. Смотровая площадка также, как и на Эмпайр Стейт Билдинг, окружена сеточками-рабицами во избежание несчастных случаев и так называемых «прыгунов».
Билет стоил 15 франков, что было очень немало. И по поводу стоимости осмотра известной башни мнение наших спутниц разделилось: спокойная и тихая жена нашего замторгпреда Горбунова была «за», а Лысихина, супруга дипломата, произнесла тогда короткую, но незабываемо классическую фразу: «В гробу я ее видала, эту башню!», – и не захотела составить нам компанию. По правде сказать, наша семья и Горбунова с сыном, все были таким решением даже обрадованы. Общаться с Лысихиными было весьма утомительно.
Мадам Лысихина была дамой стройной, с хорошей фигурой призовой мускулистой лошадки. Физиономия же ее была наделена миной застарелой злобы и плоскими чертами лица, нечеткими, как бы стертыми. Она была вульгарна, поражала неправильностью речи и нарочитым хамством. То ли не по недопониманию, то ли просто по бескультурью. Может быть, она считала, что прущее из нее хамство принимается окружающими за непосредственность и прямоту. Нет, сомневаюсь и насчет ее непосредственности и насчет окружающих: что выросло – то выросло. Окружающие, ох, как не любят!, когда им во всеуслышание брякают: «Гля, ну ты и тянешься как беременный слон!», «Тю, наштукатурилась сегодня, как клоун! Всё равно морщины не зашпаклюешь!». Ничего себе приветствия! Прямо по протоколу!
Трудно выбирать между милой откровенностью и откровенным хамством. Да она и не заморачивалась с подбором слов! Видимо, еще и уверовала, что ее наглость или просто грубость проглотят из-за мужа-КГБиста. Не то, чтобы ее осаживали…. Хотя, нет, частенько и осаживали, но делали это деликатно, тонко-язвительно, но дама разные там тонкости-тонности не понимала, нужно было говорить на ее языке, а никому не хотелось становиться с ней на одну доску – ее просто избегали. Учитывая, что ее муж был мужчина видный, умница и, можно сказать, даже красавец, предмет внимания многих женщин советской колонии в Рио, для всех было странно наблюдать столь неподходящую друг другу пару. Особенно по этому поводу любили посудачить посольские дамы, т.к. сам Лысихин был первый секретарь дипкорпуса. Понимающе, с легкой усмешкой или откровенно злорадно переглядывались, чуть-чуть сочувственно покачивали аккуратно причесанными головками. Услышав очередной перл его супруги, поступок или увидев её очередной нелепый наряд, демонстративно уходили с миндально-уксусными улыбками.
В Париже, разговорив эту даму, я получила подтверждение тому, что уже давно, по давно забытой жизни в гарнизоне, знала о молодых офицерах, женившихся на периферии по залету. На извечные женские секреты-вопросы, как ты познакомилась со своим мужем и т.д. Лысихина, усмехнувшись, грубовато ответила: «А чего там знакомиться! Дала ему, а потом пусть попробовал бы не жениться, вмиг бы из партии и из органов вылетел!»
Вот и вся любовь-с, господа! Вот таким примитивнейшим образом умные сельские жительницы берут вашего брата, красивого мужика и перспективного супруга на «цугундер». Впоследствии они все-таки расстались, причем дама не осталась в накладе: в Москве, с квартирой и хорошими алиментами. С ее танковым напором, предприимчивостью, очень складной фигурой думаю, что и дальше она устраивалась неплохо. А так как я всегда на стороне слабого пола, то в этом я ее не осуждаю. Уж сам-то Лысихин тот еще ходок и не пропадет, но жена действительно часто ставила его в неловкое положение на приемах и портила ему карьеру. Представьте подобную мадам на светском рауте: прежде всего она напивалась как лошадь, икала, висла на первом же попавшемся мужике с лобызаниями и могла послать далеко-далеко кого угодно. Вела себя раскрепощено, как на вечеринке в честь престольного праздника.
Ну что там о Лысихиных-то разговорилась! Простите, просто небольшое отступление…
Продолжим тему «Мы в Париже».
Я сказала, что в первую очередь посетили Эйфелеву башню, но я ошиблась. В первую очередь мы, конечно, помчались в музей Лувр. Именно помчались, потому что выяснилось, что это последний день, разрешенный для посещения, а завтра он закрывается то ли на ремонт, то ли на какие-то реставрационные работы.
Большинство туристов предпочитают общий осмотр музея, внешний и внутренний, непременное запечатление фотографией себя на фоне известного мирового шедевра. Потом пробежка бодрым шагом, стремление увидеть и запомнить хотя бы самые знаменитые экспонаты и залы: крылатая богиня Победы Ника, Мона Лиза, Египетский зал, Венера Милосская, самые известные картины. Мы как раз и были теми, из большинства, туристами, отягощенные детишками и ужасной мыслью, что, будучи в Париже, мы не побываем Лувре. А завтра-то он будет закрыт! Как говорили у нас в Ростове: “Об отдохнуть не могло быть и речи!» Быстрей, быстрей, быстрей! Как хорошо, что успели!
Лувр построен в виде лошадиной подковы и считается самым длинным зданием в Европе: по периметру около 5 км, количество экспонатов около 7, которые постоянно обновляются и пополняются.
Среднему упорному посетителю музея понадобится полтора месяца ежедневных восьмичасовых посещений для осмотра. Да…
Советское (самые упорные) семейство попыталось взять его штурмом.
При входе в музей впечатление сразу поражает мраморная лестница и Ника наверху ее – огромная и загадочная. С трепетом приобщения к великому миру искусства мы поднялись по этой роскошной лестнице и начали осмотр сокровищницы, напоминая тех «охотников за культурой», которые за пол дня успевают познакомиться с творениями Микель Анджело, да Винчи, Рафаэлем, не считая таких попутчиков как Гоген, Ван Гог (не путать!), Пикассо и разных-разных, известных им и неизвестных.
Мы настолько утомились, что воспринимать и скрупулезно рассматривать шедевры было не под силу. То, что нормальному, не уставшему от перелета и беготни человеку, было бы ярким зрелищем, для нас было несколько смазано и расплывчато. Как во сне продвигались мы по залам музея, время от времени останавливаясь перед очередным шедевром, иногда и не понимая, перед каким именно. Запоминались почему-то и какие-то странные и не относящиеся непосредственно к экспонатам мелочи: широкий пролет мраморной лестницы, нависающая над посетителями огромная Ника, широкая, тяжелая даже на вид, с резными завитушками золотая рама у «Похищения сабинянок», некоторая, как нам показалась, запыленность мраморных скульптур (да не пыль это, господа, а тень веков!) Даже знакомые «Мыслитель» и «Поцелуй» воспринимались как нечто очевидное, но не невероятное. Время как будто замедлилось…
Но у картины «Джоконда» или «Мона Лиза» я все-таки остановила семейство и заставила встряхнуть себя, чтобы запомнить миг созерцания подобного чуда. Ведь весь мир восхищается этой картиной, значит и мы должны, нет, просто обязаны, восхищаться, гордиться тем, что мы имеем возможность лицезреть ее в подлиннике и на предназначенном для этого подлинника месте! Я начала лицезреть чудо, не обращая внимания на ноющих детей и усталого мужа.
Да простит мне весь мир!… Мое внимание опять отвлекли совершенно ненужные вещи: рослый полицейский у бесценного шедевра, пуленепробиваемое небликующее стекло картины, мощная вычурность рамы. Я постаралась сосредоточить внимание на портрете, и мне это удалось.
Постаралась не только всмотреться, но и вспомнить то немногое, что я читала об этой картине. Несмотря на репутацию величайшего в мире произведения, фактический размер ее невелик, примерно 80х50, толщина непробиваемого стекла 5см. Написана она маслом на тополевой доске (вот не знаю цельная ли доска или на шпонах, но почему подчеркнуто, что именно на тополевой!). Я даже знаю, что техника этого письма называется «сфумато» (или «фумато»?), дымка, она создает эффект плавного перехода из одной формы в другую. Из Лувра картину, несмотря на все меры предосторожности, похищали 2 раза, последний раз во время Первой Мировой войны в 1914 г. И скажите, пожалуйста, зачем так трудиться и похищать подобную вещь? Подумали бы прежде. Ведь ее не продашь и не спрячешь – настолько она известна.
Чем больше я вглядывалась в портрет, тем больше я начинала себя корить… Ещё раз прошу прощения у всего просвещенного искусствоведческого мира, но у Моны Лизы или Джоконды мне больше всего понравились руки, необыкновенно изящные, тонкие и в то же время не сухощавые пальцы, удлиненные виноградинки ногтей. Ручки спокойно положены одна на другую, ухоженные, мягкие и такие женственные! «Все такие воздушные, к поцелуям зовущие!»
А вот ее знаменитая полуулыбка, так восхищающая все человечество по мнению знатоков, почему-то показалась мне похожей на хитренькую усмешечку девочки-подростка себе на уме: «А я знаю один маленький секретик! Ага!».
Милое простенькое личико, нежное и даже чувственное, я бы сказала, но, увы! с признаками рахита: «…эти гордые лбы венцианских мадонн наблюдал я у русских крестьянок!» (кажется так, если я не переврала стихотворную фразу). Недостаток витаминов А и Д от постоянного сидения дома, отсутствия солнечного света и свежего воздуха приводили к тому, что у «гордых венецианок» начинали рано выпадать волосы у линии лба. Этот недостаток возвелся в моду, и простолюдинки с нормальным волосяным покровом стали выбривать или выщипывать себе волосы на лбу у корней, чтобы этими нехитрыми средствами придать себе аристократический облик. Что не сделаешь, чтобы быть модной и похожей на аристократку!
Оказывается, статус «Моны Лизы», как знаменитейшей картины мира, не имеет ничего общего с загадочной улыбкой портрета. Почему загадочной? – так, легкое, чуть ироничное движение губ. Как говорят специалисты «давинчиведы», «Мона Лиза» стала известна лишь потому, что являлась высшим достижением Леонардо да Винчи, как живописца, и по антропометрическим показателям в портрете заключены как бы два лица – мужское и женское. Т.е. в портрете – анаграмма, божественное гармоничное сочетание двух начал, мужского и женского. Простите, я не искусствовед и ничего подобного в облике Джоконды не увидела. Портрет как портрет. Любая версия имеет право на существование.
Эти маленькие дополнительные сведения о знаменитом шедевре, кстати, тоже ничем не подтвержденные, только с притянутыми доказательствами, вытекающими одно из другого, я выяснила впоследствии. Тогда же, в Лувре, прежде всего, с удовольствием и гордостью от сознания того, что нахожусь в знаменитом музее, рассматривала портрет, который впечатлял мир уж тем, что живописал его великий Леонардо. Свои мелкие критичные мысли я старалась душить в зародыше, но вот все-таки не додушила, как видите, до конца…
Если я не ошибаюсь по дальности времени, то напротив «Джоконды» находилась картина его же кисти «Мадонна в гроте»… Ну, друзья, мне право неловко за свои мелкие и грешные мыслишки. Я заметила, как неудобно сидеть маленькому Иисусу (сам он на ребенка не похож, просто уменьшенная пухленькая копия взрослого человека с уже вполне осмысленным взглядом) на руках у девы Марии, и как сама Дева совсем уж неудобно устроилась на острых скалах. Ангелы тоже сидят на камнях… Приятного мало. Какие-то не те, не восхищенные, мысли бродили в моей уставшей голове, и мы пошли дальше осматривать знаменитый музей. Ходили мы по нему до самого закрытия и, повторяю, устали до одурения. Миссия осмотра самого известного в мире музея была завершена. Уже никуда идти не хотелось, мы отправились поужинать, а потом в гостиницу баиньки. Тем более что младшая дочка уже спала на руках у папы, а старшая еле-еле тащилась нога за ногу.
Помню, что при дальнейших экскурсиях я однажды, не выдержав нагрузки, сняв обувь, уселась отдохнуть на роскошном газоне. Это был Люксембургский Сад – зеленый оазис отдыха в самом центре Парижа в Латинском квартале. Не открою, наверное, большой секрет или, как говорят Америку, если скажу, что Латинским он называется потому, что в этом районе сосредоточены учебные заведения и знаменитая Сорбонна, где ранее преподавание велось на латинском языке. Сад занимает площадь в 26 га. В нем же находится и знаменитый Люксембургский Дворец. Сначала Дворец, а потом, естественно и роскошный парк с аллеями, фонтанами, мраморными статуями, роскошными цветниками были заложены, примерно в 1611 г. по приказу печально знаменитой Марии Медичи. Собственно, почему печально знаменитой? Просто знаменитой. Это все ухищрения художественной литературы, художественного вымысла. Именно читая литературу, мы только и запомнили Марию Медичи как знаменитую отравительницу с не менее знаменитой «аква-тофана», перчатками, духами, помадами, книгами и т.д. И все эти предметы, якобы, были искусно пропитаны разнообразно и сильно действующими ядами. А вот ведь не только такими темными предосудительными делами, вполне возможно, что и преувеличенными по милости необузданного воображения романистов и историков, занималась вдова Генриха IV. Основала Дворец, который и в настоящее время несет функциональную нагрузку, там заседают Сенат и Парламент. Ее стараниями проведен первый водопровод, проложены первые аллеи проспекта «Елисейские Поля», собраны картины во Дворце – цикл портретов королевской династии. Вот как! Однако, «хорошими делами прославиться нельзя!»
Узнавая что-либо об известных женщинах-правительницах или просто известных женщинах, каждый раз убеждаюсь, что они создавали нечто реальное, необходимое и задуманное доводили до логического конца.
Одни историки утверждают, что итальянка Мария была в молодости очень красива. Впрочем, кто из нас был не красив в юную пору? Другие же утверждают, что к преклонным годам она превратилась в расплывшуюся страшную жабу, плетущую интриги и заговоры, склочную и мстительную. И что же? Кому годы улучшают характер и придают привлекательность? Нужно еще учесть, что ни пластических хирургов, ни фитнес-центров, ни даже понятия о том, что такое диета не было. Ее характер же, властный и раздражительный даже в юные годы, не улучшился из-за непрерывной войны за власть с сыном. Вот и расцвели фантазии о «великой отравительнице». А о великой созидательнице – ничего. И в который раз можно убедиться, что история то превозносит субъект или событие, то мажет их черной краской и никогда не бывает объективной.
В Люксембургском Саду мы отдохнули от бесконечного бега созерцания символов Парижа, хотя и Сад сам по себе тоже отдельная достопримечательность. Дети под надзором родителей пускали кораблики-яхточки в центральном фонтане перед Дворцом. Фонтан необыкновенно красив и ухожен, возле него прохладно и уютно. Хотя он считается частью зоны развлечений для детей, но с корабликами играют и взрослые дяди-тети, аффективно и экзальтированно, как истые французы. Туристы тоже покупают лодочки, веселятся, фотографируются, ведут себя свободно и раскованно.
Полюбовались еще одним известным фонтаном, «Марии Медичи». Он гораздо меньше, чем центральный, но впечатляет его украшение – мраморная группа из четырех женщин, изящных и гибких, символизирующих части света. Наверное же, заказав архитекторам строительство Дворца и Сада, королева не оставила своим вниманием их проекты, эскизы и сам ход строительства. Следовательно, именно она одобрила их красоту и соразмерность. Так что не одними интригами и отравлениями занималась Мария Медичи, а еще и созиданием. Недаром ее имя осталось в истории.
Парковая зона Сада геометрична, почему-то ее называют «французской», хотя я считала, что такое деление в садах называется «английской планировкой». По аллейкам среди зелени и цветов чинно гуляют старички и старушки, парами и в спокойном одиночестве, ухоженные и умиротворенные, мамаши с детьми и с колясочками. После занятий Сад оккупируют студенты из Латинского квартала – сидят, лежат на скамейках, валяются на травке, курят ее же, целуются, читают, беседуют, едят что-то и чем-то запивают. Видно, что это их любимое место для отдыха. Впечатление полной умиротворенности, хотя студенческая молодежь, как и всякая в мире, смеется, шутит, поет песни. Но не витает в воздухе недоброжелательность, злость – все спокойно.
Мы тоже отдохнули, а я, увидев, как легко и свободно, но без наглости и эпатажа, ведут себя посетители парка, позволила тоже небольшую вольность: сняла сандалеты и уселась на траву. Почувствовала себя парижанкой и без комплексов. Этот незабываемый момент Виктор запечатлел на фото, заодно шутливо порицая меня за невоспитанность. Да никто и глазом не повел на подобное поведение: подумаешь! сидит на газончике элегантно одетая мадам без туфель и пусть сидит – значит ей удобно, никому она не мешает. Ну и что? А вот уже, будучи в Москве, он о-о-о-очень возмущался, что в вагоне метро перед ним женщина то ли из Средней Азии, то ли с Кавказа тоже сняла тапки, положила ноги на баул и расслабленно шевелила пальчиками, отдыхала. Никто тоже не сделал ей замечания, прямо как европейцы, но многие отодвинулись, ведь это было закрытое помещение, а не воздух и газон парижского сада, где покой, тишина, гармония зеленого оазиса и чистого воздуха. А Виктор Иванович тогда, видимо, и не вспомнил, как его жена вела себя в Париже! Сидела без туфель, прямо скажем, на улице!
Мы были бесконечно довольны, что побывали в довольно известных точках Парижа, особенно Лувре. Из этого музея музеев вышли немного прибалдевшие от обилия впечатлений, свернувшихся в нашем сознании в тугой клубок сведений, который распутывался долго и постепенно. Зато теперь с чистой совестью иногда можно небрежно ввернуть: «А вот, когда мы были в Лувре…», – и ждать реакции. А реакция была и еще какая! Правда, мы никогда особо не подчеркивали в то время нашу «заграничность», чтобы не вызывать нездоровое чувство зависти и злобы. Вообще не принято было кичиться – нескромно, невоспитанно! Это сейчас никого не удивишь турами в любую точку мира – и Слава Богу! Но тогда было такое время, что поездка за границу становилось явлением редкостным и прямо-таки выдающимся. От счастья пребывания там наш советский человек немного шалел и иногда до самой старости не умолкали его рассказы, как он побывал в «N», что видел и чувствовал… Даже Сенкевич, уж на что большой путешественник и умница, не один раз напоминал телезрителям, как «мы с Хейердалом»…, «когда мы путешествовали на «Ра»… , «в плавании к берегам Латинской Америки с Туром»… и т.д.
Вот и я вспоминаю тоже, пишу и, хотя восторгом не захлебываюсь, но вручу почитать своим друзьям-приятелям, родственникам, а может и другим интересно будет прочитать о частном восприятии частных случаев. А что? Забавно, необычно, развлекательно, большие кусочки жизни, причем не самые плохие. В страницы, которой, высокопарно изъясняясь, постоянно вписывались новые, интересные для меня истории. Эти страницы я и сама делала интересными и ни при каких обстоятельствах не чувствовала себя недовольной своей жизнью. А иногда по ходу дела придумывала такие забавные ситуации, просто прикольные, как сейчас говорят. У женщин и мужчин совершенно разная форма рассказа. Мужчины обычно излагают сухие факты, иногда озвучивая свое к ним отношение. Женщина же рассказывает истории. Мы прирожденные рассказчицы и рассказываем ярко, вкусно, эмоционально. А свою историю не грех и приукрасить немножко-множко интересными и вполне правдоподобными деталями.
Один раз я, таким образом, специально и нарочно озвучила свое пребывание в Парже и именно в Лувре. И вышло действительно к месту, вот послушайте!
Произошло это в одном из ведомственных военных санаториев Крыма. Я отдыхала, подлечивала свои суставы, со мной в комнате была очень милая молодая женщина Валя. Ну, как обычно, перезнакомились, подружились, разговаривали: она о себе, я о себе. Ей было очень интересно слушать о Латинской Америке, и она все время просила что-нибудь рассказать, донимала меня самыми разными вопросами, слушала, открыв от любопытства и внимания рот, восхищалась. Вспоминала я свои зарубежные поездки с удовольствием, т.к. видела, что Валя слушает тоже с большим удовольствием, желанием узнать что-то новое и, главное, без зависти. Сидели мы в столовой за разными столиками. Ее визави был какой-то преподаватель словесности из Ленинградской военной Академии, лет под 55 или даже меньше, но по нашим тогдашним, а тем более Валиным, меркам почти глубокий старик. Смущал он ее не тем, что пытался навязаться к ней в поклонники и при этом зазывал поехать в Евпаторию, посетить интересные места. Подумал бы сначала, какие могут быть такие интересные места в городе, переполненном парализованными людьми? При этом, понизив голос до конспиративного шепота, говорил: «Поедем на такси…!» По его понятиям этот аргумент был убойным.
Нет, не это нелепое ухаживание раздражало молодую женщину. Пусть тешится селадон! Дело в том, что он, не переставая, говорил, говорил азартно, напористо, с большим апломбом и амбициозом. Причем говорил, пережевывая еду, во время приёма пищи, как обычно выражаются в санаториях. Если учитывать, что у него уже тогда был непорядок с зубами, то эти беседы-монологи, становились еще тем зрелищем! А если еще и учитывать, что он не просто говорил, а многозначительно вещал, частенько употребляя выражения типа «Это должен знать всякий интеллигентный человек», «Как культурный человек, я могу заявить», «Это однозначно для всякого мыслящего существа», «Как филолог, я могу подчеркнуть» и т.д. в подобном роде, то слушателю хотелось стукнуть его солонкой по башке. Суд слушателя оправдал бы, не сомневайтесь!
Не знаю, какой он был филолог, как представился, но в его речи наблюдался ряд погрешностей: однажды вместо «ракурс» он произнес «ракрус», по-моему, путал слова «ограниченно» и «органично». И вообще выдавал такое лепепе, что и наш мальчик смог бы. Например, узнав, что Валя медсестра, а я учительница, наш филолог с видом философа-мыслителя глубокомысленно произнес: «Вы заметили, что жены военных или медики или педики?» Мы переглянулись, засмеялись и сказали, что, да, заметили. Это уже было, когда Валентина умолила меня пересесть за их столик, мотивируя, что просто когда-нибудь не выдержит этого извержения словесного потока и нагрубит пожилому человеку. Представляю, как изумился и обиделся бы этот молодящийся мужчина, если б узнал, что мы зачислили его в пожилые.
До этого я ее убеждала, что, мол, не обращай внимания, подумаешь, пусть говорит, а ты не слушай, отвлекись и т.д. Однако давать советы – не давать взаймы, как гласит пословица. Так и получилось.
Теперь он стал изводить разговорами нас обеих. Причем переключил свое мужское внимание-обаяние уже на меня. Все же дама постарше, возможно без особых капризов и претензий, при ее-то возрасте, чем черт не шутит, может такой довод, как «Поедем на такси», на нее и подействует.
Видеть его по три раза в день жующего-говорящего, слушать очередную ахинею, и вежливая необходимость время от времени подавать реплики было не то что трудно, а просто лень. Завтраки, обеды, ужины проходили утомительно однообразно. Однажды на очередной вопрос: «А вы бывали в Ленинграде?» и, услышав в очередной раз «Нет» (до этого задавались вопросы «А бывали ли вы в Кижах, на Байкале, в Архангельске, в Киеве, в Перпердянске…?»), он ужаснулся в очередной раз: «КАК? Вы и в Ленинграде не были?», – и наставительно продолжил: «Каждый культурный человек должен побывать в Эрмитаже! О! Эрмитаж! Это – сокровищница мирового искусства! Как? Не побывать в Эрмитаже?! Нет! Это просто невозможно! Эрмитаж – это…». «Но позвольте, – в первый раз я его перебила, – ведь кроме Эрмитажа существуют и другие сокровищницы, искусства. В Москве – Третьяковская галерея, в Париже – Лувр…», – я сделала паузу. Философ тут же попадал в эту ловушку: «А ВЫ. БЫЛИ. В ПАРИЖЕ?», – раздельно-иронически вопрошает он запальчиво, подчеркивая каждое слово. «Да», – скромно отвечаю я, уставясь в тарелку и скромно же поедая огуречный салатик. «Когда?», – следует растерянный ответ с долей автоматизма. Я, помолчав, ностальгически-небрежно, как вещь само собой разумеющуюся, устало «вспоминаю»: «Когда?… Да вот проездом из Рио-де-Жанейро(!)…сначала… да, сначала мы побывали в Нью-Йорке – там я вам скажу тоже очень-очень неплохая художественная галерея, в том числе и современного искусства, но с Лувром, конечно, не сравнить. Правда, в Париже мы были всего десять дней (на самом деле семь), но, согласитесь, за неделю Лувр все-таки можно осмотреть…», – всё так небрежно, как нечто само собой разумеющееся говорила я, а потом пошла долбать его никами, джокондами, Роденом, сабинянками, египетским залом и чем угодно, что приходило в голову и даже кое-что, преувеличивая (поди, проверь, филолог! Все равно ты там не был! И не будешь!). И это простительно – наглая отместка за его нудные нравоучительные речи, за то, что должен видеть и знать «каждый интеллигентный человек». В это время челюсть его постепенно закрывалась, а глаза стали приобретать более осмысленное выражение. Все это я произносила, разглядывая свою тарелку, лениво, не спеша, как нечто обычное, не требующее какой-то аффектации, и так же лениво доковыривая свой огуречный салатик. Валентина сидела открыто торжествующая и с неприкрытым злорадством посматривала на филолога. Трапезу мы закончили почти в полном молчании. Собеседник, правда, пытался выяснить, как это я очутилась в Рио-де-Жанейро, на что я опять-таки скучающе заметила, что, мол, знаете ли, капризы жизни и работы. В общем, мирнейшим образом втоптала его землю. Заметим, что это было всего-навсего в 1981 г., а мы уже успели побывать и в Перу. Я этим экзотическим путешествием уже не добивала мирного отдыхающего. Никаких туристов и туристических контор не было и в помине. Не было и ОВИРа, все выезды-въезды за рубеж считались терра инкогнита и проходили только через КГБ.
В дальнейшем наш сосед по столику в общении ограничивался лишь приветствием и пожеланием приятного аппетита, а потом, к счастью, уехал раньше, чем мы.
Так что посещение Лувра, хоть и в удручающе усталом виде, поощряется.
Конечно же, в Париже мы долго рассматривали Дворец правосудия, о котором какой-то французский писатель сказал, что он «приземист и безобразен». Не могу с ним согласиться. Во-первых, Дворец Правосудия – это сохранившееся северное крыло знаменитого огромного Королевского Дворца, построенного давным-давно, еще в царствование «проклятых королей». Во-вторых, уже поэтому о нем просто невежливо говорить «приземист и безобразен». В-третьих, это памятник архитектуры, так действительно памятник! Слава Богу, что Дворец до конца не разрушили, чтобы расчистить площади. И, в-четвертых, побежали дальше! Сам Париж – один сплошной памятник!