Read the book: «Русалки. Сборник рассказов»

Font:

Памяти

Лидии Ивановны Белозуб,

учителя Русской словесности,

посвящаю

Встреча с Пегасом

Ну вот да здравствует рассвет! Такая прохладная свежесть, такая чудная тишина!

Не успев открыть глаза, как почувствовал в голове поскребывание целых трех новых рассказов, которые, измученные теснотой моего убогого черепа, так и просились наружу.

Нужно скорее браться за перо и писать, писать, писать…

 А ведь Лев Толстой с самого утра косил траву, гонялся за розовощекими крестьянками, а потом, довольный и сытый, брался за перо, смахивал с бороды солому и творил, творил, творил…

А тут, совсем рядом я почувствовал горячее дыхание Пегаса.

Он, не торопясь похлопывая крыльями, топтался у моего порога и смотрел на меня кротко и с любовью.

Скорее за перо! За гусиное. Побежал во двор, искал в парке. Все тщетно.

Но набрел на двух бабушек.

– Гусей нынче нет, – ответили старушки и, немного о чем-то поспорив, добавили: – Последнего ощипали лет сто назад.

Ну как же так? Нет пера и не будет очередного рассказа?

Пегас смотрел на меня с недоумением и, мне показалось, стал как-то нагло ухмыляться.

– Что, опять я виноват? Опять не вовремя явился? – промычал он, вытаращив на меня с явным вызовом глаза.

– Я все копыта истоптал, сколько своих перьев потерял, стремясь к тебе, а ты…

Тут он привёл все свои необыкновенные познания в ненормативной лексике, приложенные к моей персоне.

«Ещё бы, – подумал я. – Ему то проще. Он только и делает, что собирает чужие мысли. И слова.»

– Ты же знаешь, что я не нашёл пера! И что? Шариком писать? – пытался я возразить на обидную матерную тираду.

– Шарик, бобик,…что б тебе в лобик! – продолжил он, выложив известную матерную присказку, и, уже шипя, повернулся вдруг ко мне задом. Я понял по вилянию его хвоста, что сейчас случится непоправимое, и большего оскорбления я уже не переживу…

Голова его повернулась ко мне, и в прищуренных глазах отразилось презрение и, может, жалость.

Но пронесло. А диалог не состоялся.

От горячего его дыхания не осталось и следа, и он, понурив башку, какой-то униженный, не взмахнул крыльями, но поплелся устало прочь от моего порога.

****
Вышний Волочек
Деревня

Скрипнула калитка, и я выскочил из дома, чтобы поглядеть на гостей. Это был Никонорыч – местный мужик, батрачивший у Сан Саныча на всяких работах. Низенького роста, лет 50-ти, худой, с густой рыже-седой шевелюрой, он всегда меня забавлял своими хитрыми глазками и местными сплетнями.

– Привет, Ноконорыч! Что новенького? – спросил я, устраиваясь у забора.

– У Муравья новая партия нынче пошла, – ответил он, пожав мне руку, – но цвет пошел какой-то странноватый, – продолжал он, ища глазами что-нибудь для сравнения.

– А, ну вот, смотри на этот листок, – показал мне на ветку куста. – Вот как раз такой.

Муравей был местный самогонщик, продававший в деревне недорого свой продукт и пользовавшийся в народе необыкновенным уважением за постоянство производства и за приемлемое качество напитка.

– Да вот еще тут избу Клавка продает племяннику Ирины. Да так недорого.

Ирина была местная дачница, пианистка из Ленинграда, «собирательница русских земель» как я ее прозывал, регулярно приглашавшая в свой дом окрестных дачников на музыкальные застолья.

– Так и прут сюда питерцы да ваши москвичи, – начал ворчать в своем духе Никонорыч, думая про себя и подсчитывая впрок, тем не менее, те барыши, которые он возьмет за перекладку печи в избе этой Клавки.

Тут мое внимание привлек дородный мужчина, шагавший очень важно по улице в нашу сторону. Внушительного роста с большой седой бородой, в белой косоворотке на выпуск, опоясанной шнурком вокруг солидного живота, в широченных холщовых штанах, в широкополой соломенной шляпе, он вызывал образ деревенского священника из классической русской литературы. Если бы на нем была черная сутана и крест на груди. А так – ну настоящий и живой Лев Толстой! Следом за ним плелась маленькая худенькая женщина, едва поспевая за его большими шагами.

– Здравствуйте! – произнес он низким громовым голосом, поравнявшись с нашей калиткой и измерив меня испытующим взглядом. – Что, магазин то нынче работает? – спросил он, глядя на Никонорыча.

– Господь с вами! Что ж не знаете, что второй день закрыт, – пролепетал в ответ Никонорыч, прикрыв от солнца ладонью лицо и спрятав тем самым свои лукавые глаза. – Так что придется вам назад топать, – ухмыляясь, добавил он.

– Что ж, – человек потрепал задумчиво свою броду и, пытаясь разглядеть глазки Никонорыча, пробасил: – Тогда пойдем, Татьяна, назад.

И они, развернувшись, пошли прочь в том же порядке: сначала он широкими шагами, а за ним, мелко семеня, жена.

– Это кто ж такой? – спросил я, подождав немного.

– Да так, просто распиздяй, – ответил Никонорыч, гляди им вслед.

– То есть, как так? Вроде, солидный человек, – пытался я возразить на это грубое замечание.

– Тунеядец, – продолжал Никонорыч, закуривая, и после глубокой затяжки добавил: – Писатель.

****
Откровения от Сергея Петровича

В правом углу потолка опять послышался шорох. В остатках духоты уже ушедшего дня была какая-то тревога, мучила жажда после двух литров водки, съеденных накануне с Алексеем, а этот надоедливый шорох не давал покоя по ночам уже не в первый раз.

Профессиональные уши Петровича чутко улавливали движения всех четырех лап и даже угадывали очередную дислокацию этой лохматой твари.

– Чертова мышь! – подумал Петрович и, заскрипев матрацем, повернулся со злостью на другой бок.

Но сон был окончательно убит, а Лариска вставляла свой храп как раз в промежутки между мышиной возней под кровлей.

– Суки! Сговорились, – Петрович посмотрел на всякий случай на часы и успокоился: уже было 6, совсем рассвело, и можно было тихонечко встать и, пока все спят, заняться любимым делом.

Вот уже две недели ему никак не удавалось добраться до дачи и, наконец, счастливое мгновенье наступило… Или беда? В сомненьях его вдруг охватила дрожь, а лоб покрылся испариной.

Петрович, заглянув в комнату к внукам, убедился, что все спят, и покрался по коридору к погребу.

И опять, как и в предыдущие приезды на дачу, он наткнулся на зеркало.

Даже в сумерках наступающего дня он вновь отчетливо увидел на своем лице этот чертов прыщ. Проклятая бородавка! Уж давил ее, ковырял, кремами всякими изводил, а она всегда вылезает и ей – все нипочем! Ему не давала покоя фраза, брошенная однажды Лысым при всех на производственной пьянке.

«Бог шельму метит», – сказал он тогда, почесав у правой ноздри это самое место, занятое у Петровича прыщем.

«Странно, – тогда подумал Петрович. – Ведь, действительно, у предыдущих его двух начальников, директоров, были именно такие прыщи и именно в этом месте. А начальники то были еще теми жуликами и кто-кто, а Петрович то знал это лучше других. А теперь этот «честный кретин» и кичливый правдолюб таким коротким жестом всем показал сущность тихого и скромного человечка, незаметного Петровича. Как будто до гола раздел… Сволочь! Глупый лузер! Ты мне приносишь изрядный доходик, сам того не зная, а сидишь на мизерном окладе.

Прохлада погреба освежила потное лицо и вернула к главной цели.

Холодное пиво белой пеной заполнило кружку и уже стало было выползать наружу, как Петрович привычно уткнул свой нос в спасительную жидкость и, лязгнув коронками об стекло, стал медленно и с упоением хлебать.

Боль из головы куда-то вдруг ушла, а ее место заняла маленькая долгожданная радость. Ну вот, любимый кирпич в углу погреба извлечен, и рука потянулась в холодную глубокую дыру, цепляясь длинными рыжими волосами за стенки сырого камня.

И, как всегда, в это мгновенье в голове проносятся все двадцать лет работы в конторе, все манипуляции со счетами, липовыми договорами и расписками. А сколько мудрейших подстав, сколько было продумано гениально разработанных склок и интриг, в которых, как мухи в паутине, дохли все эти всякие честные и добросовестные мудаки. И вот всего цена. Вот только дотянусь…

Костлявые пальцы наконец коснулись заветного пакета. Петрович вздохнул с облегчением – На месте!

И, как всегда, когда он думал о евриках, где бы он не находился, его глотка издала «кхе, кхе», как будто поперек ее застряла европейская купюра.

Аккуратные кирпичи евриков, рублей и долларов были разобраны и после пересчета с новой добавкой были собраны, перевязаны и вновь погребены в каменной дыре.

Вдруг где-то рядом, за открытой дверью погреба послышался шорох.

Петрович насторожился и, пристально вглядываясь в проем, стал медленно подниматься.

Раздался звон упавшего таза, и в струйке солнечного света взметнулась пыль. Опять эта неугомонная кошка Машка бросилась вдогонку за летающим куриным пухом.

Но Петрович вновь наткнулся на зеркало.

В полумраке на него смотрело чье-то совсем старое, серое лицо с набухшими мешками под глазами. Чуть приоткрытый рот с еле заметной серой линией губ в какой-то гримасе показывал редкие гнилые зубы с большим клыком слева внизу. Дряхлые щеки пересекали глубокие складки от самых глаз. А тот самый прыщ был надувшимся и багровым.

Петрович вздрогнул, не поверив зеркалу, надул щеки и открыл пошире рот с новенькими белыми зубными протезами. Но в зеркале увидел ту же страшную химеру гнилого, злого старца.

‒ «Ерунда! Похмелюга! Пивко на водочку легло, вот и все!» ‒ Но Петрович вдруг вспомнил портрет Дориана Грея. ‒ «Да я же никого не убивал! Они сами закатывались в ямы, и руки мои чисты!» ‒ успокоил он себя и, уже не гладя на чертово зеркало, вновь поспешил в погреб.

Пивная пена заполнила ноздри и, сползая, клочьями повисла на дряблых щеках, а взгляд его был прикован к тайному кирпичу. «Кхе, кхе, кхе» – раздалось из глотки. Петрович глубоко вздохнул…

Маленький серый человечек вдруг почувствовал себя гигантом, а маленькая радость стала большим человеческим счастьем.

****
Русалки

В наступившие сумерки небосклон над Волгой еще хранил свет заката, и вся река, прощаясь с солнцем, покрылась искорками серебра, которые охотно растворялись в ярких бликах желтых огней прогулочных теплоходов. Там, на борту, слышалась музыка и веселые крики счастливых пассажиров. А рядом, по соседству, тащились уставшие работяги баржи, упрекающие своими скудными огоньками сверкающий мир теплоходов.

Догорающий костер со своими переливами горячих цветов приковывал взгляд к пылающим головешкам и под их мерцающим светом позволял мне разглядывать лицо Никиты. Несмотря на выпитую со мной бутылку водки, он, казалось, оставался совсем трезвым, и речь его была чистой и внятной, что убеждало в искренности и правдивости всех его веселых рассказов. Лишь когда он начал рассказ о русалках, лицо стало хмурым, складки вокруг рта и морщины на лбу резко очертились, и я заметил седину в темно-русой бороде и на висках.

Весь этот рассказ я записал и привожу его сейчас от имени рассказчика, насколько его запомнил:

«В то утро я проснулся, как всегда, с первым самым бледным светом наступающего рассвета. Нужно было спешить на берег и встретить начало дня в моей чудесной заводи.

Выпив наскоро кофе и собрав сумки, я направился к своей лодке.

Светало. Природа встречала новый день еще робкими перекличками птиц, а стелющийся туман над рекой темной серой дымкой закрывал другой берег, едва черневший в полной тишине, и сквозь эту мглу угрожал своими мрачными контурами сосен и елей за полукилометровой водной гладью. Я двигался на лодке на другой берег, предвкушая удачи рыбалки, наслаждаясь тишиной, и лишь скрип уключин и плеск весла нарушали покой над рекой.

Но вот лицо вдруг почувствовало тепло – над лесом в дальнем уголке Волги засиял золотой рожок, а подпушка серых облаков стала розовой и нежно бархатной. Там, вдалеке, на вдруг возникшей полоске голубого небосвода появились огромные клочья белой ваты с багряными тенями внизу.

Я был свидетелем рождения нового мира и, полной грудью вдыхая свежий воздух, получая удовольствие от работы на веслах в скользящей по воде лодке, ощущал настоящую радость от согласия в природе и красоты этого утра.

Мои мысли оборвал скрип прибрежного песка: лодка уперлась в берег.

Я был на месте.

Раскинув снасти, раскурив трубку и затаив дыхание, я вглядывался через рассветную мглу туда, где должны были быть мои поплавки.

Поклевок не было, и я стал блуждать глазами по окрестным берегам и прислушиваться к редким перекличкам птиц. Остатки ночи еще цеплялись за мой берег и плотным туманом накрывали находившийся слева от меня небольшой залив, который мог бы соблазнить любого рыбака своими зелеными лопухами сонных кувшинок и стеной высокого камыша. Вот я и размышлял, оценивая глубину залива и перспективу клева, собираясь закинуть туда удочки.

Что-то будто заплескалось там, и мне показалось, что стебли камыша зашевелились.

Я замер.

– Никита, Никита, Никита, – еле слышно будто шепотом доносилось из камышей, и мне послышался высокий женский голос и чей-то смех. И вдруг, сквозь мрачную плотную мглу я увидел впереди силуэты двух человек, которые, разгребая листья кувшинок, брели по пояс в воде и брели явно в мою сторону.

Уже в метрах пяти от меня они встали, оставаясь по пояс в воде: теперь, в полумраке, я отчетливо видел двух обнаженных женщин, мокрые тела которых, облепленные длинными мокрыми волосами до самой воды, поражали бледно-лиловым цветом. В зеленых волосах у одной были заплетены кувшинки, а у другой – маленькие лягушата.

Туман будто вуалью окутывал их фигуры, волнами проплывая по их лицам, и я никак не мог сосредоточиться на их глазах.

– Ну как дела? – спросила та, что с кувшинками. На ее лиловых губах играла лукавая улыбка. Я почувствовал пристальный взгляд их глаз, что-то волнами перекатывалось по моему телу, голову стянуло тисками, а желудок застонал от спазма, и в подсознании пронеслось: «меня сканируют?».

Закружилась голова, я пошатнулся, и ком в горле не дал мне произнести ничего раздельного.

Эти странные фигуры ввели меня в оцепенение и казалось, что я вижу перед собой кадры из какого-то ужастика, но, подсознательно, надеясь выйти из этого полуобморочного состояния, я отвел взор от их нагих тел и уставился на поплавки. Вдруг как-то полегчало, отпустило, и я, не узнавая собственного голоса, произнес:

– Дома меня женщина ждет.

– Не врешь? – захихикала та, что с лягушатами, и тут же, как по команде, те зашевелились в волосах и принялись квакать. Прядь ее зеленых волос, сцепленных внизу лягушонком, закрывала один глаз. Но сквозь густые волосы проблескивала яркая синева. А другой-то, открытый, был янтарно-желтым!

– Бааутун, бааутун, бааутун, – заверещал лягушонок и, вылупив на меня свои глаза, начал раскачиваться на этой пряди волос, закрывая попеременно то один глаз русалки, то другой. Она же помогала ему, слегка покачивая головой, ухмыляясь, и невольно приковывала мой взгляд к открытой молодой груди.

Я стал чувствовать, что от чередования ярко-синего и янтарного цвета этих глаз я теряю сознание…

Трубка выпала из моей руки, и угольки табака обожгли босую ногу.

Я пришел в сознание.

«Какой-то бред!» – думал я, как будто во сне разглядывая эти голые лиловые фигуры, стоявшие в густом тумане по пояс в воде среди листьев кувшинок.

– Кто ж вы такие, если это не сон? – вновь, не узнавая собственный голос, прохрипел я. Но страха уже не было, а в подсознании я чувствовал живой интерес к этим созданиям.     Лягушата вновь разразились неистовым кваканьем, и вся шевелюра русалки пришла в немыслимое движение.

Первые лучи солнца уже коснулись верхушки мрачных елей и, похоже, это вызвало какое-то замешательство у русалок, они тревожно переглянулись, и их лица стали как будто рассеиваться.

– Поговорить уже не сможем. А ты приходи сегодня вечером, – сказала другая, перебирая кувшинки в своих волосах, – тогда и поговорим. Сейчас нам уж некогда. – И как-то строго поглядев на меня, добавила: – Да и крупы принеси.

Повернувшись, они побрели в воде и вдруг пропали из моего зрения.

Из скромного рожка солнце выросло в сияющий диск, и он растопил весь туман, а тишину вокруг сменило многоголосье счастливого пернатого мира. Еще последние клочья утренней пелены цеплялись за камыши, а уж вся река покрылась сверкающей рябью.

Дрема прошла, и я стал вспоминать рассказы бывалых рыбаков о встречах с русалками. Кто-то, помню, даже вступал с ними в связь, но и то «по пьяной лавочке».

Я глубоко и с удовольствием зевнул, потянулся…

Надо же, что может присниться! Но взгляд мой застыл на заливе: оборванные стебли и листья кувшинок будто тропой вели в камыши…

После возвращения на базу, на обеде, как всегда, встретился с рыбаками. Все делились рассказами о своих поклевках и трофеях, и лишь я, не поймав ни одной рыбки, старался молчать и скрыть свой стыд, а уж говорить о русалках тем более не мог: ведь всё это мне просто показалось, померещилось, и народ подумал бы, что на берегу у меня случился приступ тяжёлого похмелья.

А рядом официантка о чем-то спорила с буфетчицей, и до меня донеслось:

– Купаться? Да ты что! Сегодня же Троица, и даже не думай к воде подходить, сейчас ведь Русалочья неделя! – уверяла шепотом взрослая женщина свою молодую подругу. – Не то попросят немного крупы какой-нибудь, да и уволокут на дно.

Послеобеденный отдых не получался. Сон никак не шёл, а память назойливо вызывала лицо той женщины с горящими разноцветными глазами. Поворочавшись с боку на бок в тщетных попытках заснуть, я все-таки встал, выпил кофе и понял, что поездки вечером на тот берег уже не избегу. Несмотря ни на что. Какая-то странная сила управляла мной, полностью парализовав мой разум, и лишь одно смущало – прогноз на вечер: сильный ветер и возможная гроза.

В четыре часа начал собираться, а в рюкзаке, укладывая свой перекус, обнаружил пакетик с пшеничной крупой и никак не мог вспомнить, как он там оказался.