– Какое вам спасибо! Сами никогда бы не нашли.
– Ребята, я в автобусе сумку на время оставлю, ладно? У меня тут дедушка похоронен метрах в двадцати.
Вышла и побрела в сторону дедушкиной могилы. После душного, нагретого солнцем автобуса в тени кладбищенских деревьев казалось прохладно, хотя день был жарким. Я села на скамейку и скинула туфли, вытянув ноги на густой сочной траве.
Какая неудачная фотография на памятнике! Я помню дедушку сердитым, помню его веселым, но таким надутым я его не видела. Это фото с какого-то документа, не то паспорта, не то партбилета. А лет-то ему было… до шестидесяти не дожил! Скоро старшие дочки его догонят.
– Тусь, что это у тебя на шее болтается? – услышала я.
Повернулась – Митрохин.
– Да так, фамильная реликвия.
– Ты носи эту реликвию, чтобы не видно было. Нечего слабых соблазнять.
– Ладно, не буду. Сам-то как?
– Да видишь…
Скрипнула скамейка под мощным телом севшего на нее Митрохина.
– Тусь, ты жизнью своей довольна?
– А чего? Живу…
– Не слышу энтузиазма в голосе.
– Да понимаешь… без работы я.
– Это ерунда. А вот семья…
– Да не нужна она мне!
– Не свисти! Всем нужна, а тебе не нужна! Хоть бы ребенка завела, что ли…
– Ты же меня навещал в психушке?
– Это была истерия. Ничего страшного. Перегрузили детскую психику, вот и возникла реакция. Я тебя уверяю, будешь заботиться о ребенке, сразу и к работе отношение изменится. Я вот и то сына имею, хоть и незаконного. Правда, кровь дурная.
Еще Троха будет меня семейным ценностям учить! Сам-то!
– Пойду Валеру навещу…
– Я тебя немного провожу.
Да? А я рассчитывала, что он меня до дома довезет. Наверное, без машины, иначе бы предложил.
– Как с бабушкой будешь общаться?
– Да обычно. Обниму и поцелую.
– Вот это правильно. Твоим близким еще понадобится твоя помощь. И сыну моему. Не растеряйся в трудную минуту!
Не попрощавшись, на развилке он свернул на тропинку, ведущую наверх. Я некоторое время растерянно смотрела ему вслед, потом встряхнулась и пошла к Валериной могиле. Странный у нас получился разговор. При последней нашей встрече он был какой-то пришибленный и виноватый, а сейчас вроде бы получил право меня поучать.
Когда я выходила из кладбищенских ворот, подошел Васильевский автобус. Так что через десять минут я уже сворачивала на Банную. Как все улицы, расходившиеся от площади, бывшей самой высокой частью города, она шла вниз, поэтому идти к дому было легко. Открывая калитку, я увидела, что на скамейке у дома сидят Людмила и Павел Алексеевич, но даже не успела удивиться, что мне не сообщили об их приезде, как на меня набросилось что-то грязное, мокрое и визжащее.
– Здравствуйте все! Сашка-племяшка! Ты что, домой уезжать собралась?
– Почему?
– Набрала на память родной землицы. Домой приедешь – отскребешь и на память в платочек завяжешь.
– В платочек не завяжешь. На ней её столько, что можно все цветы в доме пересадить, – сказала выходящая из-за угла бабушка.
– Я знаю, вы шутите! Да помоюсь я сейчас, ладно! – засмеялась Саша.
– Вот только домой не заходи, – одной рукой удерживая девочку, а другой обнимая бабушку, сказала я. – Ба, мы в душ. Кинь нам что-нибудь Сашке после бани одеть.
Вытащила из сумки пакет с халатом и прочие мелочи и кинула ее на крыльцо. Вышла Тоня, на ходу вытирая руки о фартук, подхватила сумку и сказала:
– Ты с нами в вашей бывшей комнате, не возражаешь?
– У нас отличная компания, – подхватила Сашенька.
– Только невыносимо грязная, – сказала я, и, взяв ее под мышку, потащила в летний душ.
Когда мы сели обедать, я спросила:
– А мальчишки где?
– На работе, – ответила Саша.
Оказывается, отдохнув недельку, Кузя с Жорой устроились на комбинат разнорабочими.
– Круто! – восхитилась я. – И не разочаровались?
– Нет, ходят исправно, – сказала Тоня. – Мне, конечно, хотелось, чтобы они отдыхали, но раз уж решили… в конце концов, мужики же они!
– Твой, может, и мужик, а Жорику всего 16! – возмутилась Людмила.
– У нас сплошь и рядом шестнадцатилетние детьми обзаводятся, – сказала бабушка. – Чем девок портить, пусть лучше картошку на конвейере сортируют.
– Ты, тетя Наташа, правду говорила, у прабабушки все по струнке ходят, – сказала Саша.
– И ты?
– А я немножко шалю.
– А бабушка тебя прутом стегает?
– И стегает, и шлепает.
– А ты что же не исправляешься?
– Я потом немножко исправляюсь, а потом опять немножко шалю. А тебя она шлепала?
– А как же! С внучками иначе нельзя.
Хлопнула дверь, зашла соседка тетя Клава. Увидев меня, даже всплакнула:
– Наташенька, думала, не увижу тебя больше. Теперь и помирать можно.
– Что ты, тетя Клава, какие твои годы!
– Да ладно, пожила! Своих детишек не нажила, зато соседских любила, особенно таких шкодливых, как эта егоза. Тихенькие не помнятся, а вашу компанию всё-то вспоминаю. Валерка, Сережка, Толик… он один из них жив, и даже начальником стал.
– Как же, а Митрохин?
– Ты что, аль не знаешь? На год он только друга своего пережил. В 96-м привезли его из Чехии. Свои же бандиты, говорят, убили.
– Тетя Клава, это точно?
– Куда уж точнее. Они и лежат недалеко. К Валере вниз от развилки, а к Сереже – наверх. Рядом с Милочкой Пурит он похоронен и в один день.
Я будто оглохла. Как же так? И ведь что-то меня цепляло в этом разговоре с ним. Что? Он же простой как веник был, а сегодня разговаривал культурно: истерия, расстройство детской психики…
Очнулась я, когда бабушка с силой сжала мое плечо:
– Сейчас Тоня с Сашей на комбинат на экскурсию с Толиком поедут, а ты поспи.
Когда Тоня с Сашей пошли к воротам, где их ожидала машина Толика, бабушка крестила их вслед. Что за притча, все в религию ударились!
Я думала, не засну после всего этого. Однако отключилась почти сразу. Вроде бы, что-то говорила надо мной Людмила, потом бабушка на нее шикнула. Ничего не снилось. Проснулась только к ужину.
За столом, накрытым во дворе, сидело двенадцать человек. Пришли с работы мальчики, пришли в гости Сима с Кристиной и Алла с мужем. Возбужденная Сашенька трещала без умолку, и мне приходилось то и дело ее одергивать. И все равно волнение Тони бросилось в глаза. Это вскоре объяснилось: она объявила, что возвращается в Утятин. Я наблюдала за реакцией родных. Сестры были рады (кроме Людмилы, которая поджала губы), мальчики тоже отнеслись к этому с одобрением. Вот почему бабушка крестила их вслед! Тоня ходила договариваться о работе на комбинате.
Вечером, с трудом угомонив Сашеньку, мы долго разговаривали с Тоней. Но сначала отношения с сестрой пыталась выяснить Людмила. Тоня ей сказала: главное, что нужно помогать деньгами Кузе; с наемной квартирой ничего не отложишь, а тут родительский дом пустует. Людмила возмущалась: зачем ты ушла на квартиру, у нас места на всех хватит! В старости хочется иметь свой угол, отвечала ей младшая сестра. Мать будет тобой командовать, нападала Людмила. Как и ты, не выдержала наконец-то Тоня, и Людмила хлопнула дверью. Да, с матерью ей будет жизнь не сахар, сказала мне Тоня, но от нее команды воспринимаются все же легче, чем от сестры. Да и старенькая она, хоть и хорохорится, присмотр за ней нужен. И Кузя после университета будет устраиваться либо в столице, либо в каком-нибудь наукограде, так что нет смысла держаться за их хоть и большой, но промышленный город, где академической науке места нет. А что Тоня испытала за два месяца, живя с Людмилой и Павлом, пока не сняла квартиру! Бедный Жорка! И как ей больно за то, что они не уберегли меня от этой долбёжки!
– Ладно, Тоня, что вспоминать об ошибках 25-летней давности! Спи, поздно уже.
Мне не спалось, и я пошла в зал, где бормотал телевизор. Бабушка на экран не смотрела, считая петли на своем вязании. Когда я вошла, она отложила вязание и сказала:
– Ну что, все с тобой поговорили? Садись, теперь я спрошу. Правда, что ль, Людмила больная?
– Жорка сказал? Ба, неужели ты не знала?
– Значит, правда… Наташа, я же с ней 17 лет, считай, не виделась!
– А мне кажется, она всегда была больная. Во всяком случае, с тех пор, как я ее знаю.
– Господи, грех-то какой! Нет, ну была она истеричная, особенно в переходном возрасте. Но сумасшествия я в ней не замечала. Что врачи-то говорят?
– Мне не докладывали. Один раз Жорик в Питере затащил ее к психиатру. Больше, мне кажется, никто ее не лечил. Могу поставить диагноз по аналогии. У меня были знакомые дамы с диагнозом маниакально-депрессивный психоз. Что-то очень похожее у нее. Болезнь циклична, обострение два раза в год, осенью и весной. Начинается с маниакальной фазы. Мы с папой называли это «на метле полетать». Цепляется ко всем, поучает, ищет что-то обидное в чужих словах, кричит, оскорбляет. Ей становится немного легче, когда кого-нибудь доведет. Я первое время плакала, когда она ругалась. Потом поняла, что ей это приятно, и перестала. Еще один урок усвоила чуть позже: не просить у нее ничего. Если попросишь, она обязательно поступит наоборот, даже если просьба разумна. Я мечтала о коньках и самокате, поэтому их у меня никогда не было. Зато в моей комнате был угол, в котором пылилось с десятка полтора кукол, в которые я и маленькой не играла, а уж школьницей и подавно, ты же знаешь! Уже подростком я научилась ее болезнью пользоваться. Например, в последний год перед отъездом, помню, в моде были черные джинсы. Ну, умирала я, как мне хотелось появиться в них на вечере в школе! Если папу попросить купить, надо потом эти джинсы от мамы прятать, иначе она их порвет или порежет и папе скандал закатит. Было уже такое… Вот я и говорю как-то ей… по улице мы шли и встретили мою одноклассницу… а я Людмиле говорю: ужас какой эти черные джинсы, как спецовка. То ли дело традиционные. Нипочем такие не надену. На следующий день она мне их купила: ты толстая, а черное стройнит. Я померила – велики. Говорю, как мне их не хотелось, так и не подошли. Она не поленилась, бегала обменивать.
– И так два раза в год? А долго?
– Ну, по-разному. Месяц, наверное. Заканчивается большой истерикой. Тогда она уже понимает: что-то не то. Ищет болезнь, но не в душе, а в теле. Хватается за сердце, за печень, за что-нибудь, короче, что лечить можно. Прощается со всеми, всех прощает, на процедуры ходит. И наступает благословенная ремиссия… до следующего обострения.
– А муж-то как… что один, что другой?
– Любили они ее. Папа меня любил, но ее любил больше. Иначе бы не оставил на ее попечении. То же и Павел Алексеевич. Я его просила: или лечи ее, или Жорика отправь ко мне. Где там! Мальчишка у него на глазах в петлю полез, а он меня в этом обвинил. Боюсь я за брата…
– Ладно, иди спать, а я подумаю…
– Ба, не переживай! В жизни не всегда бывает так, как мы хотим. Как-нибудь приспособимся.
– Да, забыла спросить: что там с Митрохиным? Ты вся позеленела, когда Клавка о его смерти сказала. Наталья, только не врать!
– Моя правда неправдоподобнее вранья будет. Разговаривала я с ним сегодня… впрочем, уже вчера, время-то за полночь.
– Ты что, на кладбище заходила?
– Как ты догадалась?
– Зачем ты туда одна пошла?
– Я от перекрестка на попутной ехала, они памятник везли.
– Значит, судьба была тебе с ним встретиться…
– С Трохой?
– С демоном. И не делай больших глаз, демон является под личиной давно умершего знакомого.
– Ну, баб!
– Наташа, я всю жизнь пыталась оградить тебя от него. Ну, скажи, неужели ты считаешь, что я тебя не любила?
– Никогда так не считала. Ты мне позволяла то, за что родных детей наказывала.
– Я Людке тебя отдала, чтобы от демона удалить. Не могла отказать тебе, когда ты уже подростком вернулась, но за тот год извелась вся. Екатерина Семеновна просто избавлением для меня стала. Хотя, между нами, и она не без чертовщинки была, прости господи! Может, поэтому ты такая получилась, что и с той, и с другой стороны при зачатии бес стоял.
– Какая такая, ба? Что ты мне приписываешь?
– Я хотела рассказать тебе об этом, когда другая твоя бабка умерла. Уж больно ты несчастная была со своим Димкой. И если бы силой своей распорядилась…
– Какой силой?
– Ладно, будет, спать пора. Вспомни только поточнее, о чем вы с демоном разговаривали?
– Да почти не разговаривали. Про кольцо сказал, чтобы не показывала его никому, нет, не так… носила так, чтобы другие не видели.
– Какое кольцо?
Я показала.
– О господи! Траурное! Золото для них из поруганных святынь выплавляли, если покойный с нечистым знался. Убери, если демон так сказал.
– Бабушка, пока я здесь, спрячь у себя подальше. На пляже его на себе не укроешь.
– Ладно.
Бабушка встала и унесла кольцо в спальню. Возвращаясь, продолжила допрос:
– Еще что говорил?
– Что ребенка мне надо завести, тогда о работе думать не буду.
– А какой ребенок будет, он не сказал?
– Я и не спрашивала. Мне об этом Света рассказывала.
– Кто ее за язык тянул?
– Бабушка, она тебя оправдывала передо мной за тот аборт.
– А ты меня осуждала?
– Нет! Какого бы я паразита от Димки выродила…
– Так, что еще говорил?
– Ничего… нет, сказал, что моим близким скоро помощь потребуется.
– Значит, потребуется. Всё, спать!
Начался отдых. Бабушка меня от домашних работ решительно отстранила. Только к юбилею пришлось постоять у плиты да с ножом у разделочной доски, а потом наступило блаженное ничегонеделанье. Я шлялась по рынку, ходила на пляж, часто бродила по лесу. Почти всегда со мной была Сашенька, «девочка-суматоха», как звала ее тетя Клава. Надо было хоть от нее бабушке отдыхать. Бабушка смеялась, что, когда правнучки нет дома, у нее в ушах звенит от тишины.
Я пыталась с Сашей заниматься. Она была поразительно бесталанна. Плохо считала. Приходилось ей рассказывать сказки, чтобы она хоть сказочных героев пересчитывала. С удовольствием слушала, когда я читала книжки, но читать сама отказывалась категорически – каникулы же! В общем, где-то я понимала ее деда, говорившего, что мозги у нее глупые. Это было тем более удивительно, что все Боевы учились легко и с удовольствием. И Алексей Иванович, муж Александры, был не дураком, если в шестидесятых, когда в военные училища ломились абитуриенты, легко поступил и отлично закончил, а потом так же легко делал карьеру. Отца девочки я не знала, но Лариска бы тупого не выбрала.
И в то же время Саша всегда включалась в общую работу, утешала обиженных, сочувствовала чужой боли. Может, это тоже своего рода способность, только другая? Не хотелось думать, что она просто глупенькая, но пока мы вместе с моим педагогическим образованием терпели поражение.
Как-то мы с Сашенькой раньше обычного вернулись с озера. На пляже нас разморило, вода у берега сильно прогрелась, а далеко заплывать я боялась, потому что девочка плавала еще не очень. Я шла, стараясь выбирать затененную сторону улицы, Саша прыгала по плиткам тротуара, напевая:
– Я по берегу шла за кольцом по дорожке,
Натрудила в пути свои белые ножки,
Вот под склон покатилось златое колечко
И упало в глубокую быструю речку…
– Откуда ты эту песню знаешь? – удивилась я. – Она же местная.
– Мы ее с бабой Клавой поём! Это про твое колечко, которое бабушка спрятала. Оно волшебное!
– Это взрослая песня. А вот такую вы не пели:
Жук жужжит у жаркой печки,
Дождик брызжет на крылечко,
По дорожке еж бежит,
В луже жаба ворожит,
Под листвой светлячок
Лампу желтую зажег.
– Ж-ж-ж, – засмеялась Саша.
– Это называется аллитерация, когда в стихотворении одни и те же буквы часто повторяются (кому я это говорю!). А попробуй сказать про ветер, он как шумит?
– Ш-ш-ш!
– Вот расскажи про ветер, чтобы больше слов было с буквой ша.
Сашенька запрыгала по плиткам ко мне, ухватила за руку и сказала:
– Ветер… шумит… ш-ш… шепчет в камышах! Шалит и шуршит! Щекочет… нет, это ща… шутит над кошкой, вот! Кошмар и шелест!
– Теперь слово «лес». Какие в нем буквы?
– Эль… с-с-с. Какое главное?
– А ты подумай. Эль – что-то ласковое. Эс – это звук леса. Получается, всё главное! Значит, рассказываем про лес с буквой эль и эс.
– Лес летом… зеленый! Ласковый! Лисички растут… маслята… на склоне синие подснежники… на светлой полянке спит лиса!
Ну, слава богу, ребенок нашел что-то интересное в родном языке!
По возвращении застали на нашей улице машину с вышкой: опиливали тополя. Саша оживилась и намылилась принять в этом участие, но я решительно затащила ее во двор, где бабушка посадила ее с собой перебирать сливы.
В доме я застала Людмилу в состоянии величайшего раздражения:
– Не устала отдыхать?
– Разве это возможно? За все свои 14 лет трудового стажа трижды отдыхала: в девяносто пятом в санатории, в прошлом году в Англии и вот нынче у бабушки. Век бы отсюда не уезжала!
– И кто тебе мешал ездить сюда хоть каждый год?
– Маленькая зарплата.
Людмила некоторое время шумно дышала и беззвучно шевелила губами, потом хлопнула дверью.
– Что с ней? – спросила я у испуганного Павла Алексеевича.
– Она купила на завтра билеты на поезд. Жора сказал, что не поедет с нами, будет все лето у бабушки жить. Она весь день заводилась, а сейчас позвонила и сказала, что если он через двадцать минут не появится, то найдет ее труп.
– Во семейка! Нашли развлечение – театр суицида!
Я закрыла дверь и принялась лихорадочно переодеваться. Надо перехватить мальчишку по дороге, ведь он будет всю дорогу бежать.
Выскочила на крыльцо и услышала крик. Сразу почему-то твердо знала: это что-то страшное с Жоркой случилось.
Он лежал на газоне, раскинув руки. Я встала на колени и пыталась нащупать пульс, но ничего не слышала. Стоявший рядом мужик сбивчиво объяснял, что все было по правилам техники безопасности, место работы обнесено полосатой лентой, но пацан бежал, будто кто-то за ним гнался, перескочил через ленту, и тут как раз дерево свалилось, а провод упал прямо на пацана. А они быстро все сделали: провод с пацана сдернули, Юрка электричество отключил.
– Мужик, заткнись, я сердца не слышу!
Но он как заведенный продолжал бубнить, что они сердце послушали, «скорую» вызвали, а Юрку к Бобровским послали, там Васильич квасит. Вот он, Васильич, ты не думай, он очень хороший терапевт.
Рядом присел на корточки очень пьяный мужик, прислонил пальцы к шее Жорика и сказал:
– Нет пульса. А «скорой» придется от площади пешком идти. Сколько прошло, Саныч, только точно?
– Ну, мало, может две минуты!
– Ничего себе мало… придется тычком, – и поднял руку.
Я перехватила ее и сказала:
– Сломаете ребра. Три года после химиотерапии и глюкокортикостероидных гормонов.
– Да, кости могут быть хрупкими. Уступи-ка место, попробую массаж.
– Лучше я, а вы пульс контролируйте, – и воткнула пальцы в подключичные впадины. Он что-то начал говорить, но я гаркнула. – Ну!
Закрыв глаза, я молила свое сердце, чтобы оно стучало, как молот. В груди образовался ком, который мешал дышать. Я кашлянула, и в ответ услышала кашель Жорика. Он дернулся у меня под руками. С воем подлетела Людмила, оттолкнула меня и вцепилась в сына.
– Нет пульса! – завопил пьяный терапевт, вскочил и попытался оторвать Людмилу от Жорика. Где там! Тогда он с силой ударил ее и заорал. – Уберите эту бабу, а то я ее убью! Давай, милая, включай его, а то помрет!
Я снова ухватилась за брата. И сразу почувствовала, как появился пульс в кончиках пальцев. Рядом уже присела женщина в белом халате и открывала свой чемоданчик, а врач перечислял, что ей колоть, слушал в фонендоскоп и приговаривал:
– А брадикардия-то почему такая?
– Это моя. Когда его сердце начнет работать, это будет как перебои.
– Черт! Первый раз такое наблюдаю! Вот! Включилось!
Если в случае с Ирочкой я ничего не понимала, то сейчас было по-другому. Я почувствовала тошноту и почему-то сразу поняла, что она не моя, и скомандовала:
– Переверните на бок! Его сейчас вырвет!
– Только рук не отрывай, – сказал Васильич и легко повернул не хилого, в общем-то, мальчика.
В правом виске возникла острая боль, словно в него что-то острое вонзилось. Не понимая, откуда эта боль, я дергала головой. Вдруг что-то гладкое и прохладное заскользило по щеке, и боль прекратилась. Я увидела, что Сашенька приподняла голову Жорика и подпихнула под нее свою любимую подушечку в шелковой наволочке с дивана. Значит, когда врач перевернул его на бок, под голову попал острый камень.
– Спасибо, солнышко, – сказала я. – Погладь Жорика по щеке, – почувствовать ее пальцы на своей щеке, в то же время наблюдая, что гладит она Жорика, было странно и страшно. Поэтому я поспешно скомандовала. – А теперь пулей принеси кружку холодной водички!
Сердце брата по-прежнему билось неровно. Когда к моей спине прислонилась Сашенька и спросила, кому дать воду, я сказала:
– Дай мне попить… а теперь платочек намочи и оботри лицо Жорику и мне… а теперь положи мне руки на плечи… ниже!
Как же застрекотало наше общее сердце! Брат открыл глаза.
– Жор, ты говорить можешь?
– Да, – хрипло ответил он.
– Тогда молчи, – скомандовала я, и все засмеялись. – Сашенька, быстро отошла к прабабушке!
Я не видела, но почувствовала, что бабушка схватила Сашу и оттащила от меня.
– Не плачь, солнышко, – сказала я. – Я тебе разрешаю мое колечко поносить.
– Прямо сейчас? – плачущим голосом спросила девочка.
– Ага, – ответила я и услышала шлепанье сандалий по тротуару.
– Заметь, она не спросила, где оно лежит, – веселым голосом сказала бабушка. – Ну, проныра!
– Жора, я сейчас буду поднимать руки. Не молчи, говори, что чувствуешь. Вот, снимаю справа.
– Дышать… тяжело…
– Ничего, дыши. Как?
– Если сесть, наверное, будет легче.
– Нет, милый, лежи. Так, отпускаю!
С хрипом, но он продолжал дышать. Женщина в белом халате спросила:
– Ну что, понесем в машину? Боря носилки приволок.
– А зачем? – сказала я. – Несите в дом.
– Ну, как же. После удара током надо хотя бы электролиты…
– Надо, так прокапаем. Но сердце пока не очень.
– Тем более в реанимацию надо.
– Лучше в дом. Бабушка, позвони тете Шуре, сможет она с Жориком посидеть?
– Дело говоришь! – сказал пьяный терапевт. – Александра Анисимовна – это вам стопроцентная гарантия. Вот, забей мой телефон, я тут напротив отдыхаю. А через час сам подойду, посмотрю, что и как.
Мужики занесли носилки в дом. Жорика положили в маленькую спальню. Фельдшер «скорой» сказала, что посидит с ним до прихода тети Шуры. Рвалась к сыну Людмила, но бабушка решительно сказала:
– Сюда не зайдет никто, кроме медиков. Хватит ребенку нервы мотать!
– Я – мать! – возмутилась она.
– Ясен пень, мать. По звонку чужой тетки он бы под провода не бросился, – не выдержала я.
– Она ему звонила? – тихо спросила бабушка.
– Сказала, что, если через двадцать минут не явится, она покончит с собой.
– И я еще сомневалась… – простонала бабушка. – Людмила, уйди с глаз моих долой!
– Бабушка, послушай, – сказала я. – С нами все будет нормально. Как сердце у Жорика восстановится, ему физраствор вольют, и все будет в порядке. А я сейчас лягу спать и просплю, наверное, двое суток. Разбудить меня невозможно. У меня давление будет очень низкое. Проснусь сама. И умоляю: не подпускай Сашу ни ко мне, ни к Жорке. Это для нее опасно.
– Она… тоже?
– И еще как!
– Господи…
– Ты поняла меня, бабушка? Если что, врача зови. Пусть меня каким-нибудь уколом оживляют. Сашеньку к нему подпустишь только в случае остановки сердца. Но это для нее опасно.
Я зашла в свою комнату и, не раздеваясь, рухнула на кровать.
Проснулась я ранним утром. За распахнутым окном ворковал голубь. В комнате я была одна: Тоня еще неделю назад уехала за расчетом и вещами, а Сашеньку, наверное, бабушка положила у себя. На большом пальце левой руки я обнаружила свое траурное кольцо. Кто одел? Я же просила не подпускать ко мне ребенка! Сунула кольцо в карман халата и побрела на кухню.
Вслед за мной на кухню зашла бабушка.
– Есть хочешь? Саша вчера вечером четыре котлеты съела.
– Вчера? То есть я всего ничего спала?
– А ты заметила кольцо? Это я его на тебя одела.
– Ты думаешь, кольцо в чем-то помогает?
– Наташа, ты собралась двое суток спать. А Сашенька с кольцом на шее побегала и вовсе спать не захотела. Только ела много. Мы с Шурой тебе давление мерили. В десять одела, а в двенадцать уже до ста поднялось.
– Ну-ну. А с Жориком кто?
– До четырех Шура сидела, а как стало светать, домой ушла. Я поглядываю. Николай Васильевич заходил, ну, врач этот, я его к Кузе в беседку определила на ночевку.
– Ба, ты вообще не спала?
– Какой сон, Наташенька? Днем тогда часик прикорну – и будет. Ты не думай, старые люди мало спят. Я, наоборот, очень хорошо себя чувствую. Можно сказать, на подъеме – внук выжил! Это ужас такой был… это противоестественно – детей терять…
У бабушки слезы потекли. Мы вошли в зал, я заглянула в открытую дверь спальни, увидела сопящего Жорку и успокоилась. Присели на диван, на котором бабушка просидела всю ночь, и обнялись.
– Людмила заходила?
– Пока мы с Шурой вдвоем сидели, несколько раз заглядывала, но зайти не осмелилась. Это какой же грех на ней…
– Ба, она не со зла. Да пятидесяти лет сохранила психологию подростка: будет или по-моему, или никак! Это не был чистый шантаж, она в определенных условиях могла бы и руки на себя наложить. Мол, буду лежать в гробу и злорадствовать, как вы каетесь! А то, что сыну жизнь при этом губит, ей в голову не придет. Любви в ней много, а сострадания – ни на грош.
– Мы все перед тобой виноваты…
– Нет! То, что меня на Людмилу записали, для меня не имело никакого значения. Для них – да. Александре не следовало потакать в ее эгоцентризме, Людмилу не следовало загружать чужим материнством. Я понимаю, семьища-то восемь человек. Всё это от бедности нашей, все эти хитрости. Но в результате ты четверым из шести дала высшее образование, все материально благополучны и люди, в общем-то, неплохие.
– Но ты в обиде на нас?
– Ни на кого, даже на Александру, которая вдруг стала лезть ко мне со своим ненужным родством…
Я рассказала про свое вранье о донорстве.
– Значит, пусть молодые… бережет себя старшенькая моя…
– Ба, я вот что подумала. А пусть Жорик у тебя год поживет… выпускной класс закончит. Ему здесь так нравится. Он хороший мальчик, ты не думай.
– Я думаю, это будет правильно.
– Ура! – завопил Жорка, вскакивая с кровати.
Обитатели дома зашевелились. Начался новый день.
Скрипели колеса сумки, битком набитой овощами. Руку оттягивал пакет с курами и крупой. С тех пор, как Кузя с Жорой перестали ходить на работу, приходилось столько готовить, что мое пребывание на родине уже нельзя было назвать отдыхом. Людмила, естественно, никуда не уехала, но в трудовой процесс включаться не желала, продолжая дуться на всех. Слава богу, сегодня Тоня приезжает. Хотя ее нагружать грех, она ведь на работу выходит. Пора уже мне уезжать. Надо будет что-то решать с работой. А завтра пусть пацаны идут со мной за покупками, а то я как ишак…
Свернув на Банную, услышала детский рев. Кажется, это Сашенька? Побежала. Сашенька рыдала у нашей калитки, не отвечая на расспросы подошедшей к ней тети Клавы. Я кинула сумки и подхватила племянницу:
– Что случилось?
– Тетя Наташа, они у меня колечко отобрали… твое колечко!
– А зачем ты его взяла?
– Они сказали показать, а сами…
– Да черт с ним, с колечком. Не плачь, Саша, это такое колечко, что оно всегда ко мне возвращается.
– Так, кого-то пора хворостиной бить, – сказала подошедшая к калитке бабушка.
– Побей меня, прабабушка, только не сердись! Тетя Наташа, не сердись!
– Давай по порядку, Саша. Кто попросил колечко показать?
– Сережка. Я вышла, а у меня его дядька отобрал, Вот, ухо порвал.
Действительно, ухо было надорвано.
– Лелька, это не твой архаровец у ребенка колечко отобрал? – спросила тетя Клава у стоящей невдалеке женщины.
Женщина сразу визгливо заорала о том, что обвиняют ни в чем неповинного ребенка, и все такое. Сразу было ясно, что она и сама уверена в том, что ее сын виноват.
А ведь я знаю эту бабу. Она живет в доме напротив. Я ее помню старшеклассницей. Рискового поведения была девочка, кажется, в нее был влюблен Валера. А Троха пользовался ее благосклонностью на полную катушку. И не мудрено, она и сейчас, в возрасте за сорок и с вредными привычками, была яркой, а уж в молодости! Может, это у нее сын от него?
– Наташа, а беды не будет с этой пропажей? – спросила бабушка.
– Не нам. Умрет похититель, да еще, пожалуй, и не один… ведь в первый раз кольцо таким образом забирают… ребенка обидели…
Кто-то охнул. Я повернулась и увидела, что вышли из домов многие соседи, привлеченные криками Саши. Черт, и кто меня за язык дергал!
– Ты, Ольга, нашла бы своего сынка и предупредила, что это кольцо обычно на покойнике находят. Я на тебя зла не держу, за тебя Сережка Митрохин просил. Может, успеешь сына от смерти отвести, – сказала я. – Пойдем, Саша, ранку обработаем.
Через пятнадцать минут зашла тетя Клава:
– Ты, Наташа, как хочешь, а я участкового вызвала.
– Ну, правильно, заявить надо, а то менты потом кольца не отдадут.
Милиционер вошел во двор только через два часа. Как выяснилось, это было очень оперативно и связано с другим заявлением, поступившим из нашего дома. Людмила подала жалобу на доктора Николая Васильевича, что он ее ударил. Даже побои сняла, фингал у нее на скуле был заметный. Я уже открыла рот, чтобы возмутиться, но бабушка придержала меня за рукав и спокойно сказала:
– Ты, Максим, со свидетелями поговори. Были же свидетели этого рукоприкладства?
– Я с вас начал.
– А я-то что? Я такого не видела.
Людмила даже охнула.
– А вы, Наталья Эдуардовна? – оживился потный участковый.
– Не было при мне ничего такого.
– Кто еще на происшествии был? Ну, когда мальчика вашего откачивали?
– Николай Васильевич откачивал. Когда ему драться было? А народу было много. Вот, тетя Клава. Вы видели драку?
– Да господь с тобой, Наташенька, мы все так переживали за мальчика, кто бы хулиганить стал…
– Можете еще коммунальщиков спросить.
Участковый хихикнул:
– Спрошу! – потом состряпал серьезное лицо и начал следственные действия по моему заявлению. – Скажите, кто видел это кольцо, кроме членов семьи?
– Никто не видел. Я давала его поносить племяннице, но за ворота она его не выносила.
– Нет, выносила, – поправила меня тетя Клава. – Она ко мне прибегала и колечком хвалилась.
– И больше никто не видел?
– Нет. Ой, погоди, ведь Терентьева у меня была тогда!
– И чего тут думать? Она и наняла Лелькиных архаровцев, чтобы они ей колечко принесли. Красивое хоть? – спросил участковый.
– Да не очень. Но старинное.
– Значит, так. Тетя Клава, будете понятой.
– Буду! Я этой Таньке такой понятой буду, чтоб ей подавиться!
Мы вышли и пошли вниз по улице к дому Терентьевой. Милиционер постучал в дверь, подергал ее: «Закрыта изнутри на крючок!», снова постучал и пошел в обход дома. Сашенька побежала за ним, но грозный окрик бабушки заставил ее вернуться. Буквально через две минуты дверь открылась, из нее вывалился милиционер и стал громко и часто дышать. Сунувшейся было в дверь тете Клаве он сказал: