Больные же со стажем лечения в разных заведениях обратили моё внимание на то, что, если бы я дал врачам скорой помощи хотя бы пятьсот рублей, то меня повезли бы в любую больницу, какую бы я ни попросил. Такого фокуса я тоже не знал. Что говорить, ради своего здоровья любой страдалец готов выложить любую доступную для него сумму. Вопрос только в том, что же ему доступно и достаточно ли это будет неожиданным рэкитёрам. А если заболел бедный человек? На днях к нам в палату попал мужчина с такой внешностью, что ему пришлось доказывать врачу, что он не бомж, хотя она его об этом и не спрашивала и никаких намёков по этому поводу не делала. Просто он сам понимал, что не относится к разряду средне обеспеченного москвича и просил обращаться с ним, как со всеми. Врачу долго пришлось убеждать его, что для бомжей в Москве совсем другая больница и по другому адресу. А когда этому же больному сказали, что нужно делать операцию, то первый вопрос, который он задал, меня потряс: «Сколько это будет стоить?»
– Бесплатно, – коротко ответила врач, но нужно ваше официальное согласие.
Я не хочу сказать, что сам бесчувственный человек и никого никогда не благодарю за помощь. На Руси не случайно говорят: долг платежом красен. Если к тебе относятся по доброму, отдают всю душу, то почему же не поблагодарить? Однако добровольно, от всей души, когда от признательного подарка и отказаться невозможно, чтобы не обидеть. Совсем другое дело, когда этот подарок ждут и даже заранее оговаривают, а от его стоимости зависит и отношение к тебе, которое, между прочим, оплачивается государством из наших же налогов.
Читатель скажет: «А кому это неизвестно? Все всё знают». И он будет прав. Но воз-то и ныне там. В чём же причина? Где те камни преткновения, мешающие нам жить лучше и счастливее?
Вот, например, один из них. Если медицинский работник, от умения и знаний которого полностью зависит судьба того или иного человека, получает такую зарплату, что он постоянно думает, где бы и как ещё заработать на приличную жизнь, то отнюдь не исключено, что его подход к больному будет определяться финансовыми возможностями пациента. Обычному страдальцу он может прописывать и осуществлять лечение строго по инструкции, казалось бы, не нарушая данную им некогда клятву Гиппократа. Но ведь организмы людей, заболевших даже одной и той же болезнью, разные, а потому без творческого подхода к процессу лечения обойтись никак нельзя, как не может писать настоящий художник картины по шаблону или установленному стандарту.
Что бы вы ни говорили, но врач тоже лицо творческое. А творчество без вдохновения вряд ли может быть настоящим. Вот и получается, что по инструкции можно прописать человеку уколы, которые тот едва переносит, или предложить операцию, что может завершиться смертью, а можно, подойдя творчески, сказать пациенту: «Знаешь что, батенька мой (или милая матушка), не попробовать ли нам вылечиться без таких крайностей? Изучив все твои анализы и состояние организма, думаю, можно попробовать вот что…»
Обычно так и разговаривают опытные специалисты-медики со своими родными, близкими или друзьями, попавшими на больничную койку. Могут так говорить и с теми, кто заранее объявил, что заплатит хорошие деньги за лечение. Правда тут подстерегает другая опасность. Бывают врачи – рвачи. Такие, заметив «золотую жилу», намеренно будут делать всё, чтобы лечение было как можно дольше и дороже. Каждому врачу в душу не заглянешь. Насколько искренне и верно он говорит, не всегда проверишь. Вот почему так важно изначальная подготовка не просто врача с дипломом, а квалифицированного специалиста, беззаветно преданного профессии, любящего людей, то есть готовить таких, как Чехов, который с ланцетом ездил к беднякам на дом, а не Жиль Блазов из Сантильяны французского романиста Лесажа, знавших из всех медицинских средств только питьё воды в сочетании с кровопусканием, позволявшее пациенту в обязательном порядке либо умереть, либо выздороветь.
Пока я сижу и работаю на своём ноутбуке, сосед по койке, не зная, о чём я пишу, рассказывает свою историю.
«В начале года я попал в другую московскую больницу в связи с болезнью желудка. Мы с дочерьми платили за лечение, покупали дорогие лекарства. Месяц пролежал, потом дочерям при выписке сообщили, что у меня большая язва и необходимо удаление желудка. Началась подготовка к операции. Направили меня в другую больницу для рентгеновского снимка. Там я попутно поговорил с каким-то старичком-профессором. Тот спросил, зачем я хочу делать операцию. Короче говоря, вскоре выяснилось, что язва моя давно зажила и хирургическое вмешательство не требуется, а рекомендованные мне лекарства типа «мезим – для желудка необходим» не только не помогают, но даже вредят желудку. Вы не представляете, какой был скандал в моей больнице, когда узнали, что я отказываюсь от операции. Ну как же, потеряли четыре тысячи долларов, которые за неё просили».
Кстати хочу пару слов сказать о рекламе. Один из моих коллег по палате рассказал, что, страдая от аденомы простаты, он начал пить рекламируемый по телевидению «простамол», и почти сразу же почувствовал ухудшение здоровья, что привело его на операционный стол. Узнав о том, чем пытался вылечиться больной, врач хмуро заметил: «Надо лечиться не по телевизору, а в больницах». Но вернёмся к нашему репортажу.
Утром в коридоре прозвучало нечто трескучее, протяжное, что, как выяснилось, было сигналом идти завтракать. Будучи очень голодным, мне не трудно было оказаться в числе первых в образовавшейся сразу очереди. Чашку и ложку раздатчица пищи мне дала, пояснив, что возвратить их нужно немедленно, как только привезут из дома, а то другим вновь поступившим нечем будет есть. К счастью, обедать мне довелось уже своими приборами, поскольку после завтрака жена доставила всё, что мне стало известно, как необходимое для спокойного лечения.
Но в обед меня поджидал другой сюрприз. После сигнала, прозвучавшего неожиданно без десяти минут час, я увидел как больные в домашних халатах, спортивных костюмах, платьях и кофточках, а кто-то почти раздет с висящими на груди или боку мешками, наполненными мочой, в руках ложки, вилки и кружки, ринулись в столовую. Теперь уже я не торопился в очередь, а пошёл в свою палату съесть для аппетита пару помидор. Каково же было моё удивление, когда минут через десять войдя в обеденный зал, увидел его почти пустым. Моё удивление тут же переросло в изумление, буквально взорвавшееся негодованием, поскольку из раздаточного окна послышалась громкая брань в мой адрес по поводу того, что я шляюсь неизвестно где, а гоняться за мной никто не собирается, тогда как все должны быстро поесть и убираться, ибо раздатчице (а ругалась именно она – женщина солидного телосложения и не менее солидного возраста) некогда.
Сдерживая своё возмущение, я поинтересовался, почему дама разговаривает со мной таким тоном, словно я нахожусь в тюрьме, отбывая наказание за провинность перед обществом. На всякий случай сообщил женщине, продолжавшей кричать и буквально швырнувшей мне тарелки с едой, что я как журналист очень интересуюсь культурой обслуживания в больнице. Слово «журналист» произвело некоторый эффект: раздатчица снизила тональность речи, пробормотала что-то близкое к «извините», и вспомнила, что не положила мне на тарелку печенье.
Я уж не говорю о том, что в обеденном зале стояли столы непокрытые скатертями. Не замечаю того, что на столах отсутствовали общепринятые приборы: соль, перец, горчица и, извините за банальность, салфетки. Этого, как я понимаю, бюджет больницы не предусматривал. Но разговор. Внимательное отношение к больным, нервы которых расстроены уже самой болезнью, мне думается должно быть всегда, на любом этапе лечения.
После этого инцидента мне довелось ещё пару раз объяснять этой не в меру разнузданной женщине, которая, как мне сказали, ведёт себя так грубо всегда и со всеми больными, что в больницу люди попадают отнюдь не по своей воле, и их успешное лечение зависит не только от врачей, но и от доброго отношения всего остального обслуживающего персонала. Однако она продолжала кричать то одному, чтобы он не наливал слишком много компота в свою огромную кружку, то другому, что она не даст ему добавки, потому что он ей не нравится. Дополнительную порцию пищи она, правда, не давала никому.
В самом деле, порции всегда были настолько маленькими, что ими впору кормить только котят. В беседе с заведующим отделением я высказал своё недоумение порядком кормления. Он попросил написать об этом письменно. Написал, рассказав о грубости, и предложил вывесить расписание завтраков, обедов и ужинов, дабы больные заранее могли планировать своё время, а так же предложил вывешивать меню-раскладку, чтобы больные знали их рацион питания. Реакция на мои предложения оказалась почти нулевой. Только раздатчица стала немного сдерживать себя и стараться молчать. Не знаю, насколько её хватит.
Вспоминаю, как я дежурил у постели больного российского мальчика в госпитале пакистанского города Карачи. Мальчика и сопровождавшую его маму, кормили в палате. Еду привозили на тележке. Это понятно, поскольку мальчик лежал с загипсованной рукой, прикреплённой к стойке. Мне разрешалось питаться в кафе. Но питали нас, как говорится, словно на убой. В огромные тарелки накладывалось большое количество гарнира в виде риса или жареной картошки, предлагалось по половине жареной курицы, овощи, фрукты. Словом от голода мы страдать не могли. Чай или кофе могли пить в неограниченном количестве в любое время.
Между прочим, в Норвегии я встречал даже гостиницы, в которых для постояльцев установлены автоматические аппараты бесплатной выдачи чая или кофе. Я уж не говорю о больницах.
В нашей больнице, из которой я веду репортаж, тоже в фойе есть автоматы напитков, но платные.
Однажды питавшиеся в столовой заметили, что выдаваемые им варёные яйца далеко не первой свежести, то есть тухлые. Многие начали поднимать скандал и возвращать яйца. Любопытным состоялся у нас разговор с раздатчицей.
– Почему вы даёте тухлые яйца?
– Я не знала, что мне дали.
– Но теперь вы знаете и продолжаете их давать больным людям.
– Я сказала женщине, что яйца тухлые и спросила, будет ли она брать. Она взяла.
– Но вы не имеете права давать испорченную пищу.
– Это надо обращаться не ко мне.
Вот и весь разговор. Заведующий отделением тоже порекомендовал обратиться к диетсестре, но увидеть её мне не довелось за всё время пребывания в больнице.
Можно было бы, конечно, сказать об этом во время ежедневных утренних или вечерних врачебных обходов. Их обычно совершают по два человека в белых халатах. Один из них спрашивает:
– Какие проблемы? На что жалуемся?
Кто-то с больничной койки сообщает робким голосом:
– У меня, доктор, температура.
И слышит в ответ:
– Это хорошо. У кого нет температуры, тех мы отправляем на кладбище.
Ответ в стиле чёрного юмора особенно оригинален в нашей палате, широкие окна которой смотрят во двор больницы с одноэтажным зданием морга посередине. Сюда ежедневно по утрам собираются группы скорбно одетых людей в ожидании катафалка, чтобы проводить в последний путь кого-то из своих близких.
Надо признаться, что врачи больницы, хоть порой и с чёрным юмором, но очень профессиональны, имеют большой опыт, умеют делать операции и, что не менее важно, лечить. Даже тогда, когда попадаются капризные больные, желающие просто полежать и предлагающие врачам разгадать причину неких неясных симптомов, эскулапы проводят обследования, назначают те или иные меры воздействия, приглашают по просьбе больного разных специалистов, и, только исчерпав все свои не очень богатые возможности, неожиданно выписывают пациента, объяснив, что его солидный возраст уже не позволяет ему чувствовать себя существенно лучше.
О возможностях больницы стоит поговорить отдельно. Разумеется, здесь есть кое-какая аппаратура. Некогда, как я уже писал, эта больница была оснащена по первому слову техники. Но в технике появились новые слова, которые сюда давно уже перестали доходить.
Когда я приехал работать на Шпицберген, больница шахтёрского посёлка Баренцбург – форпоста России в Арктике тоже была оснащена по первому слову техники и тоже давно. А в это время в соседнем норвежском посёлке Лонгиербюен построили новый госпиталь с новым оснащением. Тогда руководство госпиталя предложило своим российским соседям в порядке шефской помощи свой большой рентгеновский аппарат из старого госпиталя. Для них он морально устарел, но всё же был лучше нашего в Баренцбурге, ещё старее. Мы с благодарностью приняли дар. Аппарат привезли, выделили для него в нашей больнице помещение и потом года два не могли его установить и пустить в работу, поскольку с материка никак не присылали специалистов наладчиков. Аппарат ведь у нас официально не числился.
Именно в этот период произошла такая история. В Баренцбург на своих снегоходах приехала отдохнуть группа норвежской молодёжи. Они пили в баре много пива, и когда собрались возвращаться к себе в норвежский посёлок, я пытался остановить их, предложив остаться в гостинице до утра и напомнив, что пятидесятикилометровый путь от одного посёлка до другого проходит через несколько крутых оврагов. Молодые люди весело помахали мне руками, уверяя, что они здесь давно живут и ничего с ними не случится. Однако, спустя некоторое время, они возвратились, так как в первом же овраге несколько снегоходов налетели друг на друга, и у одной девушки сломалась рука. Пришлось срочно везти её в нашу больницу, где хирург Покровский под нашим старым рентгеновским аппаратом стал править руку норвежской девушке. Стоявшая рядом медсестра вдруг заметила, что мне, смотревшему на этот примитивный способ выправления руки, стало плохо. Она быстро подставила мне стул, усадила и стала вытирать пот с моего взмокшего лица.
Руку девушке поправили, но, как потом выяснилось, осталось искривление, которое позже пришлось исправлять в норвежском госпитале. Думаю, всё оказалось бы значительно лучше, если бы к этому времени у нас был установлен норвежский аппарат.
Я к тому это рассказал, что в нашей больнице вполне возможно случаются порой ошибки только по причине использования устаревшего оборудования. Президент страны говорит о строительстве новых медицинских центров. Несомненно, это хорошо и нужно. Однако не менее важно оснастить работающие сегодня медицинские учреждения, как в городах, так и на селе, современной надёжной техникой и реально повысить зарплату медицинскому персоналу, увеличив его штат и вот почему.
Мне пришлось провести в больнице целый месяц. И всякий раз, когда наступали суббота и воскресенье, когда уходил основной состав врачей и технического персонала, происходили какие-то неожиданности.
Я собираюсь идти на завтрак и слышу от сотоварища по палате:
– Евгений, в коридоре будь осторожней. Там кто-то не дошёл до туалета и опорожнился на пол.
Что говорить – идти на завтрак расхотелось. Но и пережидать оказалось делом неблагодарным, поскольку рассыпавшиеся нечистоты не убирались несколько часов. Дело в том, что в субботу не работает уборщица этажей, а медсёстры и медбратья убирать не обязаны. В конце концов, один из медбратьев после внушительного разговора с ним пациента больницы, надел резиновые перчатки и навёл в коридоре порядок.
Читатель может не поверить, да и мне кажется это невероятным, но на другой день в воскресенье история повторилась с той только разницей, что в этот день дежурил по больнице заведующий отделением. Безобразие на полу появилось недалеко от его собственного кабинета. Он не мог не заметить, но зашёл к себе и читал там газету, пока в течение двух часов медсёстры решали, кому же из них придётся всё-таки прибрать в коридоре, по которому постоянно ходят больные.
Может быть, я ошибаюсь, но не могу себе представить ничего подобного не только в зарубежных госпиталях, но и в наших российских больницах советского времени. Здесь же по выходным дням туалеты зачастую превращаются в места, куда невозможно войти. Больные ведь бывают разные. Не каждый справляется со своими нуждами, как того хочется. Вот и случается зачастую, что вокруг или в самом туалете, дверь которого не запирается по причине отсутствия защёлки, а унитазы без крышек, то кровь разбрызгана, то всё испачкано испражнениями, и убрать за такими больными оказывается некому. О какой чистоте, о какой гигиене может здесь идти речь? Платить-то за дополнительный штат уборщиц не из чего. Вот бы о чём подумать при распределении государственного бюджета.
Несомненно, никакая комиссия при посещении больниц ничего подобного не увидит, ибо перед их приходом такого безобразия не допустят. Но ведь больные живут и лечатся не только в дни посещения комиссий.
На нашем этаже есть ванная комната. Бывают, конечно, больницы, в которых ванные или душевые, да и туалет есть в каждой палате. У нас ванная комната одна на этаж. В ней есть и душевая, но она заперта. А зачем её открывать, если рожка с душевой сеточкой там нет вовсе? Ну да хорошо уже то, что есть ванная.
На двери ванной строгая надпись уведомляет больных о часах работы ванной и необходимости убирать после себя.
Признаюсь, я любитель принимать ванну. Вхожу, надеясь получить здесь моральное и физическое удовлетворение. Но при первом же взгляде на саму ванну стало ясно, что наполнять её водой нельзя, во-первых, по той причине, что нет заглушки, а во-вторых, по причине её полнейшего антисанитарного состояния. Ванну давно никто не мыл, не говоря уж о дезинфекции. На бордюре ванной лежали клоки женских волос. В течение нескольких дней я замечал, что их так никто и не убирает. Я позволил себе использовать эту ванну только как место для душа. Но дело это оказалось не таким лёгким.
В помещении я не увидел ни скамейки, ни вешалки, ни на худой конец гвоздя, куда можно было бы повесить одежду и полотенце. Подоконник выглядел таким, что на него страшно было класть чистые вещи. Принесенные с собой мыло и шампунь не находили себе места. Халат пришлось повесить, зацепив его за замок запертой душевой, а остальные предметы одежды и туалета, оставив их в полиэтиленовых пакетах, пришлось разместить на ступеньках забрызганной краской стремянки, стоявшей здесь с непонятной целью.
Осторожно омывая себя в ванной, я с долей зависти вспоминал душевые норвежской школы в одном из её маленьких городков. Душевые для школьников выглядели прекрасно: сеточки были все целыми, краны горячей и холодной воды работали, коврики резиновые застелены, шампуни выдавались при входе. Всё чисто, красиво, современно. Собственно такие же опрятные душевые я видел и при входе в норвежские шахты. О наших шахтёрских душевых вспоминать не хочется, ибо в них всё было диаметрально наоборот.
В палату входит медсестра и говорит, что мне надо срочно идти в кабинет ультразвукового исследования.
– Возьмите с собой полотенце, – бросает она, убегая по другим делам.
Мне непонятно, почему я должен брать своё полотенце, которое тоже не выдаётся в больнице, а приносится из дома. Если я его испачкаю составом, который наносится мне на тело при обследовании приборами, то как же я потом буду вытирать лицо? И где стирать потом это полотенце?
Сердобольные больные подсказали, что можно попросить у сестры-хозяйки пелёнку. Попросил и получил. Никаких проблем, но почему же не положить эти чистые пелёнки стопочкой в самом кабинете УЗИ для простоты обслуживания?
Не менее удивительным оказался приём лекарств. Вспоминая давние времена, когда в гурзуфской больнице ко мне три раза в день приходила медсестра и предлагала в её присутствии выпить назначенные лекарства, здесь в палате я был несколько озадачен, когда всё утро никто не предлагал мне таблетки. Узнав о моей проблеме, сосед по койке тут же пояснил, что назначенные препараты лежат в коридоре на столике медсестры, и каждый больной должен сам их забирать и пить.
Действительно на посту медсестры стоял деревянный поднос с ячейками, в которых стояли по три пластмассовых стаканчика и возвышались листики бумаги с написанными от руки фамилиями больных. Найдя свою, искажённую правда, фамилию, я взял стаканчики и опять же не знал, что дальше делать, поскольку количество таблеток и их расцветка в разных стаканчиках были разными. Пришлось найти медсестру, у которой, как правило, нет времени сидеть на месте, и поинтересоваться порядком приёма лекарств. Шарада решалась просто. Глядя на меня, как на бестолкового человека, сестричка спокойно объяснила, что в двух стаканчиках одинаковое количество таблеток, стало быть, их надо принимать утром из одного стаканчика, а вечером из другого. В третьем стаканчике число таблеток другое – их надо принимать в обед. Вот ведь какая простая арифметика.
В этот день я выпил таблетки утренние, в обед взял стаканчик обеденный, а с вечерним несколько замешкался после ужина. Пришёл за своим стаканчиком, но оказалось, что в моей ячейке стоят опять три стаканчика уже на завтра. Спрашиваю медсестру, где сегодняшние вечерние таблетки и был просто сражён ответом:
– Так я их уже выкинула. Надо утром забирать все стаканчики к себе в палату. А то знаете, какие бывают больные? Они могут либо свои таблетки кому-то другому подкинуть, либо выпить чужие, так что не забывайте вечером брать таблетки на следующий день.
Перспектива выпить случайно чужие лекарства или не выпить свои меня не радовала, потому вечерами пришлось дежурить в коридоре в ожидании, когда у медсестры найдётся время разложить стаканчики по ячейкам, чтобы своевременно забрать свои лекарства в палату. Единственный положительный эффект от наших бесед с медицинским персоналом выразился в том, что на стаканчиках с таблетками появились наклейки: «утро», «обед», «вечер».
Возникал, правда, ещё один сопутствующий вопрос: пить ли все таблетки, скажем, утренние сразу в один приём или каждое лекарство по очереди. Медсестра, которую я спросил об этом, ответила весьма просто: «А, пейте сразу», но мой всеведущий и многоопытный сосед по койке остановил меня предупреждением: «Евгений, у каждого лекарства своя особенность восприятия организмом, поэтому пить надо таблетки с некоторым интервалом. Иначе они не будут достаточно эффективны». Ну, спасибо знатокам!
Я тогда подумал, почему бы в больничных палатах или в коридорах не вывесить плакаты-рекомендации пациентам по поводу приёма лекарств, какой-то пищи, которую приносят неизбежно родные и друзья, других правил нахождения в больнице, то есть всего того, о чём ни врачи, ни медицинские сёстры не успевают рассказывать каждому вновь прибывающему больному?
Конечно, можно понять, что время берёт своё, и потому некогда новый и современный телевизор в фойе давно устарел и стал условно работающим. Можно поверить, что с течением времени некогда красивый линолеум не может оставаться на полах таковым вечно, порою трескаясь, разрываясь и торча во все стороны в безнадёжном ожидании замены на новое покрытие. Можно объяснить, что установленные в прошлом веке в послеоперационных палатах кнопки вызова дежурной медсестры, системы подачи кислорода и другие необходимые приспособления забыли, когда они работали. Но никак нельзя согласиться, что так и должно быть, особенно если мы говорим, что наше обновляемое или новое правительство только и делает, что думает о благе своего народа, если мы всеми силами современной пропаганды пытаемся убедить других и самих себя в том, что жить становится лучше, жить становится веселей.
Когда вас перевяжут, но не до конца, вам сделают укол, но по ошибке не тот, что нужно, вам дадут простынку, но не совсем чистую и целую, когда вы увидите, что в больнице не всё успевают, не всё замечают, не всё объясняют, ибо урезанному штату некогда выполнять все обязанности, и платят этому штату лишь за часть работы и не платят вовсе за ответственность, что и отражается непосредственно на вашем собственном здоровье, тогда вы поймёте фразу «в здоровом теле здоровый дух». Чтобы дух в стране был здоровым, надо вылечить всю страну. Только кто же будет это делать? Кого у нас в стране интересуют не лозунги перед выборами, а человек постоянно и всегда? Вот о чём мне подумалось в конце репортажа.
Со мной в палате лежал заслуженный строитель, приложивший свои силы к строительству сорока жилых зданий города Москвы, инженер, работавший в команде С.П.Королёва при подготовке советской космической техники, простой электрик и шофёр, бизнесмен и дипломатический работник представительства одной из народностей нашей огромной многонациональной страны, кузнец и охранник, лежали студенты, не желавшие идти на службу в армию – народ самый разнообразный. Всем хотелось быть здоровыми и телом, и духом. Первому помогают опытные врачи, а второму?
Интернет-журнал «Русский переплёт» 2.01.2008
Почему мы так не любим друг друга?
На днях я был свидетелем удивительной, на мой взгляд, картины. В городской автобус, все сидячие места в котором были заняты, вошла молодая женщина с двумя детишками погодками двух-трёх лет. Мальчуган постарше, держась за руку матери, сам бодро взбирался по ступенькам автобуса, а младшего мать легко втащила почти навесу. Видя, что сесть негде, группа скромно пристроилась в проёме напротив двух кресел, на одном из которых торжественно восседала представительного вида женщина лет пятидесяти, а на другом тоже женщина, но явно более пожилого возраста.
Автобус тронулся, двухлетний малыш заплакал, видимо, не желая стоять во время движения. Из глубины автобуса с одинокого кресла у окна поднялась дама и предложила женщине с детьми сесть. Та с благодарностью потащила детей на уступленное место.
Этот эпизод ничем особенным не закончился бы, но дама, уступившая место женщине с детьми, не преминула усовестить женщину представительного вида:
– Как же вам не стыдно? Перед вами женщина с маленькими детьми, вы должны были им уступить своё место. Я гораздо старше вас, мне шестьдесят пять лет, а я не поленилась и встала.
В ответ все услыхали менторский голос руководителя:
– Запомните раз и на всегда: я никому ничего не должна. Вы встали и молчите себе. А то сделали что-то и тут же всех облаяли.
Реакция других пассажиров автобуса не заставила себя ждать. Из-за спины говорившей мгновенно донеслось:
– Она никого не облаяла. Она не собака. А вы постыдились бы. Правильно вам сделали замечание.
Так в автобусе между женщинами (сидящих мужчин не оказалось) разгорелся спор, основой которого был вопрос, кто кому должен уступать место и должен ли вообще.
Казалось бы вопрос сам по себе странный. В метро, в автобусах, троллейбусах и трамваях мы часто слышим из динамиков дикторский голос, который просит уступать место инвалидам, престарелым и женщинам с детьми. Но просит, а не требует. Так должны мы выполнять просьбу или не должны? Ведь вот представительного вида женщина, которая возможно работает начальником или владеет фирмой, считает, что она никому ничего не должна. Да так ли это?
Мне кажется, человек, рождаясь на свет, с первой минуты своего появления в мире уже должен обществу хотя бы тем, что успешно начал жить. Без окружающих людей его рождение могло бы и не состояться. По крайней мере, родителям он должен наверняка, хотя некоторые дети иной раз заявляют, что никого не просили их рожать. Да не могли просить, но родились и получали пищу, воспитание, лечение, ограждались от неприятностей. При этом, тысячи, если не миллионы людей принимали в этом участие, делая одежду, пищу, транспорт и всё, что нас окружает, чем мы пользуемся, хотим мы того или нет. Всё общество, в котором мы имеем честь жить, работает на всех вообще и на каждого в отдельности. А потому мы должны взаимностью каждому в этом обществе.
Я не говорю, что мы должны государству, поскольку оно отказалось от многих своих обязанностей относительно своих граждан, но обществу в целом мы должны всегда. Должны хотя бы тем, чтобы соблюдать правила общежития, установленные нашими обычаями, традициями и, наконец, законами.
Уступать места более слабым, оказывать им поддержку – это естественное требование, воспитанное тысячелетиями совместной жизни человечества. Не хочешь подчиняться этим правилам – не живи в обществе, уходи в лес, поле, пустыню. Однако и там, как выяснится сразу же, человек должен будет природе и жить по её собственным законам, где выживает только сильнейший. Не будешь поливать растение и ухаживать за ним – оно не вырастит и не даст плодов, не будешь кормить животное – не получишь ни мяса, ни молока, не найдёшь приманку для рыбы – не поймаешь её. Вот и получается, что везде кому-то что-то должен. Не отдашь долг – не выживешь.
Однако я понимаю людей, когда они говорят, что не хотят делать что-то по долгу и обязанности, а хотят по собственному желанию из чувства любви к природе, животному миру, человечеству. Хорошо, когда человек любит мир за то, что в нём живёт, и потому отдаёт этому миру всё, что может. Такому человеку и не надо говорить об обязанностях. Он сам протянет руку слабому только потому, что тот слаб, поможет любому, кто нуждается в его помощи. И как жаль, что не все ещё такие.
Только что я вернулся из командировки в Самару. Ехал фирменным поездом в вагоне с повышенной комфортностью. Вагон действительно удобный во многих отношениях. Чувствуется, что большие деньги платишь не зря. Но вот я заметил, что батарейка моего мобильного телефона почти разрядилась и для осуществления связи требуется подзарядка. По предыдущим поездкам я знал, что в вагоне есть электрические розетки напряжением в 220 вольт. Подключил к одной из них телефон, но зарядка не началась. Понял, что в сети нет напряжения. Пошёл к проводнице. Наталья Фёдоровна Корка, так звали нашу молодую хозяйку вагона, выглядела бы вполне симпатичной девушкой, если бы не довольно надменный взгляд хозяйки положения. На мою просьбу дать напряжение в розетки и, видя в моих руках мобильный телефон, она безапелляционно заявила:
– Мобильные телефоны заряжать запрещено.
Ни извинений от железнодорожной компании за то, что не могут осуществить услугу, ни просто сожалений человека по поводу того, что нельзя чем-то помочь, в словах девушки не было. Я удивился и поинтересовался, можно ли заряжать электробритвы, на что получил ехидный ответ:
– Бритвы не заряжают, а ими бреются.
Пришлось возразить и пояснить, что некоторые бритвы всё же требуют зарядки электричеством. Показавшаяся мне сначала милой Наталья Антоновна перестала казаться милой, но тут она согласилась, что поскольку она не мужчина, то может о бритвах и не знать. Однако всё же вспомнила, что на электрической розетке в тамбуре нарисована электробритва, а это значит, что розетка предоставлена только для электробритв.