Еврейская старина. №3/2019

2) Константин Цукерман о Киевском письме

В начале своей работы профессор Цукерман заявил, что собирается ограничиться лишь двумя важными темами, неудовлетворительно решёнными или проигнорированными предшествующими исследователями: статус Киевского письма (см. выше) и содержание термина закук. На деле работа Цукермана охватывает и комментирует почти все темы, обсуждавшиеся предшественниками, и привлекает для решения новые подходы. Она демонстрирует прекрасное умение автора очень глубоко входить в тему и его широкую эрудицию. Это не значит, что он во всём прав.

Попытаюсь представить (иногда с комментариями) наиболее значимые, на мой взгляд, элементы подхода Цукермана к Киевскому письму и к тому, что вокруг письма.

«Я полагаю, ‎ – ‎ утверждает Цукерман, ‎ – ‎ так же, как и Прицак, что Киев появился на исходе девятого века в качестве торговой фактории на окраине Хазарского каганата и что он был завоёван Олегом спустя 30‎—40 лет позднее даты (882 г. н. э.), обозначенной в русской летописи»[38]. (Это, кажется, единственное место в работе, где Цукерман соглашается с Прицаком, но на деле не вполне согласен и здесь: Прицак пытался доказать, что завоевателем Киева был Игорь.)

Далее Цукерман критикует высказанное Эрдалем предположение, что письмо послано в Киев из Дунайской Болгарии, и выражает особое несогласие с истолкованием Даном Шапира (на основе предположения Эрдаля) письма как зашифрованного послания евреев Болгарии киевской общине с просьбой помочь защитить их от преследований князя Святослава[39].

Цукерман обстоятельно входит в споры исследователей о личных именах в письме: иронично отвергает антропонимические построения Прицака, превращающие список подписавших письмо в «миниатюрный перечень тюркских племён»; относительно прочтения <…> как славянского Гостята констатирует: «эта интерпретация неоспорима»; предположение Эрдаля о прозвище <…> («чёрный» по-готски и по-древнескандинавски) отметает, ибо в Болгарии, которую Эрдаль считает тем местом, откуда ушло Киевское письмо, ни на одном из этих языков не разговаривали. (Здесь позволю себе возразить: так ведь в Киеве, который Цукерману представляется местом отправки письма, правящие варяги по-скандинавски разговаривали-таки!) Зато интересную интерпретацию Орлом того же имени как искажённого из-за перестановки букв слова <…> (слав. «сирота») Цукерман не только принимает, но и дополняет собственным текстологическим предположением: там могла быть не перестановка букв, а просто вторая буква в слове – ‎ не «вав», а «йуд», эти буквы в средние века часто смешивались[40]. (Мне это не представляется чересчур убедительным: даже в предложенном Цукерманом варианте ‎ – ‎ <…> без перестановки букв, написание слова искажено, ибо там отсутствует «вав» после «рейш», а он необходим для обозначения звука «о», ведь аканья в древнерусском не было. Интерпретация Орла лучше объясняет отсутствие патронима, здесь Цукерман прав, но и эрдалевская версия, без допущения искажений в письме, не исключает подобной причины отказа от упоминания отца Йеhуды с прозвищем Сварте, – отцовское имя нежелательно.)

В отличие от Голба и других комментаторов Киевского письма, Цукерман не признаёт, что иудаизм Хазарского каганата был строго раввинистическим, полагая, – есть основания для сомнений[41].

Большое место в исследовании Цукермана занимает полемика автора с известной книгой Шломо Занда «Кто и когда придумал еврейский народ?». Эта полемика сама по себе интересна и верна, но я её пропущу, ибо к Киевскому письму она отношения не имеет. Разве что небольшой отрывок косвенно затрагивает тему, близкую письму:

«Хазарские евреи не имели ни малейшего демографического потенциала обеспечить на исходе 13-го века миграционную волну в … [западном] направлении, о которой повествует Занд. На своей территории после 960-х иные из них вынуждены были принять ислам, в то время как те, кто смог, вероятно, внесли демографический вклад в немногочисленные славяноязычные общины Восточной Европы, однако эта скудная еврейская популяция после удара, нанесенного монгольским вторжением, исчезла ещё до прихода мигрантов-ашкеназов.»[42]

Мне очень близко всё, что утверждает здесь Цукерман, кроме заключительного аккорда о полном исчезновении общины евреев-кенаанитов после монгольского нашествия. На самом деле эта эда только к XVII в. окончательно растворилась в среде ашкеназов (значительную часть которых, если не большинство, в Восточной Европе составляли ашкенизированные западные кенааниты[43]). Помимо того, остатки евреев Хазарии и некоторые восточные кенааниты могли после монгольского нашествия положить начало татароязычной еврейской общине в Крыму (разделившейся на крымчаков и караимов) – ведь самые ранние захоронения на иудейских кладбищах в Мангупе и Чуфут-Кале относятся к ХІV – XV в., после татарского завоевания[44]. (Возможно, часть этих евреев пришла в Крым как пленники в обозах завоевателей.) Ну, и некоторая доля хазарских иудеев, видимо, вошла в эду горских евреев, сохранившую до ХХІ в. личное имя Ханука, зафиксированное, помимо Киевского письма, также в письме царя Иосифа как имя хазарских царей.

Один из самых впечатляющих разделов работы Цукермана посвящён детальнейшему разбору содержания термина закук (мн. ч. зекуким), – обозначения денежной единицы. Цукерман категорически отвергает голбово отожествление закука с золотым византийским триенсом: нет никаких свидетельств, что триенс (по стоимости – треть полновесного солида) когда-либо был в ходу на Руси, да и в самой Византии он вряд ли был средством платежа[45].

Термин закук первоначально означал один из способов очистки металла, а с ХІІ в. применялся к обозначению германской марки чистого серебра. Только с XIV в. он стал обозначать монету, а ранее использовался для обозначения в брачном контракте суммы, которую жених обязан выплатить жене в случае развода. И то, и другое, и третье, и четвёртое – ‎ исключительно в Европе, в пределах земель, вошедших в состав Каролингской империи[46]. Самое раннее (но, видимо, позже Киевского письма) упоминание слова закук относится к концу Х – началу ХІ в. и принадлежит рабби Гершому, прозванному Светочем изгнания. В его высказывании закук означает слиток серебра, и вес слитка определён в 12 унций[47].

Константин Цукерман скрупулезно разбирает изменение значения термина и колебания весовых параметров закука. Попутно выявляются детали реформаторской активности духовных вождей ашкеназских евреев, семейного быта этих евреев и уровня их материального благополучия. Если верить материалам респонсов[48], до Крестовых походов этот уровень очень высок, что может служить основанием для предположения: авторы Киевского письма именно в общинах германских земель видели доноров для пострадавшего Яакова. Цукерман утверждает, что термин закук, не известный вообще еврейским общинам Азии и Африки, делает именно Рейн, а не Нил, предполагавшимся конечным пунктом письма[49].

В связи с этим утверждением Цукерман выдвигает свою датировку Киевского письма. Очень мало известно о торговых связях Киевской Руси с государством Каролингов, да и политические связи между христианским Западом и языческой Русью отсутствовали, за исключением одного, очень краткого, периода, – после принятия христианства княгиней Ольгой.

«Посольство княгини Ольги в 959 г. попросило короля (будущего императора) Оттона І направить епископа и священников для распространения христианства на Руси… Епископ Адальберт – один ‎ – ‎ был послан в Киев ранней весной 961 г., но он поспешно возвратился в этом же или в следующем году вместе с несколькими обращёнными, едва не лишившись жизни. Большинство исследователей объясняют такое драматическое поворотное событие переменой власти в Киеве»[50]: Ольга умерла, и княжеский престол занял воинствующий язычник Святослав.

«Вряд ли будет смелым предположение, что дипломатическое сближение между Русью и Германией сопровождалось ‎ – ‎ может быть, и предшествовало ему, – установлением связей между еврейскими общинами обеих стран. В этот период естественным было бы обращение евреев Киева за помощью к богатым единоверцам на Рейне. После фиаско Адальберта в 961-м или 962-м, наоборот, некстати было киевским евреям обращаться за помощью в империю Каролингов. К тому времени, накануне хазарской кампании Святослава, состоявшейся позднее в том же десятилетии, путь на запад был почти полностью закрыт. Потому, я думаю, Мар Яаков, – который не мог оставаться в Киеве и продолжать встречаться со своими неудовлетворёнными кредиторами, – и предпринял свое дорогостоящее и рискованное путешествие»[51].

По Цукерману, Яаков отправился за помощью к еврейским общинам Хазарии, и там – в Саркеле или Итиле – письмо было помечено визой хазарского чиновника. Здесь позволю себе решительно не согласиться. При княжении Святослава путь в Хазарию (вплоть до войны с нею и её разгрома) был перекрыт точно так же, как в Германию, если не строже. (Ср. приведенное выше высказывание проф. А. Тортики.) Открыт был путь «из варяг в греки», который контролировала Русь; Яаков отправился этим путём ‎ – ‎ только потому письмо, написанное в Киеве в начале 960-х и ориентированное, по первому замыслу, на запад, в Эрец-Немец (так именуется Германия в письме царя Иосифа), оказалось в Каирской генизе.

Так или иначе, тщательно проведенный Цукерманом анализ термина закук показывает, что весовая мера чистого серебра в ашкеназской общине Х в. составляла приблизительно 12 унций, и, с этой точки зрения, долг Яакова иноверцам был представлен в письме, адресованном евреям-ашкеназам, более чем внушительной суммой – 30 кг серебра[52]. Однако отправители Киевского письма термином закук, вероятнее всего, обозначили местную весовую единицу серебра – гривну, и Цукерман столь же добросовестно и подробно рассматривает историю гривны и её количественных параметров в Новгородском и Киевском (попутно и в Черниговском) княжествах. Помимо того, тщательно исследуются обменные курсы принятых на Руси денежных единиц соседних государств: Халифата, Византии, скандинавских королевств, рассматриваются взаимоотношения гривны и других денежных единиц Руси – ногаты и куны. Исследование проф. Цукермана основательно выходит за рамки поставленной им темы, однако относительно долга Яакова ‎—‎ 100 закуков – он даёт чёткое определение: «Приравнивая его [закук – А. Т.] к гривне, приходим к стоимости долга примерно в 4 кг серебра, эквивалентно примерно 1400 дирхемам или, в частности, в период договоров [Руси] с Византией, 100 солидам»[53]. Таким образом, опираясь на хорошую доказательную базу, исследователь подтверждает высказывавшееся и ранее мнение, что Яакову надлежало возместить кредиторам брата не скромные 100 серебряных дирхемов, а серьёзную сумму в 100 полновесных золотых монет. Такая сумма вполне оправдывает тревогу авторов письма – сограждан Яакова ‎ – и их призыв к зарубежным единоверцам о помощи…

3) Семён Якерсон о Киевском письме

Мне выпала честь быть одним из трёх редакторов сборника «Кенааниты: Евреи в средневековом славянском мире» (24-й т. «Jews and Slavs»), в котором опубликована статья Якерсона под скромным названием «Несколько палеографических ремарок к датировке „Киевского письма“».

Нас, редакцию сборника, смущало брошенное вскользь замечание акад. Петра Толочко, что в подлинности Киевского письма «нет полной уверенности» (см. выше). Хоть академик не является ни коей мере специалистом в области еврейской палеографии, и его «сомнение» ‎ – ‎ просто отражениe общей предвзятости к памятнику (более никто подделку не заподозрил; ср. выше мнение проф. Пузанова), ‎ мы решили предложить проф. Якерсону, одному из ведущих в мире палеографов-гебраистов, заново исследовать, верно ли идентифицировал Голб подлинность и древность письма. Работу Якерсона финансировал Евроазиатский еврейский конгресс.

Проведенное исследование петербургский учёный согласовал с шестью компетентными коллегами в Оксфорде, Кембридже, Париже и Иерусалиме. Участие в «палеографических ремарках» столь мощной экспертной группы создает новый, более достоверный, фон для истолкования данных Киевского письма. Сам автор «ремарок» не ограничился чистой палеографией и представил собственные, очень интересные, соображения вокруг истории создания памятника. (См. выше раздел «Общее замечание». ) Они не столь бесспорны, как заключения палеографической группы, которые тоже, как принято в науке, подлежат обсуждению. Чем и займемся.

а) Локализация памятника

Эпиграфом к «Палеографическим ремаркам» С. Якерсон избрал еврейскую поговорку, которая на русский переводится «Приучи свой язык говорить „не знаю“»[54]. В эпиграфе содержится упрек толкователям Киевского письма (не только Н. Голбу и О. Прицаку), приходящим к безапелляционным выводам без достаточно твердых оснований. Одним из таких выводов является обозначение памятника как «Киевское письмо». На самом ли деле оно Киевское?

«Прочтение самого географического названия требует определенного «предвзятого желания», т.к. первая буква в нем сегодня (как и в период обнаружения документа) не читается (она попадает на изгиб и пятно на пергамене и практически не видна). Корректнее передавать это слово транслитерацией <…>»[55].

Замечание уважаемых палеографов хоть в принципе и справедливо, отнюдь не вовсе бесспорно. Первую букву слова действительно прочесть в рукописи невозможно. Н. Голб предположил, что апостроф левее последней буквы «бет» означал спирантность её произношения («в», а не «б»), стало быть, слово без первой буквы было прочитано «…ийов» (или «…ийув»). Попытавшись подставить какую-либо букву на первое место в слове, Голб легко убедился, что нечитаемой буквой была «куф», и слово читается «Кийов» (с чем согласились оппоненты). В данной статье С. Якерсон показал: апостроф не обозначает в письме спирантность, а указывает, что предшествующее слово – географическое название[56]; значит, слово без первой буквы (географическое название!) может читаться и «…ийов», и «…ийоб», ‎ – ‎ многое ли это меняет? Осторожное примечание автора («Я не утверждаю, что прочтение данного топонима как Киев невозможно, но хочу подчеркнуть, что оно неочевидно»[57]) меня не убедило. Никакой средневековый европейский (см. ниже) город, кроме Киева, вписывающийся в представленную ‎ – хоть Н. Голбом, хоть С. Якерсоном, ‎ – ‎ лексическую модель, мне не известен[58]. Но главное – еврейский антропонимикон документа очень точно привязывает письмо если не к Киеву, то уж наверняка к Киевской Руси. Например, крайне редкие в Средние века личные имена «подписантов» Киевского письма Шимшон <…>) и Синай <…> (с. 28) присутствуют также в документе ХІІ в. из Владимира (Владимир-Волынский; Парижская рукопись 380 из Национальной библиотеки в Иерусалиме, см. А. Кулик. «Евреи Древней Руси: источники и историческая реконструкция» // Ruthenica, vol. VII, p. 58); кроме того, имя Синай упоминает также р. Ашер бен Иехиэль Рош из Толедо (1250—1327) в качестве патронима его ученика (Ашер бен Синай), который приехал к нему учиться из страны Русия (там же).

Я убежден: нет никаких оснований ревизовать локализацию Киевского письма. Никто ведь не предписывает историкам непременно указывать: вероятность того, что «географическое название» обозначает именно Киев, составляет не 100%, а всего лишь 99%…

б) Датировка

В книге О. Прицака и Н. Голба время написания Киевского письма определено «около 930 г.». Эту дату обозначил О. Прицак на основании своих очень спорных исторических построений при молчаливом согласии соавтора, хорошего знатока еврейской палеографии. Поэтому те, кто отверг исторические посылы О. Прицака, приняли для себя «более широкую датировку: Х в.» (В. Я. Петрухин. Комментарий к книге «Хазарско-еврейские документы Х века», с. 215). Когда в текстах исторических сочинений С. Якерсон видит ссылки на «Киевское письмо, по данным палеографии датирующееся Х веком», это вызывает его активный протест[59]. Профессора можно понять, никаких ссылок именно на ПАЛЕОГРАФИЧЕСКИЕ данные, позволяющие отнести памятник к Х в., у историков нет.

Тщательный анализ, проведённый ведущими мировыми специалистами, выявил основы для определения возможного времени написания Киевского письма.

Во-первых, физический носитель, на котором оно написано.

«Использование пергамена и запись текста на мясной стороне косвенно свидетельствуют с достаточно большой долей вероятности о том, что перед нами документ раннего периода генизы (т.е. по XII век включительно).»[60] [Уместно напомнить, что самые ранние документы Каирской генизы относятся к ІХ в., – А. Т.]

Во-вторых, графика и почерк. «Данное письмо, вероятно, можно охарактеризовать как письмо стадии формирования европейского [выделено мною, – А. Т.] квадратного письма и назвать „протоквадратным“ письмом»[61].

В-третьих, дополнительные графические элементы: апостроф, надстрочные точки и разделитель имен собственных. Последний оказался важным определителем времени и места создания памятника. «Графические разделители имен свидетелей не встретились мне ни в одном из многочисленных фрагментов генизы, с которыми я сличал наше письмо. Подобные значки в качестве элементов графического заполнения строк можно встретить в европейских [выделено мною, – А. Т.] рукописях позднее, начиная с XI—XII веков и далее.

Таким образом, можно отметить, что с одной стороны, архаичность письма и невозможность его однозначной идентификации («протоквадратное письмо», возможно, византийского типа) говорят о древности документа, но, с другой стороны, употребление графических элементов, характерных для более поздних рукописей (ХI – XII в.), взывает к двойной осторожности в определении периода его создания»[62].

«Общий вывод: На современном этапе развития еврейской палеографии и кодикологии у нас нет ни малейшего основания датировать документ из Каирской генизы, хранящийся в библиотеке Кембриджа под шифром Т-S (Glass) 12. 122, именно X веком, локализовать его городом Киевом и рассматривать его как косвенно датированное по палеографическим признакам историческое свидетельство. Тем не менее, нет сомнения в том, что перед нами достаточно ранний документ европейского происхождения [sic! – A. T.], относящийся к первому этапу формирования Каирской генизы (по XII в. включительно)»[63].

Моё мнение относительно локализации письма см. выше. Что же касается датировки Киевского письма, – я уверен, что историки с должным уважением отнесутся к аргументации и выводам профессора Якерсона и сообщества палеографов и примут положение: Киевское письмо – ‎ по палеографическим данным ‎ – ‎ написано в пределах Х—ХІІ вв.

Однако и по части датировки памятника экспертами нельзя обойтись вовсе без замечаний. Как видим, автор «ремарок» несколько раз старательно указывает самый поздний предел возможного времени написания письма ‎ – ‎ «по ХІІ в. включительно», но очень тщательно избегает указать его раннюю границу. И только поскольку в анализе имеется словосочетание «более поздние рукописи (ХІ-ХІІ вв.)», можно понять, что существование «более ранних» предполагается в Х в. Или даже в ІХ? Во всяком случае, историки школы П. Толочко отныне никак не могут оперировать аргументом, что Киевское письмо, возможно, является поздней подделкой.

Десятый век как время написания письма хотя чётко не подтверждён сообществом экспертов, но вовсе и не опровергнут. Более того, один из экспертов (д-р Эдна Энгель из Иерусалима) «считает, что с определённой долей осторожности документ можно датировать первой половиной Х века»[64]. Остальные, включая Якерсона, по-видимому, полагают более вероятным периодом ХІ—ХІІ вв. Время покажет, кто из них прав. Отчётливые следы хазарского культурного влияния на еврейскую общину Киева (например, совпадение антропонимикона общины с еврейскими именами хазарских царей), по-моему, указывают на более ранний период: Хазария пала под натиском Руси с запада и огузов с востока в 60-е годы Х в.

4) Олег Мудрак о Киевском письме

Московский лингвист, специалист по сравнительно-историческому языкознанию, тюрколог и знаток языков Северного Кавказа проф. Мудрак недавно обосновал мнение, что все рунические надписи Хазарии на камнях, монетах и памятниках из других материалов сделаны на старом осетинском языке с отражением характерных черт, присущих современному дигорскому диалекту (языку)[65]. Дана фонетическая интерпретация знаков восточноевропейского рунического письма. Насколько знаю, открытие не вызвало прямых опровержений. Два квалифицированных специалиста, оппонирующие Мудраку в том же номере «Хазарского альманаха», – лингвист И. Пейрос и специалист по тюркской рунике В. Тишин ‎ – ‎ ограничиваются замечаниями в духе общего скептицизма.

Один из выводов Мудрака: нееврейская лексика еврейско-хазарских документов может восходить к языкам народов Северного Кавказа. Поддержанный Петрухиным, Мудрак опубликовал в 14-м номере «Хазарского альманаха» своё исследование, включающее истолкование ряда лексем из письма царя Иосифа, Кембриджского документа и Киевского письма (в основном на основе осетинского материала), – «Заметки по иноязычной лексике хазарско-еврейских документов». Первая глава работы называется «Хазарские личные имена в Киевском письме»[66].

Мне кажется очень интересной попытка истолковать имена подписавших еврейское письмо на основе осетинского, ведь осетины, как считается, – потомки аланов, которые приходились хазарам ближайшими соседями и – очень часто – ‎ согражданами. По сообщению анонимного автора документа Шехтера, некоторые аланы исповедовали иудаизм (с. 132, 136, 140, 146). Косвенно это сообщение, возможно, подтверждается тем фактом, что некоторые употребительные лексемы осетинского языка (и именно дигорского диалекта) заимствованы из иврита: kädzos («святой», <…>), хädzar («сакля» от евр. <…> «комната») и др.[67]. Дополнительным подтверждением (правда, спорным) может служить летописное сообщение, что ключник суздальского князя Андрея Боголюбского, Амбал, «по происхождению ясин», т.е алан, принявший в 1175 г. участие в заговоре против князя и его убийстве, был назван его собеседником «жидовином»[68]. Об иудаизме у аланов имеется содержательная работа проф. О. Б. Бубенка (Украина)[69].

а) Интерпретация нееврейских имён Киевского письма

Имени כיבר Мудрак находит несколько соответствий в осетинском; наиболее вероятным ему кажется слово из дигорского диалекта qebur «старенький, дряхлый (о человеке) ’[70].

Выше я упоминал, что иначе, чем Голб, делю строку 26 Киевского письма на слова, и имени Кибар в строке не вижу, а вижу имя Кый (от слав. «палка») и далее отдельно «бар». Тем не менее, служа истине, а не амбициям, скажу в пользу толкования Мудрака, что имя со значением «старенький, дряхлый» хорошо вписывается в группу «охранных» еврейского антропонимикона. Такие дополнительные имена родители и другие родственники давали в случае серьёзной болезни ребёнка или взрослого. У ашкеназов нередки имена этой группы: Зейде (м., от западнослав. дзяд со значением «дед»)[71], Бабе или Бебе (ж., от слав. баба «бабушка»), Алтер («старый», идиш), Алте («старая», идиш); в такие имена вкладывалось пожелание долголетия.

Прозвище <…> исследователь интерпретирует дигорским <…> «утренняя роса (крупные капельки)», толкуя как обозначение сильно потеющего человека[72]. Не отвергая такой интерпретации, полагаю:‎ убедительнее гипотеза Эрдаля, что прозвище читается swartä и переводится с древнескандинавского «чёрный». Гипотеза Эрдаля представляет менее вычурную модель наречения прозвищем, да и присутствие носителей скандинавского языка в Киеве Х века несомненно[73].

Имя <…> Мудрак истолковывает на основе среднедигорского <…> «жалоба». «Т.е. прозвище по характерным поступкам, ср. аналогичные польск. и вост.-слав. фамилии Жалоба, Жалобицкий, Жалобкевич»[74]. По отношению к принятой интерпретации имени как восточнославянского Гостята исследователь критичен: « (сын гостя?, гостенок?). Представляется довольно странным, что это имя, отмеченное в др.-рус. памятниках, упоминается лишь по отношению к женщине. В данном списке подписавшихся женщин не могло быть»[75].

Не могу не возразить. Гостята ‎ – ‎ деминутив от славянского нормативного личного имени Гость (в смысле «купец»), которое могло быть дано ребёнку в качестве пожелания родителей относительно его будущей профессии или статуса. Деминутив нередко оставался с человеком на всю жизнь, в летописях немало персонажей с именами Жирята, Путята и т. п. Истолкования с вопросительными знаками здесь ни при чём. Утверждение же, что Гостята в древнерусских памятниках упоминается лишь по отношению к женщине, попросту неверно. Это имя принадлежит в берестяных грамотах Новгорода четырём разным персонажам, и только один из них, вероятно, женщина.

Имя <…> истолковано исследователем на основе иронского диалекта осетинского языка minas «угощение (подарок гостю), пиршество». Прозвище из значения «хлебосольный, хлебосол» или «праздник»[76].

К имени <…> Мудрак даёт несколько, как он говорит, «неуверенных вариантов». На первом месте – толкование из западнокавказского (адыгского) языка *momur «мир, спокойствие, тишина»[77].

Выход за пределы осетинского языка, на мой взгляд, проблематичен. Однако в пользу такой интерпретации имени напомню, что оно соответствует семантике распространенного ивритского имени <…> (Шалом, в ашкеназ. произношении Шолем), впервые появившегося в позднем средневековье.

(Представляет интерес, что антропоним Манар используется на Северном Кавказе доныне. Так, советский космонавт Муса Хираманович Манаров, род. в 1951 г., по национальности лакец, несёт это слово в составе своей фамилии. Кто-то из его предков по отцовской линии три-четыре поколения назад носил личное имя Манар.)

Имя <…> истолковано Мудраком несколькими вариантами, из которых самым удачным он полагает экспрессивное прозвище от дигорского ḳob: «короб, коробка» (с редким, но существующим аффиксом отыменного прилагательного — in)[78].

Подводя итог антропонимическим реконструкциям учёного по Киевскому письму, отмечу, что, при некоторых правдоподобных построениях, не все из них представляются убедительными. Ещё более спорна топонимическая гипотеза Мудрака, что название города Киев (<…>) может восходить к этнониму qijawú ‎—‎ «горный чеченец» на андийском (один из дагестанских языков)[79]. Верно, что и этноним, и язык – коренные на Северном Кавказе. Верно, что Северный Кавказ – родина раннего Хазарского каганата. Возможно, Киев основан хазарами. Далее требуется чересчур много допущений, чтобы связать эти предпосылки в один узел…

Попытка расшифровать «хазарскую» руническую надпись была, несомненно, много более успешной.

б) Расшифровка рунической надписи Мудраком, и что из этой расшифровки следует

Олег Мудрак прочёл руническое слово в левом нижнем углу Киевского письма как aRuəʒənjəg на осетинском языке, его перевод – ‎ «следует разрешить». В двух основных диалектах осетинского – дигорском и иронском ‎ – слово представляет причастие будущего времени (дубитатив) [80].

Насколько мне известно, такое прочтение и перевод пока не вызвали серьёзных возражений ни специалистов по рунам, ни знатоков языка. Если прочтение не будет опровергнуто и перевод правилен, тогда это означает одно из двух:

а. Окажется верным не поддержанное сообществом историков утверждение Прицака, что в нaчале Х века власть в Киеве принадлежала хазарам. Письмо завизировал хазарский чиновник (наместник? таможенный инспектор?) на аланском языке.

б. Если же правы те, кто не соглашается с Прицаком (см. выше опровержение проф. Тортикой самой возможности возникновения изложенной в письме ситуации при власти хазар), и Киевское письмо написано и отправлено, когда правили Рюриковичи, тогда резолюция на аланском языке появилась не в Киеве, а при посещении Яаковом территории бывшего каганата, сохранившей какие-то структуры прежнего управления. Такое могло произойти, например, если посланник киевской общины, двигаясь по «пути из варяг в греки», выйдя из устья Днепра, повернул не на юго-запад, а на восток, к евреям Тмутаракани. Под чьим бы управлением ни находился в то время город (номинально – под властью русского князя), Яаков получил разрешение местного чиновника на сбор пожертвований. Собранная сумма оказалась, по-видимому, недостаточной, или тмутараканские евреи вообще отказались жертвовать, и Яакову пришлось продолжить путь «в греки».

Второй вариант кажется мне правдоподобнее первого.

в) Альтернативное истолкование рунической надписи

Однако обе версии – я убеждён! – ‎ несут в себе логическое противоречие. Дело в том, что при истолковании надписи у исследователя было неосознанное «предвзятое желание» искать вслед за Прицаком разрешающую резолюцию чиновника. (Это при том, что прицаковскую интерпретацию слова ‎ – ‎ hoqurüm ‘ [Я прочёл это] ’ – Мудрак отверг). Он и нашёл то, что искалось: «Следует разрешить».

Только, если ясно, что Прицак ошибся в прочтении слова, не следует ли попробовать понять слово, написанное руническими знаками, как-нибудь иначе, чем Прицак? Слово стоит в письме после имён 11 членов еврейской общины. Не представляет ли оно, скорее, имя двенадцатого из них – ‎ прозелита-алана? Это менее романтично, чем резолюция. Зато много правдоподобнее.

С таким вот собственным, вполне осознанным, «предвзятым желанием» я без особых надежд попытался перевести то же руническое слово aRuəʒənjəg с того же осетинского, но не так, как это сделал уважаемый О. Мудрак. Неожиданно получилось.

Правилен ли перевод «Следует разрешить»? Как указывает проф. Мудрак, aRuəʒənjəg является причастием будущего времени от глагола со значением «опустить, допустить; позволить; ниспослать»[81]. В таком случае вполне допустим и такой перевод слова на русский: «Будет разрешено». А если принять во внимание другие оттенки значения того же глагола, можно перевести и так: «Будет позволено [ему]» или «Будет ниспослано [ему]». Тогда слово вполне может оказаться личным именем, в котором выражено заветное пожелание родителей новорожденному ребенку, не раскрываемое ими до конца (возможно, из мистических соображений).

Представляю свою интерпретацию «хазарской» приписки к Киевскому письму: аRuəʒənjəg (Аруэдженег; пер. «будет ниспослано [ему] – имя члена Киевской еврейской общины, одного из двенадцати, подписавших рекомендацию своему земляку, собиравшему благотворительные пожертвования за границей (Киевское письмо, Х в.), вероятно, алана-прозелита.

На мой взгляд, она лучше интерпретации, которую предложил проф. Мудрак, хотя бы тем, что исключает из толкования мифическую резолюцию мифического чиновника ‎ – ‎ плоды фантазии талантливого Прицака. Переписка о благотворительных пожертвованиях была в Средние века сугубо делом еврейских общин (в отличие от более поздних времён – скажем, XIX‎—XX вв.) и не сопровождалась формальными разрешительными резолюциями властей предержащих. Помимо того, разрешительной резолюции чиновника более соответствовала бы грамматическая форма глагола в повелительном наклонении (или, допустим, в инфинитиве). Форма же причастия будущего времени больше годится для выражения доброго пожелания, благословения, проклятия или пророчества.