Read the book: «Сказы Капкыдадыча»
Часть 1 Сказы Капкыдадыча
Сказки для взрослых
На вопрос, какой из даров является для человека наиболее ценным во все времена и для любого народа, мудрец Капкыдадыч отвечает: “Возвращение памяти о себе самом”.
А верно! Кто же мы на самом деле? Что за существа? Ангелы во плоти или узники божьей кары?
Окружающая реальность – это самый странный сон, принимаемый нами за жизнь.
А что же там, за гранью грёз? И кому, в конце концов, всё это снится?
Авторское свидетельство №647
ДЕД ПЫХТО
Когда объешься огурцами, да ещё запьёшь их парным молоком, тебе, конечно, не до сурьёзных разговоров. Но знавал я одного мужика, который к огурцам ещё и редьки с луком добавит, а к молоку кваса, и хоть бы хны. На редкость крепкий был человек. Одно слово – от земли. Звали его Фёдором.
Помыкался Фёдор в городе, да что-то там ему не глянулось. И вернулся он в свою родную деревушку Пятаково, где осталось с десяток покосившихся от бесхозности хат. Не откладывая, устроился механизатором. Правда, в бригаде их всего двое было – он да Филимонов-бригадир. Тоже чудак добрый. Все совхозные давно в районный центр перебрались, где и газ, и горячая вода, а этот, упёртый, построил на отшибе добрый хутор и не дал в Пятаково сельсовет упразднить. Там же подвизался пахать двадцать пять гектар под пшеницу, да с пятнадцать силосных. Всё ж показатели.
Хозяйство своё Фёдор решил приводить в порядок ближе к осени, только поднял целые ещё ворота и направил калитку.
Как-то спит он в избе, и видится ему дедок, что заходит прямо сквозь стену, усаживается в его ногах на кровати, чего-то тихо при этом болбочет и со строгостью поглядывает на спящего Фёдора. Тот ногой шевельнул, проснулся, а старичок-то не пропадает. Сидит, маленький такой, весь бородёнкой обросший, и волосы у ней словно паутинки.
Фёдор со сна хмурый всегда, но тут на него нашла растерянность вместе с обморочной робостью.
– Ты хто такой?
Старичок цыкнул невидимым зубом.
– Спрос! Вот кто!
Фёдор подогнул ноги и помахал ручищей перед глазами.
– Домовой что ли?
– Кому домовой, а кому – чумовой.
Дедок боком подплыл к Фёдору и безбоязненно устроился у него на груди. Тот было попытался освободить руку из-под одеяла, а тело словно инеем подёрнулось, пошевелиться не может. Раз дёрнулся Фёдор, другой – ничего не выходит. Дедок-то всё ближе, вот уж у самого лица, и своим пахоточным дыханием веет, как душит. Разлепил губы Фёдор и с трудом прошептал:
– Чей же ты будешь, старичок? Уж не дед ли Пыхто?
Дедок вздрогнул и на мановенье растаял в воздухе, появившись из-за подушки.
– А ты откудова меня знашь?
Фёдору вроде как полегшало и задышалось легче.
– Бабка Кузьминична мне, малому, про тебя толковала.
Фёдор душой не кривил, но рассказы крёстной помнил смутно, говорил, только бы отвлечь внимание незваного гостя, да с размаху хватить его кулаком.
– Кузьминична, говоришь…
Выпуклые глаза домового затуманились и засветились охровым.
– Х-хыы. Поскакуха была хоть куда.
Фёдор даже поперхнулся, и забыл про ухищрения.
– Да ты о чём, запара? Она же в Покров пятнадцать лет как на погосте лежит. А может, щас и поболе?
Дедок вяло увернулся от освободившейся ручищи Фёдора, и, не обидевшись, отпрянул к печке, где задумчиво устроился на лавке.
– Эт как посмотреть. Я её, голубушку, токмо-токмо со свету отправил. Так последнее время с ней и коротали, покамест еёный домик совсем не разъехался.
Фёдор с облегчением потянулся и сел на край кровати, продолжая измерять глазом расстояние до лавки. Но дед Пыхто на его намерения никак не реагировал, спокойно жмурился на просыпающееся солнышко, словно был уверен, что в любой момент сможет скрутить этого бестолкового здоровяка.
– Чо, никак Кузьминична чисто в привидение превратилась?
Дедок фыркнул.
– Эт ты сам привидение, дурило! Я-т думал, што ты пришлый, заморочить решил, а ты, оказывается, Пятаковский… Ан вот никак не припомню тебя.
Фёдор окончательно успокоился и принялся неспешно одеваться, только раздирающая рот зевота напоминала о странности происходящего.
– А я по домам-то сиднем не сидел. Меня батяня с ранних лет к полю приучал. А ежели не в поле пропадал, так в лесу.
– Зря, зря. Дом-от великая вещь. Имеешь дом, так и поле с лесом твои будут. Бывало, придёт к Кузьминичне Франя-соседка, и ну давай чаи гонять. А потом ти-ихо так запоют што-нибудь сердешное, аж душа заходится.
Фёдор размашисто поливал себе на лицо из рукомойника, пытаясь унять нездоровую зевоту.
– Дак у тебя и душа есть, што ли? А люди баили, што у домовых её нету вовсе.
Дед Пыхто ничего не ответил, с лавочки слез и засеменил куда-то за печку. Фёдор крепко растёр лицо полотенцем, сдирая с него остатки хмари. Заметив на столе забытую с вечера кринку топлёного молока, он двумя глотками опрокинул её в себя.
– Пошто кислятину пьёшь? Неужто заране в подпол убрать трудно?
Дедок уже сидел на печке и взирал на Фёдора сверху вниз.
– А-а ничо, организм крепкий, сдюжит.
– Когда у крепкого организма такая башка со сквозняками, долго её ему не сносить.
Фёдор отмахнулся.
– А чё ты в других-то хатах не располагаешься? Со старичками, никак, сподручней.
Дед Пыхто мотнул бородёнкой и засучил в руках подобранными на полатях соломинками.
– Слепые они. Человек ежели в молодости слепой, то в старости и вовсе в тень превращается. Мне таких теней в пустых избах хватает.
Фёдор громко отрыгнул и, ёрнически посмотрев на домового, хмыкнул.
– А я, значица, не слепой? Ты ж баишь, што у меня сквозняки в башке.
– Так ить душа-то у тебя есть. Худо, что она с головой отдельна, но от тебя теплом марит, а нам пуще всего внимания хочется.
Фёдор непонимающе мотнул головой, попытавшись вдуматься в услышанное, однако что-то упорно не желало стыковаться в нечто для него понятное.
– Да ты не напрягайся, милай. Видать, стязю ума тебе токмо-токмо предстоит вспахивать. Вона как лоб взопрел. Иди с богом, работай. Поживу у тебя, так и быть.
На пороге Фёдор обернулся.
– А чо, дедушка, видать и вашему роду-племени без людей не сладко?
– Эхе-хе, одной ить дороженькой повязаны. Кому она в горушку, а кому за печку. Ты вот сечас кривишься, а того в ум не берёшь, что хоть топаешь в горушку, да на ней полно буераков. Из некоторых выбраться не каждому по силам… Вы, люди, живёте – не ведаете, что владеете даром бесценным. Сама травинка, или красота какая, не знает о себе. А вы вдохнёте внимания, то и оживает, всему начинает раскрываться. Огонь-то простой тело греет, а душу согревает только Оно – внимание.
Вот одарит меня хозяюшка стёклышком со старых бус, поставит в лютые морозы стопочку вина с корочкой хлебца… А я ей, ответно, одиночество скрашиваю присутствием… Иди, иди давай, не лупай на меня своими зенками, не подаю убогим.
С тех пор они и зажили вместе. Фёдор особо не возражал. Где-то внутри у него появлялось нечто сроднее детскому удовольствию, когда вечером возвращался мимо заброшенных дворов, а дома его ожидала какая-никакая жизнь. Ни Филимонову, ни его жене Фросе, изо всех сил старавшейся не оставлять одинокого мужика без бабьей заботы, про объявившегося сожителя он ничего не говорил. Не потому, что боялся насмешек, а больше из-за впервые обретённого чувства сердешной тайны.
Придёт Фрося забрать у Фёдора грязное бельишко, принесёт молока, сметаны, и пока суетится, пересказывает сплетни из района, дедок носа из-за печки не показывает. А после её ухода они сидят с Фёдором и неспешно толкуют каждый о своём.
Хорошо!
За окном тишина, и та тонет в густых туманах, дремлющих в заросших полынью да репьём оврагах. Дряхлые соседи помаячат под вечер на завалинках и испаряются за бессветными оконцами своих избёнок. Никого во всей округе. Лишь изредка с филимоновского хутора доносятся громкие всплески не то базлающего телевизора, не то обрывки песен из старенькой радиолы.
Однажды, когда основная уборка закончилась, и у Фёдора выдалась возможность передохнуть пару дней перед отъездом на общерайонную жатву, он купил три пол-литра и пришёл домой с намерением как следует посидеть.
На столе Фёдор богато разложил поспевшие на огороде плоды: толстокожие помидоры с отдававшей пряным мякотью; махонькие, хрустящие декабрьским снегом огурчики; зелень и прочие деревенские деликатесы. Посредине возвышался испечённый Фросей каравай с обсыпанной отборной мукой корочкой. Из отломанных от его крутых боков кусков ещё вился призрачный пар зноя печи.
– Ты вот мне скажи, у вас как там устроено? Бабы, скажем, у вас имеются? Женитесь вы, али нет?
После двух полных стаканов в голове у Фёдора образовалась лёгкость и простор для медленных по трезвости мыслей.
Дед Пыхто сидел на лавке возле печки и, как обычно, плёл из соломинок какую-то сложную косичку. Он беззлобно фыркнул, посмотрев на Фёдора, словно на неразумное дитя.
– Ах ты, горюнюшко, ежели тебя и посетит какая дума, она всё одно с изъяном. Мы ить такими людям являемся, какими им подобно видеть. А ну как я старушкой промяк, или зверьком каким, так ты бы по-другому принимать стал. Нешто с огоньком ты бы разговоры вести начал?
Фёдор запустил в рот пучок зелени и смачно закусил огурчиком.
– Не, не начал бы.
– Так и выходит – на что годен, к тому и прислоняешься.
За печкой сверчок зашёлся в своей вечерней песне, сразу направив застолье Фёдора в более степенное русло. Окинув потеплевшим взглядом махонькую фигурку домового, он достал с полки гранёную рюмку.
– Слышь, а грамульку-то принять можешь? Не годится в одиночку с бутылкой разговоры вести.
Дедок швыркнул носом и поднял на человека свой можжевеловый взор.
– Да как-то не пробовал я этой горючести. Винца ещё можно, а так…
Фёдор встрепенулся, и налил до половинки в разом ожившую посудинку водки.
– А ты пригуби, вон и закуска имеется. Нам ведь не гулять. Всё ж беседа направится.
Домовой пожевал в раздумье губами и нерешительно принял рюмку. Он долго прицеливался к дрожащему бриллиантовыми искрами содержимому, осторожно нюхая носом его дух, а потом тихонечко отпил.
Фёдор одобрительно крякнул и протянул помидорку. Но домовой долго тряс головой и от закуски отказался. Казалось, маленький глоток начисто лишил его голоса. Фёдору пришлось в молчаливом одиночестве уговорить вторую пол-литровочку. Лишь спустя полчаса с лавки раздался сдавленный звук.
– Ф-футы-нуты.
– Чево, оклемался? Ну и слабоват же ты, дядя, насчёт выпить. Как же вы время-то коротаете? Я смотрю, ты один и тот же пучок соломы теребишь, а всё он у тебя неспряденный. Давно уж корзину мог сплести.
Дедок отдышался и громко икнул.
– А у нас и песен нету, только сказо-о-чки одне-е-е…
– Эвона, никак и песни уже запел, а у меня ещё ни в одном глазу.
Фёдор окинул взглядом потонувшие в сумерках стены и зажёг фитиль керосинки.
– Всё ж живой свет, а то электричество тут как-то не в жилу.
Дедок с лавки куда-то исчез. Через минуту из подпола раздалось громкое шебуршание, оборвавшееся пронзительным визгом. Фёдор схватил лампу и бросился открывать подполье. Щурясь сквозь мрак, он разглядел внизу пошатывающегося домового, который небрежно держал за шкирку большущего хомяка и прямо ему в морду пел песенку, сплошь состоявшую из неразборчивых слов.
– Э-э, а я думал, это ты визжишь.
Дедок неверным движением отбросил животину, и та мгновенно скрылась в темноте.
– А ч-чё нам, мы ещё на балалайке мохем…
Фёдор осторожно взял домового на руки и понёс наверх. Когда он бережно держал его невесомое тело, на Фёдора нахлынуло странное ощущение, словноему вновь довелось вернуться в позабытое детство, и вот-вот услышатся со двора голоса матери, отца и братьев. Но в живых никого из них уже не было. Чувство мелькнуло и истаяло.
Посадив домового на лавку, Фёдор подпёр его свёрнутой фуфайкой и уже в полном одиночестве продолжил вечерять. Печаль сменилась угрюмостью, охота пить полностью пропала. Он посмотрел на заснувшего дедка, и едва слышно пробурчал:
– Не, всё… Веришь, капли в рот боле не возьму!
Фёдор с удивлением вслушался в отзвуки своего голоса, но, наткнувшись взглядом на подрагивающие паутинки бороды домового, решительно тряхнул головой.
– Бля буду!
Однако зарок свой Фёдор нарушил уже через две недели. В районе ударным трудом они закончили тяжёлую в нынешнем году страду, и, как полагается, с мужиками это дело отметили.
Возвращался в Пятаково ударник на презентованном районным начальством стареньком тракторе. Перекрикивая натужно ревущий на всю округу мотор, он орал матершинные частушки.
Уже завиднелись огоньки филимоновского хутора, когда колёса вихляющего на колдобинах трактора сверзлись с крутого берега запруды. Фёдор не успел ничего понять, а уж парные воды встревоженной воды сомкнулись над горбатой кабиной. Мотор рыкнул напоследок и навсегда заглох.
На следующий день Фрося, выгонявшая на пруд гусей, разглядела силуэт трактора и фуражку, выплывшую к самым кустам камыша. Она истошно заголосила, а тут же прибежавший на её крик супруг разом всё понял.
Похоронили Фёдора скоро. На панихиду приехали мужики из сборной бригады механизаторов, в которой Фёдор работал на выезде. Приехал также его школьный товарищ, выбившийся в районное начальство.
Хорошо помянули, да и разъехались кто куда. Нарушенная скорбными разговорами тишина вновь воцарилась над Пятаково.
Только одно существо до позднего вечера задержалось в кустах возле покосившейся ограды давно заброшенного кладбища. Никем не увиденный, домовой сгорбленной кочкой взирал на трухлявые кресты и что-то непрерывно бормотал:
– Вот ить, не дождался парень, сразу усигнул. А то б посидели, нешто бы не проводил, дороги не показал? А щас сам будешь тыркаться. Меня ить на схорон копушки не пущают. Не любют они нас – домовых… Эх-ха.
В избе Фёдора Дед Пыхто просидел до сумерек на лавке возле остывшей печи, а потом повис на гиревой цепочке ходиков и остановил мерное тиканье уже никому не нужных часов.
– Во-от, так оно покойней.
Окинув опустевшую горницу прозрачным взглядом, он бесследно растаял в воздухе.
ОТ СУДЬБЫ-ТО
НЕ УБЕЖИШЬ…
Оно, конечно, так. Сколько помню таких беглецов, а всё их дорожка к своему приводила. Довелось и мне такое пережить, но рассказ пойдёт чуток о другом.
Жила в Иванове Любочка Субботина. Годков этой подруге в ту пору было немногим за двадцать – ладная, спелая. Мать её работала на швейной фабрике технологом, а отец – экспедитором в каком-то тресте. И так он доездился по своим командировкам, что однажды, из очередной, просто не вернулся, найдя шуструю да молодую фифу.
С подрастающей девицей управиться мудрёно. Так мать без отцовской строгости с Любочкиным характером не совладала. У той от романтических книжек кошачий голод случился. Забросила она учёбу в училище и пошла по дискотекам да компаниям своего прынца искать. Слава богу, эта краля до окончания десятилетки никуда не вляпалась.
Долго они друг с дружкой объяснялись, мать Любочку всё умоляла образумиться, доучиться на профессию. А та морду воротит, не мил ей родительский дом, комната её, отгородка, надоела, хочется вольной и свободной жизни.
Только когда мать взмолилась и, от бессилия достучаться до неразумной дитятки, бухнулась на колени, Любочка чуток протрезвела. Обещалась подумать, да в ближайшие дни не загуливаться.
Думала недолго, услышала, как подружки засобирались в тёплые края, поближе к морю, тут же с ними намылилась, чтобы подальше, значит, от материнского нытья.
Девка она была с головой, и с первого захода поступила в какой-то промышленный техникум в Краснодаре. Но проваландалась в нём без году неделю. Ребята-то все учатся, а у этой кошачья болезнь под южным солнцем ещё пуще разыгралась, аж ногами сучит. Позевала Любка на занятиях семестр и оказалась на вольных хлебах.
Однажды сидит Любочка у себя в комнатёнке, смотрит в окошко на пустую улочку. Тоскливо ей на душе: что дома квасилась, что здесь на югах, та же маята. От безделья в голову всякие думы тяжёлые приходят. Дилярка, подружка, на работу хоть устроилась, а ей Рустам, очередной хахаль, велел дома безвылазно сидеть.
Смотрит она на себя, сокрушается. Где её светлые мечты, где благородный прынц со своей ласковой любовью? За полгода уже третий ухажёр сменился. Поначалу-то, как ушла из техникума, всё вроде нормально было, ходили они с Дилярой на дискотеки да по кафешкам, а потом, когда родители подруги турнули бездельниц восвояси, туго стало. Тут и начали объявляться кавказские женихи.
Первый, Леван, цветы дарил, конфеты, а когда она ему надоела, “передал” своему дружку Гоги. Тот уже не церемонился, брал, что хотел, и некуда было Любочке от этого деваться. Жить-то негде, да и не на что. Правда, его знакомый торговец, Рустам, положил на неё свой глаз, и, так как был побогаче Гоги, быстро девку под себя забрал. Снял ей комнатку у тихой бабуси и велел сидеть дома, никуда не шляться, его приходов ждать.
Появлялся он в последнее время не часто, на рынке что-то дела не заладились. А как приходил, то изводил Любочку ревностью. Оба последних раза так отмудохал, что она несколько дней на улицу не показывалась, синяков стеснялась.
Матери Любочка написать боялась, несмотря на всю свою готовность вернуться под родительское крыло. Но в последнем письме та сообщила, что на фабрике сокращение, зарплаты не платят, и бедствует народ сильно.
Любочка ещё похорохорилась до вечера, а в сумерках на неё напала страшная тоска. Сердце так защемило от боли и безысходности, что она заревела белугой:
“Господи, до чего ж я докатилась!? Чего же я, дура, себе про жизнь нарисовала? Где эти принцы с принцессами? Одно враньё в книжках!”
Любочка со злостью глянула на полку, где пылились её любимые романы про любовь.
“Нету никакой любви на самом деле! Одна ёбля на уме, а в голове – как бы урвать да побольше. Почему я не родилась в генеральской семье? Сейчас бы ездила на папашиной машине, да ходила бы по дорогим ресторанам”.
Таких краль Любочка навидалась. Но что-то подсказывало – не всё и у них ладно, ежели на её глазах генеральские девочки вели себя, как последние шлюхи, и, в отличие от неё, ложились под мужиков не от нужды, а по похоти.
“Что ж, получается, мир весь – это такая помойка!!!”
Промелькнули в голове у Любочки картины детства, из которого ничего хорошего не запечатлелось: одни мытарства в девичестве, комнатка-отгородка в Иванове, где она столько раз ревела от несбыточности желанного. И взорвалось всё её нутро от отчаяния, что даже слёзы течь перестали.
“Пойду и утоплюсь сейчас!”
Но Любочке вспомнились мутные воды реки, из которых однажды прямо при ней вытащили уже разбухшего, позеленевшего утопленника. От отвращения она покрылась мурашками.
“Нет, лучше отравлюсь! Сейчас же! Выпью уксусу, чтобы выжечь эту неотвязную боль”.
Любочка встала и направилась на кухню с одной мыслью: только бы хозяйки не оказалось на пути. Но тихой и молчаливой хозяйки ей не встретилось, и она спокойно добралась до дешёвого серванта, где среди кухонной утвари хранились специи.
Самоубийца с беспомощной тоской посмотрела на мешочки с крупами. Ни готовить-то она не умеет, ни вообще хозяйством заниматься. Так растыкой по короткой жизни и прокуролесила.
Люба поднесла к глазам прозрачный бутылёк с уксусной эссенцией.
“Не стану в кружку наливать, выпью из горлышка. Пусть будет хуже”.
Она решительно отколупнула пробочку.
– Никак сготовить решила, девонька?
В первую минуту Любочка даже не поняла, что слышит голос со стороны, так ушла из опостылевшего мира. Но тут сбоку нарисовались округлые телеса хозяйки.
– А то смотри, я вареничков сготовила.
Любка в мучительном непонимании сморщилась.
– Вареничков!?
– А то можно чайку со свежими травками.
Горло незадачливой самоубийцы перехватило подступившими рыданиями.
– Ч-аю…
Хозяйка, будто ничего не замечая, засуетилась.
– Пойди, голубушка, в комнату, я сейчас, я быстренько соберу.
Как в тумане Любочка вышла в комнату и бухнулась возле круглого стола, за которым они обычно трапезничали. Она не успела в себя прийти, как перед ней уже дымилась чашка душистого чая.
После первого глотка слёзы сами побежали из глаз.
– Что, Любушка, отравиться вздумала?
От ужаса у девки задрожал подбородок.
– Н-нет, баба Поля, с чего Вы взяли-то?
Баба Поля вздохнула.
– Да с тебя, родимая, взять-то пока нечего, ты одно сплошное недоразумение.
Ужас сменился недоумением. Любочка настолько привыкла к молчанию и незаметности хозяйки, что на миг забыла о происшедшем.
– Да с чего Вы взяли, баба Поля!? Глупости это!
– А чего ж тогда слёзы-то тебя не спрашивают? Ты, девонька, не хорохорься, у таких, как ты, завсегда один конец бывает. Я в токсикологии почитай с пятнадцать годов санитаркой отработала, навидалась всякого.
Любку захлестнуло возмущение. Никому она не дозволяла, чтобы её кто-то брался учить. Но баба Поля вдруг по-особенному посмотрела ей прямо в глаза, и внятно проговорила:
– Долгонько я ждала этого момента. Думала, уж не успею. Всё к этому сводилось. Да, видно, ты от своей судьбы тоже не уйдёшь.
– О чём это Вы?
У Любки возмущения как не бывало. Теперь изнутри всколыхнулся страх, да такой, что она была готова выпрыгнуть в окно.
“Может, бабка сбрендила?”
Словно прочитав её мысли, баба Поля с улыбкой ответила:
– Смотрю на тебя и себя вспоминаю. Так же вот от страха тряслась, тётку свою за сумасшедшую принимала… Ты хоть знаешь, почему мать твоя из деревни уехала?
Любка надула губы.
– Чо, с мамкой списались?
Но баба Поля на грубость внимания не обратила.
– Не дури, девонька. Матушка твоя обо мне и не ведает, но я о ней знаю всё. Так ты помнишь, почему тебя маленькой из родной деревни увезли?
Любка пожала плечами.
– А чо? Наверное, лучшей жизни захотели с папашкой, вот и смылись с колхозных полей.
– Эка ты о своих родителях! Да нет, голубушка, уехали они спешно, в ночь. Даже вещей с собой не взяли.
Любка непонимающе нахмурилась.
– Чо это они вдруг?
– А ты бабушку свою, Пелагею Даниловну, помнишь?
– Да нет, о ней никто у нас не говорил. Я пару раз спрашивала, но мать сразу замыкалась, клещами из неё не вытянешь. А мне оно надо?
До Любки вдруг дошло.
– А про бабку-то вам откуда известно?
Баба Поля смиренно положила руки на колени, и ласково поглядела в лицо своей жилицы, вконец распухшее от горючих слёз.
– Оттуда, Любушка, оттуда. Говорю же, время пришло. Пора мне тебе Линию передавать.
– Какую такую “линию”?
– Была твоя бабушка, Пелагея Даниловна, женщиной необыкновенной, владела ключами к самым истокам знахарства и ведовства. До сих пор не знаю ей равных. Матушка твоя по отцовской линии уродилась, и для Передачи не годилась. А ты плоть от плоти корень древний, волховской, который сама природа уберегла от напасти.
– Дак она чего, колдуньей была?
Баба Поля кивнула.
– И колдуньей тоже. Матушка твоя насмотрелась на её мытарства среди нормальных людей, воспротивилась Предначертанному. Как Пелагея Даниловна заумирала, то мать тебя сначала прятала у знакомых в деревне. Но ты шустрая уже была, всё к бабушке норовила вернуться. А когда твоя матушка пришла к ней, чтобы навсегда запретить вам встречаться, ей и услышалось: от Предначертанного не уйдёшь, куда бы не решил от него спрятаться.
В тот же день они с твоим отцом собрались и уехали от греха. Но, как видишь, Линия тебя всё одно к себе призвала.
Любка смутно помнила этот период детства, но бабе Поле почему-то поверила.
– Это что же, мне ведьмой надо стать?
– Не-ет, девонька, стать ведуньей невозможно, для этого ею надобно родиться.
Любка пришла в себя и решила встрепенуться.
– А если я не захочу!?
– Так никто тебя неволить не будет. Можешь хоть сию минуту к прежней жизни возвращаться.
Любка вздрогнула всем телом, вспомнив о своём решении отравиться, а ещё пуще о постылых связях с нелюбимыми мужиками, да подобными ей самой вертихвостками.
– Ты пока, голубушка, думаешь, я покажу тебе одну вещь. Накидывай плащ, и пойдём со мной, здесь недалече.
Они прошли несколько кварталов по ночному городу и подошли к огромному зданию больницы. В приёмном отделении вахтёрша, увидев поздних посетителей, начала ворчать, но тут же признала знакомую.
– Чего это ты, Захаровна, ни свет – ни заря шастаешь, неужто по работе соскучилась?
Баба Поля отшутилась, но тут же серьёзно добавила:
– Да вот племяннице её будущую работу хочу показать.
Вахтёрша с пониманием закивала.
– Это хорошее дело. Нынче молодых на тяжёлую работу калачём не заманишь. Ступайте с богом. Сёдня как раз Игорь Моисеич дежурный.
В токсикологическом отделении на Любочку пахнуло густым, насыщенным запахом лекарств и ещё чего-то неопределённого, но при этом пугающего.
– В токсикологию, девонька, поступают все отравленники. Вот тут палата, где людям, у которых почки плохо работают, аппаратом помогают кровь очищать. В этой, я смотрю, нынче угорельцев поместили. Кровь у них необыкновенная, почерневшая.
Любочку действительно замутило, она вся покрылась липкой испариной.
– Пойдём-ка отсюда, а то сомлеешь раньше времени.
Баба Поля ввела её в большую просторную палату с зарешечёнными окнами, где лежали преимущественно женщины.
– Вот, моя хорошая, сюда бы ты угодила, если бы уксуса попробовала.
Любочка поначалу ничего особенного в пациентах не заметила. Но вдруг ближняя к ней девица как-то странно кхекнула и из неё исторглось не то хрипенье, не то рычание издыхающего зверя. Любку всю обдало холодом, рот у неё сам по себе открылся, а душа сжалась, словно от удара.
– Ой, что это?
Баба Поля положила руку на лоб страдалицы и тихо проговорила:
– Всё нутро она себе сожгла, вот чего. Теперь всю жизнь эта красавица будет маяться. Умереть не умерла, но порешилась до инвалидности.
В уголках губ отравленницы запузырилась розовая пена. Любка заворожено уставилась в её отрешённое лицо, не в силах оторвать взгляда, и едва слышно прошептала:
– Согласная я.
Дома они сели за стол. Спина у Любочки выпрямилась, словно там образовался кол. Весь её облик обрёл несвойственную серьёзность, а в глазах засветилась ясная решимость.
– Чего делать-то нужно, баб Поля?
– Раздевайся-ка, девонька, пойдём, я тебя обмою.
В ванной баба Поля долго поливала на неё травными настоями, что-то при этом нашёптывая и ласково бормоча. Местами Любочка разбирала отдельные слова, но смысла не понимала.
– Уйдя, уйдя пако жесь… Света огнь в нутре зажесть… Двои стань одно навек… Чело чадо врат распесь…
Любочка не заметила, как уснула. А пробудилась от толчка. За окном уже стоял день. Первое, что она обнаружила, это непривычные ощущения: никогда ещё Любочка не чувствовала такой цельности во всём своём существе. Что-то удивительное произошло, пока она спала. Сами сны не помнились, но чем-то глубинным Любка явственно различала картины неведомого, но такого реального и прекрасного, что всё привычное окружение теперь казалось только тенью в сравнении с этим.
На пороге появилась баба Поля. Она была необычно нарядно одета, облик её излучал торжественное спокойствие и величественность, лишь в глазах играли искорки грусти.
– Проснулась, девонька? Пойдём-ка чаю попьём, да мне в путь пора.
Любочка быстро оделась в предчувствии непоправимой беды и, тщательно умывшись, подсела к столу. Сначала они молча пили травный чай, а потом баба Поля положила перед ней пачку каких-то бумаг.
– Теперь послушай меня, бедовая. Вот документы на квартиру. Все они переоформлены на тебя, хозяйствуй аккуратно. Первые полгода, когда знания будут находить тебя, будет трудновато, но сдюжишь. Не ты первая – не ты последняя, кто по этой дороженьке пойдёт.
Баба Поля непререкаемым жестом остановила Любочкины вопросы.
– Тай, послушай меня, объяснять боле будет некому. Остаёшься один на один с жизнью.
– Да-а, а как же знания? Кто ж мне их передаст?
Баба Поля улыбнулась одними глазами.
– Сама. Главное в твоей жизни – это отыскать ключ к сути, а он внутри тебя. Слушай себя, научайся чувствовать, что в тебе и снаружи. Так и найдёшь… Помолчи-ка.
Любочка едва справилась с замешательством, но когда унялась, то обнаружила внутри себя странное спокойствие, как будто нечто большое в ней воспринимало происходящее должным. И это большое было невозмутимо и бездонно глубоко.
– Ну, увидела себя? Вот в этом колодце всю мудрость будешь черпать. Однако не думай, что это легко. С великим трудом достаются знания жизни. Платят за них самой дорогой ценой – глупостью да невежеством. А эти подруги любят артачиться до смерти.
Любочка кивнула, и взяла в себя в руки. Но тут в голове у неё вспыхнула обжигающая мысль.
– А как же с моим ухажёром? Он же зарезать может!
– Вот это и будет твоим первым уроком.
Баба Поля на минуту задумалась, а потом, пристально посмотрев на Любу, проговорила:
– Документы на мой схорон и, где место могилы, тебе вышлют. Будешь приезжать на место, представляйся моей внучкой… Ну, с богом.
С небольшим узелком баба Поля пошла восвояси. На пороге она оглянулась.
– Сёдни перед сном попьёшь отвару, что в кринке на столе стоит, а боле ничего не пей и не кушай. Поняла?
– Поняла, баба Поля.
– Меня не провожай, до вечера у тебя работы хватит.
Когда двери за ней затворились, Люба тяжело вздохнула и впервые осенила уход человека крестным знамением. Но что её саму удивило, так это сила, заструившаяся с пальцев.
К горлу, было, подкатил комок рыданий, однако Любочка упрямо тряхнула головой, отгоняя от себя печаль, и пошла в свою комнату. Из сумки она достала одежду: тряпки заграничные да выходную обувку, какую всякими путями накупила. Разложила всё словно для последнего осмотра. Оказалось, что не было у неё ни одной вещи, чтобы нормально, по-человечески, одеться, одни пёрья яркие, мужицкое внимание завлекать. Любка безжалостно их скомкала и вынесла на помойку.
До вечера она разбиралась со своим новым хозяйством, ни о чём не думая, только одна спокойная решимость двигала ею.
Когда в окошко уже заглядывала луна, Любочка неспешно выпила из кринки ведовское зелье. Вначале в голове прояснилось, но через минуту сильно затошнило, и приступила слабость. Пришлось сразу же лечь в постель. По телу забегали мурашки, особенно в паху и бёдрах. Мелькнули испуганные мысли, что отравила её колдунья, устроив спектакль с похоронами, но мелькнули, да истаяли где-то в глубинах пробудившейся души.
Как-то разом в глазах просветлело, несмотря на ночную темень, заблазнились картины. Вот идёт Любочкин ухажёр Рустам, на улице пасмурно, и лицо у него злое, хмурое. Что-то внутри неё знает сколько времени, будто внутри будильничек тикает. Рустам идёт к дому бабы Поли, заходит в подъезд…
Незаметно эта картина перетекла в сложные узоры, которые складывались то в буквы, то в витиеватую кружевную вязь. Любочка смотрит и всё понимает, как если бы для неё раскрывались знакомые ранее знания. Она их понимает словно свои, удивляется забывчивости. Одно не ясно, почему отказалась ради каких-то глупых девических утех от таких сокровищ?
