Глава 5
Дурные сны гнались за ней, как черти. Яна проснулась в начале седьмого, и больше не ложилась. Она лениво потянулась, собрала в хвост влажные волосы и откинула одеяло. Приняв душ, вошла в кухню, включила чайник и села на подоконник. Утро было солнечным и прозрачным, ещё пахло ночной свежестью, к которой примешивался насыщенный запах жжёной карамели и выпечки. В груди разливалась пустота, а мысли подозрительно притихли.
И что теперь?
Эмоциональная передышка была необходима, как глоток воздуха. Но зыбкое умиротворение, сотканное из лжи и надежды, казалось затишьем перед самой страшной бурей. И Яна знала: буря грядёт, – тем нужнее разрядка. Важно накопить силы, чтобы потом не сбило с ног сокрушительной волной. И чем чаще Яна думала о смерти Тима, тем нереальнее та становилось, как слово, произнесённое сотню раз подряд.
Спустившись с подоконника, Яна сделала несколько плавных движений руками. Тело было слабым и тяжёлым, плохо слушалось и мелко подрагивало. Холодные пальцы гнулись с трудом, а голова отвратительно кружилась. Надо поесть.
Заварив чай с чабрецом и мятой, Яна съела пачку хлебцев и решилась написать Соне.
Яна Латина. 06:47. «Доброе утро. Прости меня. Не знаю, как объяснить своё поведение. Я не должна была вести себя, как сука. У меня проблемы, но это не повод срываться на тебе. Я мало что соображала. Мне стыдно теперь. Прости, пожалуйста».
Яна гипнотизировала экран несколько минут, но Соня так и не прочитала сообщение. Наверное, телефон на беззвучном. Проснётся – ответит. Возможно, не сразу, но не станет она долго сердиться. Как минимум из любопытства.
На радиостанции ретро хитов Андрей Губин просил Лизу побыть с ним ещё немного. И Яна позавидовала, что она не Лиза и песню посвятили не ей, хотя та идеально вписывалась в контекст её новой жизни.
Медленно двигаясь в такт музыке, Яна залила кипятком кашу из пакетика, испекла два блинчика и заварила растворимый кофе. Накрыла на стол, села и закрыла глаза, пропуская сквозь себя горькие слова правды: «Сколько лет пройдёт, всё о том же гудеть проводам… Выхода нет».
– Выхода нет, – подпела Яна, безразлично глянула на экран телефона и перешла в приложение ВК.
Сонечка. 07:12. «Я не злюсь».
Яна неприятно удивилась столь короткому и сухому ответу.
Яна Латина. 07:12. «Нет, злишься. Прости».
Сонечка. 07:13. «Я знаю что ты не истеричка и если повела себя так, значит была причина. Да обидно, что сорвалась на мне. Надеюсь, тебе стало легче».
Яна Латина. 07:14. «Спасибо, Соня. Ты сама скоро всё узнаешь, так что, пожалуйста, ни о чём не спрашивай. Я обещала никому не говорить».
Сонечка. 07:14. «Ок».
Переписка принесла разочарование. Возможно, Соня отнеслась с пониманием, но явно злилась, либо обиделась. Даже в бесцветных сообщениях чувствовалась отчуждённость, и Яна понадеялась, что Соня простит её, когда узнает причину истерик.
Уже через две недели.
Две недели. Всего лишь миг. И как оно будет? О чём говорить, что делать, куда ходить? Болтаться по городу и обсуждать новый сериал? Господи, он даже «Игру престолов» не досмотрит!
Яна заплакала, потом рассмеялась и несколько раз задумчиво перечитала сообщение от начальника:
Олег Сколов. 07:18. «Яна, доброе утро! Как вы себя чувствуете?»
Наверное, неважно, что отвечать, главное – дать понять, что ещё не вскрылась.
Яна Латина. 07:19. «Спасибо».
Олег Ефимович больше ничего не написал, вероятно, и правда удовлетворившись самим фактом ответа. Жива, и ладно.
Время тянулось бесконечно, точно издевалось. Стрелки часов не двигались с места, и сколько бы Яна ни пыталась заниматься сторонними делами, всё равно проходило не больше нескольких минут. Уборка позволяла морально себя изводить, чтение медленно отходило на второй план, уступая мыслям. И, чтобы от них избавиться, Яна отыскала вузовские тетради и засела за матанализ. Время пошло незаметно. Она полностью погрузилась в мир цифр и не сразу обратила внимание на посторонний шум: звонил телефон.
– Алло.
– Привет, – бодро поздоровался Тим. – Ты проснулась?
– Да, я… – Яна погладила тетрадь и не посмела признаться, что в попытке сбежать от реальности, засела за вузовские задачи. – Я… давно встала.
– Замечательно. Значит, ты уже готова?
– К чему?
– Покорять новый день!
Тим ждал её у подъезда, одетый в футболку с длинным рукавом. Он хитро улыбался, что-то пряча за спиной, и, когда Яна подошла ближе, спросил:
– Угадай, в какой руке?
– Эм… В правой?
Тим показал обе руки: в правой было шоколадное мороженое, в левой – клубничное.
– Да блин! – досадливо протянула Яна, смеясь, и взяла шоколадное мороженое, хотя больше любила клубничное. Тим это знал, но поменяться не предложил.
День, как и вчера, был жарким. В кристально чистом небе, прозрачно-голубом, неподвижно висело, как бельмо на глазу, маленькое белое облачко. Ветер лениво и неразборчиво что-то шептал, чуть шевеля потемневшую от солнца листву. Раскалённый воздух пах пылью и цветами, и мир казался слишком ярким, ненастоящим, как весёлая картинка на стенах детского отделения в центре по борьбе с заболеваниями.
Яна выбросила в урну упаковку от мороженого и, не глядя на Тима, приглушённо сказала:
– Прости, что накричала на тебя.
– Всё нормально, – заверил он.
– Нет, не нормально! – возразила она. – Я видела твоё лицо… Я сделала тебе больно.
Он усмехнулся, взял её за руку и, крепко сжав, кивнул.
– Мне было больно. Но не от твоих слов, а оттого, что причинил боль тебе. Не хочу, чтоб ты плакала. Особенно из-за меня.
Яна сдавленно улыбнулась, сдержав подкатившие слёзы, и в ответ покрепче перехватила его пальцы.
Они перешли дорогу, наплевав на правила, в неположенном месте, оказались на широком бульваре с множеством скамеек и каменных клумб, засаженных яркими цветами. В самом центре стоял мраморный фонтан, и его высокие струи были видны издалека. Несмотря на будний день, здесь толклось много отдыхающих и их орущих детей, которые вызвали в Тиме раздражение: он недовольно скривил лицо и рывком высвободил руку, глухо сказав, что ладонь вспотела. Он даже шаг прибавил, чтобы скорее пересечь бульвар, и Яна перечить не посмела, она молча шла чуть позади, пока они не свернули в пустой двор.
Тим замедлился, огляделся; осторожно, двумя холодными пальцами, взял Яну за запястье и подвёл к скамейке, одиноко стоящей под раскидистой яблоней. Белые лепестки тихо сыпались вниз, устилая вытоптанный газон. Где-то в ветвях пел зяблик. Яна, закрыв глаза, прилегла на спинку, сложила руки на животе, и весь мир превратился в слепой дурман и птичий голос.
– Но зачем ты, пташка, стонешь надо мною? Что, особо тяжко умирать весною? – с усмешкой наизусть зачитал Тим.
Яна ужаснулась, вцепилась в его руку дрожащими пальцами и ничего не сказала, только по щекам слёзы поползли. Это раньше она злилась на любое упоминание смерти, особенно на глумливые шутки, но теперь не могла возразить: «Не говори так», – потому что знала – это правда, и в глазах её был не протест – страх.
Тим нахмурился, смущённо высвободился из пальцев Яны и скрестил руки на груди. По-видимому, осознал, что не стоило этого говорить, но извинения выглядели бы ещё глупее иронии над собственным положением.
– Ты ещё пишешь стихи? – спросил он будничным тоном.
Яна встрепенулась, растерянно похлопала мокрыми ресницами и слегка пожала плечами. Тим единственный интересовался её творчеством, поддерживал, иногда помогал править неудачные строки и подсказывал оригинальные рифмы. Ему нравилось чувствовать её настроение, незаконно и безнаказанно влезать в её душу, оставаясь незамеченным и непойманным. Он любил её стихи больше, чем она сама, а потому Яне было стыдно признаваться, как она с ними поступила.
– Они были дрянные. Я их сожгла.
– Жаль.
Они неплотно пообедали в летнем кафе, купили по рожку пломбира и уселись на бордюр в тени сиреневых кустов. Душный воздух царапал горло, отдавая древесным привкусом. Солнце жарило нещадно, обжигая прежде ласковыми лучами. Притихшая природа лениво шелестела опалёнными листьями. И мерно плавились мороженое, время и асфальт под ногами.
Яна старалась ни о чём не думать, наслаждаться обществом друга, греться в майских лучах и дышать ароматом сирени. Она насильно погружала себя в состояние стабильного умиротворения, пока не зацепилась за крючок в сознании, который позволил вытеснить боль сиюминутным счастьем.
– Я Ремарка дочитал, – сказал Тим. – Конец паршивый.
– Почему?
– Не на того поставил. – Он вымученно улыбнулся. – Умереть должна была Лилиан, она туберкулёзом больна. А умер он. Так глупо разбился на автогонках. Разве не паршиво?
«Жизненно», – подумала Яна и поймала себя на мысли, что везёт всегда тому, кто умирает: для него перестают существовать проблемы, а боль и горечь остаются тем, кто выжил. И пусть жизнь прекраснее забвения, но всё-таки покой ценнее страданий, пусть даже преходящих.
– Я больше не читаю Ремарка, – сказала Яна.
– Почему?
– У него все финалы паршивые.
– Жизненные, – шепнул Тим, будто угадав её мысли, и невесело усмехнулся.
Яна согласно кивнула.
День плавился, словно огарок, утекал в никуда, оставляя воспоминания и длинные тени. Солнце катилось к горизонту, налитое кровью убитого времени, с золотым нимбом на самой макушке. И воздух казался розовым, как чёртова марсова пыль.
Тим стоял на балконе последнего этажа жилой новостройки, сложив руки на широком парапете. Он смотрел на заходящее солнце чуть блестящими глазами, молча и неотрывно, впитывая каждую секунду мимолётной жизни. Провожал солнце в последний путь и, как знать, может, надеялся вместе с ним проснуться новым утром.
Яна его не отвлекала, тихо и неподвижно стояла рядом и смотрела вниз. С высоты двадцать седьмого этажа всё казалось маленьким и ненастоящим. И звуки города, долетая до балкона, приглушались, искажались, превращаясь в неразборчивый шум, такой далёкий и неважный, что не мешал мыслям плыть по знакомому руслу.
– Как ты себя чувствуешь? – шёпотом спросила Яна, боясь потревожить его.
Тим на неё не взглянул, пожал плечом и усмехнулся. Он казался безмятежным, как ветер, что играл его волосами.
– Неплохо, – ответил он.
Яне было неловко от своей настырности, но она переспросила:
– Я… не о том спрашиваю. Как… оно… ощущается?
Тим перевёл на неё долгий выразительный взгляд, будто подбирал слова, чтобы обвинить её в бестактности. Его щёки чуть покраснели, он виновато улыбнулся и глухо, на выдохе ответил:
– Никак.
Яна вопросительно вскинула брови, но уже не решилась расспрашивать. Тим, видя её замешательство, вздохнул и согласился на откровение:
– Бывает, слабость наплывает, головокружение. Никто до сих пор не выяснил, что за вирус такой. Он просто плавает в крови, размножается, особо ничего не портит. А потом раз – пациент мёртв, и вирус тоже. У больных обнаруживают разрушенные клетки крови, так и считают, что смерть из-за этого. Но это не так.
Он пожал плечами и снова уставился на солнце, ярко-красное, маняще-прекрасное, почти полностью скрывшееся за горизонтом.
– В смысле не так? – уязвлённо воскликнула Яна.
Её бесила и пугала мысль, что врачи вообще не понимают, что делают. Возможно, ответ рядом, нужно только обратить на него внимание – и лечение найдётся! Что если они смотрят не в ту сторону, зацикливают внимание не на том, на чём следовало бы, проводят бесполезные эксперименты, пока их пациенты умирают? Они делают что-то неправильно, занимаются ерундой и, вместо того чтобы спасать, напрасно тратят запасы донорской крови! А зачем, если это бестолковая отсрочка без единого шанса на выздоровление? И люди соглашаются продлить собственные му́ки, несут последние, уже бесполезные для них деньги и всё равно умирают. Тогда зачем всё это?
Яна непонимающе посмотрела на Тима: а зачем он продлил свою жизнь? Что такого важного он успеет сделать за две недели? Чем смогут осчастливить его жалкие четырнадцать дней? Или он втайне надеялся, что станет первым, кому переливание помогло?
Вообразив, как Тим, потеряв всякую надежду на спасение, каждое утро с тоской и ужасом смотрит на календарь, Яна побледнела.
– Если пациенты и умирают от разрушения эритроцитов, то это происходит в миг, – сказал Тим. – При жизни ни один анализ не показывает разрушение крови. Всё будто в порядке, но все знают, что диагноз – бомба с часовым механизмом. Когда мне предлагали переливания, сразу сказали, что это не лечение и они сами не знают, что и как происходит. – Тим помолчал и, не отрывая глаз от алого горизонта, продолжил: – Иногда всё тело болит, как один огромный синяк. То просто кольнёт, то в узел завяжет. – Он невесело усмехнулся. – С таблетками чувствую себя вполне сносно.
Яна не ответила, глядя в сторону, пряча навернувшиеся слёзы. Она дышала глубоко и медленно, успокаивая взволновавшееся сердце, загоняя отчаяние обратно в клетку. Ветер участливо обдувал её пылающее лицо, помогая вернуть убежавшее равновесие. Тим не трогал её, то ли не замечая её состояния, то ли опасаясь сделать хуже.
Наконец успокоившись, Яна робко прикоснулась к парапету, глянула вниз и негромко спросила:
– У тебя были мысли прекратить всё сейчас, а не ждать конца?
Он грустно улыбнулся.
– Я так не могу, – сказала она и поджала губы. Слёзы сдержать не смогла. – Давай прыгнем вместе? – предложила шёпотом. – Сейчас, пока… Пока не страшно.
Тим шагнул к ней, мягко обнял и прижал к себе, ласково и медленно поглаживая по спине. Она зашлась в глухих рыданиях, укоряя себя за слабость, боясь растревожить его чувства, но он дышал глубоко и ровно, и сердце его билось спокойно.
– Перестань, Ян. Мне уже не страшно. – Он помолчал, сильнее прижав её к себе. – Прошу, сделай мои последние дни незабываемыми, не надо плакать. И больше ни слова о болезни. Договорились?
Яна безвольно кивнула, жадно вдыхая его запах, стараясь запомнить каждую нотку. Грелась в его объятиях и жалась к нему, как подобранная под дождём кошка.
Сделав над собой усилие, она с фальшивой улыбкой спросила:
– Куда пойдём завтра?
– Утром решим. Не хочу незавершённых дел.
Яна снова кивнула, задержала дыхание и крепко зажмурилась, запрещая себе плакать.
15.05.2018
Он решил установить правила: наложил строгое табу на тему его болезни. Считает, что только ему тяжело об этом говорить. А он не подумал, что переживать это в одиночку сложнее? Мне вот хочется выговориться, а сообщать о его состоянии кому-либо он тоже запретил. И с кем мне теперь разговаривать – со стенами?
Думаю, нам обоим бы стало легче, если бы мы открыто поговорили об этом, проплакались. Но он хочет казаться сильным, хоть я вижу, как ему плохо. Никто не хочет умирать. Особенно в 25 лет.
Я всё понимаю, но вместе мы бы смогли найти решение! Вдруг Может, есть какое-то экспериментальное лечение? Мы могли бы сходить в МЦБЗ, расспросить их. Если ещё никто не выжил, не значит, что врачи не делают ничего, ведь они изучают вирус, разрабатывают вакцины, лечение. Не может быть, что они плюнули и бросили всё на самотёк. Рано сдаваться!
И если Тим потерял надежду, не значит, что я тоже должна опускать руки! Я должна бороться за нас двоих, должна… Я должна! Нужно сделать всё возможное. И невозможное тоже! Нельзя отступать, нельзя сдаваться. Ведь не бывает так, чтобы раз – и конец! Это было бы слишком несправедливо!
Господи, я должна пойти в МЦБЗ!
Глава 6
Яна проснулась в абсурдно приподнятом настроении, чувствуя лёгкость и внутренний покой. Солнце робко заглядывало в её окно и нежно гладило по щекам, обещая хороший день. Ему вторил ветер, принося, точно букет, охапку ярких цветочных ароматов вперемешку со сладостью весеннего дождя.
Приготовив завтрак под танцевальные хиты, Яна поела в тишине у распахнутого окна, слушая пение птиц. Влажный воздух быстро нагревался, становился душным и насыщенным, как свежезаваренный травяной чай. Тяжёлые белые облака, похожие на стадо барашков, медленно уплывали на запад.
Яна отодвинула пустую тарелку, сложила руки на подоконнике, положила на них голову и закрыла глаза. Звуки стали ярче, разделились на ноты. На фоне воробьиного чириканья пел зяблик. В шелесте молодой, ярко-зелёной листвы утопал приглушённый шум автодороги. В конце дома по асфальту стучали каблуки. В соседнем дворе скрипели несмазанные качели. И всё было таким простым, привычным и понятным, что скорая смерть лучшего друга на фоне этой обыденности выглядела нелепо и неправдоподобно.
Телефон коротко пискнул, оповещая о новом сообщении.
Олег Соколов. 07:54. «Доброе утро, Яна! Сегодня погода хорошая. Жарко не будет».
Яна умилилась отстранённой заботе, смущённо покраснела и коротко ответила: «Да».
Олег Ефимович долго набирал очередное сообщение, но так ничего и не прислал.
В половине девятого, когда Яна лежала в горячей ванне в окружение клубов сливовой пены, позвонил Тим. Она смотрела на экран с абсурдным желанием утопить телефон, отключить его, только бы не слышать притворно радостный голос друга. Он снова будет говорить о ерунде, улыбаться, смеяться, временами проваливаться на дно сознания и не сможет скрыть тоску в глазах. Будет притворяться и верить в собственную ложь, чтобы Яна тоже в неё поверила.
Тим не дозвонился, сбросил и тут же прислал сообщение:
Тимур Алеев. 08:34. «Доброе утро, птичка. Просыпайся. Нам пора лететь навстречу солнцу. У нас важная миссия: поймать каждый лучик и вернуть их вечерней заре».
Яна покрылась мурашками: боль, нежность и жалость сплелись в тугую косичку, превращая тревогу в трепет, привязанность – в му́ку. На глаза навернулись слёзы, в душе шевельнулось нечто, дремавшее много лет, и вместо горечи она испытала умиление.
Тимур Алеев. 08:35. «Ты прочитала! Конспиратор из тебя никакой – ты не спишь. Собирайся скорее, в девять буду ждать тебя у подъезда».
Яна Латина. 08:36. «Давай чуть позже, я в ванне».
Тимур Алеев. 08:36. «Отставить пререкаться! Если опоздаешь, я уйду».
Яна Латина. 08:36. «
».
Яна ещё немного понежилась в горячей воде, вытащила пробку и намылилась льняным гелем. Приняла холодный душ, высушила волосы и надела то же голубое платье, что и в субботу. Вид у неё был довольный, глаза светились. И, выпорхнув из подъезда, она прильнула к Тиму, мягко обняла его, шумно втянув носом запах его кожи.
– Ты меня понюхала? – Он усмехнулся.
– Ты пахнешь смолой и хвоей, – шепнула она, вдохнув ещё глубже, и, робко поцеловав его в шею, отошла.
Тим зарделся, отвёл взгляд и потёр загривок.
– А ты не ушёл, как грозился, – с победной улыбкой заметила Яна, показав время на мобильном: было треть десятого.
– Я сам недавно подошёл, – сказал он с хитрой улыбкой, и Яна поняла – врёт.
Большие плотные облака попеременно закрывали солнце. Было душно, но не жарко. Несильный ветер изредка разгонял застоявшийся воздух, принося спасительную прохладу. И всё вокруг казалось таким живым и настоящим, что сердце ликовало от придуманной гармонии. И было так легко на душе, что Яна едва не скакала, нежно сжимая ладонь Тима.
Они шли по одной из главных улиц города, сохраняя молчание. Всё вперёд и вперёд, пока не дошли до тихого жилого квартала, где стали слышны голоса птиц. Невдалеке виднелся лес, и воздух был чище. А во дворах цвели сирени и яблони, цветы в палисадниках. И всё было тихим, нарядным и красивым, так что в душе возрождался покой. Тот самый, который Яна искала все последние дни, а теперь считала ненастоящим и неуместным. И всё равно улыбалась, довольствуясь счастьем, разлившимся внутри неё, как сахарный сироп.
– Покачаемся? – предложила Яна, указав на скамейку-качели, стоящие под яблоней. Лепестки с неё почти облетели, и редкие соцветия напоминали брошки на ярко-зелёном сукне.
Тим безразлично пожал плечами, и они уселись на качели, утонув в тишине. Яна легла на обшарпанную, бывшую когда-то жёлтой, спинку, закрыла глаза и позволила себе провалиться ещё глубже, в самое сердце цветущей гармонии. Туда, где не было плохих мыслей, бед и забот; где был только птичий пересвист и ласковый ветер, шелестящий яблоневой кроной.
– Я сегодня список нашёл, – сказал Тим.
– Какой список? – нехотя отозвалась Яна.
– Книг, которые собирался прочитать в этом году. Четырнадцать штук. Подумал, что не стоит тратить на них время, прочитал краткое содержание и всё. Думаю, задача выполнена и можно ставить галочку.
– Можно, – согласилась Яна, нащупала его руку и осторожно сжала её.
– Смотри! – полушёпотом воскликнул он.
Яна испуганно вздрогнула, распахнула глаза и непонимающе огляделась. Тим указывал на траву, упрямо и молча тыча пальцем. Наконец Яна рассмотрела крупную тёмную бабочку, каких прежде никогда не видела.
– Давай поймаем, – заворожённо прошептал Тим, буквально стёк с качелей и осторожно пополз к бабочке.
Озадаченная происходящим, Яна сначала оглядела платье, но потом последовала за другом. Они на коленках осторожно подкрались к бабочке на расстояние вытянутой руки. Она сидела на розовом клевере и медленно шевелила тёмными, с жёлтой каймой и голубыми крапинками, крыльями.
– Красивая, – шепнула Яна.
Тим лёг на живот, медленно протянул руку и осторожно подцепил бабочку. Та прикоснулась сначала одной лапкой, потом двумя и наконец перелезла на палец. Посидев несколько мгновений, упорхнула.
Яна восхищённо рассмеялась, повалила Тима на траву и легла сверху, растерянно глядя в его грустные карие глаза, в которых стояло её искажённое отражение. Она чувствовала на лице его робкое горячее дыхание, торопливое биение его сердца под своей ладонью и судорожно соображала, что делать. Ей хотелось прильнуть к его губам, остаться с ним наедине, а не под прицелом глаз жильцов, подглядывающих из окон. Ощутить его тепло, выразить свои чувства…
Если бы она тогда, три года назад, приняла его предложение, как бы теперь они справлялись с этой несправедливостью? И сказал бы Тим о своём диагнозе или оставил бы её в неведение, как поступил с родителями? И что бы чувствовала она сама: ту же боль, гнилое облегчение или стервозную радость? Любила бы она его так, как любит сейчас?
Испугавшись собственных мыслей, Яна осторожно, чуть коснувшись губами, поцеловала его в щёку, устроилась рядом на траве и взяла его под руку. Так они лежали долго, глядя в небо сквозь ветви яблони, окружённые природой и на миг застывшим временем.
– Помнишь, как в детстве, ты захотела букет яблони? – спросил Тим.
Яна повернула голову, хмуро посмотрела на него и задумалась. Он напомнил:
– Нам лет по девять было, мы из школы шли, и ты захотела букет. А яблоня почти облетела, только на верхушке цветы остались. – Он усмехнулся, сдерживая хохот. – Блин, ты реально не помнишь? Ты мне свой портфель сунула и на дерево полезла, в туфлях, блин, и белых колготках. А потом оступилась и на суку повисла. Юбкой зацепилась, помнишь? – смеясь досказал он.
Яна не помнила. Тим хохотал.
– Да, блин, Ян! Ты так смешно дёргалась тогда, сорвалась и грохнулась, юбку порвала и колготки замарала. Ну, вспоминай!
И Яна вспомнила. Ей тогда здорово влетело от матери и за юбку, и за колготки, и за разбитые коленки.
– А следующим утром ты мне подарил веточку яблони, – с улыбкой сказала Яна. – Жаль, выбросить пришлось у школы. Это так давно было. Спасибо тебе. Я ведь тогда значения не придала, а ты хотел меня порадовать.
Яна задумчиво смотрела в небо и вдруг осознала, что в это самое мгновение с ней не могло произойти ничего лучше, чем это. Она могла оказаться на работе, на приёме у терапевта, на больничном с лёгкой простудой или в магазине рядом с офисом. Но она здесь, в чужом дворе, на зелёной траве, рядом с лучшим другом бестолково смотрит в майское небо, вспоминая, как мать выругала её за драные колготки.
– Кажется, я счастлива.
– Правда? И почему?
– Сейчас мы самые счастливые, – сказала она глухо. – Ты разве так не думаешь?
– Я думаю, как бы мы на говно собачье не легли.
Яна подскочила, оперлась на локоть и растерянно спросила:
– Ты сейчас серьёзно?
– Вполне.
– Такой момент, а ты о дерьме думаешь? Господи, Тим! – Яна села, подтянула колени и, уперев в них локти, стыдливо закрыла лицо руками.
– Вот не зря переживал! – воскликнул он, резко подскочив.
Яна перевела на него ошарашенный взгляд и густо покраснела. Вздрогнув и покрывшись мурашками, едва поборола слёзы обиды и нарочито ровным тоном спросила:
– Сильно?
Тим заглянул ей за спину и сочувственно кивнул.
– Да ваще капец, все волосы измазаны.
– Чёрт, – простонала она глухо. – Что теперь делать?
Тим звонко рассмеялся, и Яна, догадавшись, что он пошутил, озлобилась, вырвала клок травы и запустила в него.
– Дурак! – крикнула она и сама рассмеялась.
Держась за руки, они молча лежали на траве и рассматривали облака, позолоченные солнцем, величаво плывущие вдаль. Крупные и плотные, те напоминали мягкую перину, успокаивали и встраивали поток мыслей в своё медленное течение. Яна отрешилась от мира, от себя самой и погрузилась в лёгкий транс. На дне сознания простиралась душевная пустота, стерильная и холодная, как стол в операционной, усыпляя бдительность, погружая в наркоз.
– Я бы вечность лежала так, – сказала Яна и перевела взгляд на Тима. – Рядом с тобой.
Но вечность уложилась в несколько минут, потом Тим и Яна спонтанно поехали в соседний городок в музей военной техники. Танки, машины и паровозы стояли под открытым небом, обдуваемые ветром, освещённые солнцем. По их свежевыкрашенному, приведённому в порядок виду нельзя было сказать, что они участвовали в боях, слишком безмятежными выглядели их железные бока, от них не исходило угрозы, скорее наоборот – чувство безопасности.
Тим шёл немного впереди, переходя от экспоната к экспонату. Яна же внимательно читала таблички, зная наперёд, что к вечеру ни черта не вспомнит; разглядывала броню, чуть касалась её пальцами. В душе у неё что-то жалось, на глаза наворачивались непрошеные слёзы, застревая в горле удушливым комком: ей было бесконечно больно слышать эхо войны, хоть повезло родиться много позже.
С немым почтением она рассматривала огромные самолёты, вертолёты и плавные изгибы бомбардировщиков. Но особый трепет вызвали паровозы. И благоговение, смешанное со смутным страхом, полностью вытеснило иные чувства, которые неосторожно пробудил вечный огонь. К нему Яна и Тим подошли в последнюю очередь и, усевшись на мраморном постаменте, долго сидели, молча и неотрывно глядя на пламя.
В небольшой кафешке через дорогу от музея они купили по хот-догу и обжигающе-горячий чай. Быстро поели за высоким уличным столиком, побродили туда-сюда по шумной улице и долго бежали на остановку, обгоняя нужный им автобус, стоящий в пробке. Задыхаясь от бега, жадно вдыхая сухой накалённый воздух, Тим и Яна устало рассмеялись, сели в подъехавший автобус и встали на задней площадке, сквозь пыльное стекло глядя на едущие позади машины.
Когда они вернулись в свой город, Яна уговорила Тима пойти в музей изобразительного искусства. Сам бы он никогда до этого не додумался, но отказывать не стал. Не сказать, что Яна была истинным ценителем прекрасного, но, получив согласие, расцвела так, будто ей пообещали высшие блага в течение всей последующей жизни.
– Ну, как тебе? – шепнула Яна, переходя к очередной картине.
– Дёшево, – также шёпотом ответил он.
Яна непонимающе взглянула на него. Он пояснил:
– Билеты дешёвые. А мазня эта. – Он пожал плечами. – Есть многие, кто так же нарисует.
– Циник! – осудила Яна и дёрнула его на выход.
Музей стоял на набережной. Вялотекущая река, заключённая в каменные берега, цвела и пахла. Над ней летали чайки, изредка бросаясь в воду. Солнце палило во всю силу, нагревая мраморные скамейки, железный мост и бетонные плиты. Раскалённым воздухом дышать было невозможно, и даже ветер не помогал: речной смрад лишь сильнее душил.
Яна вытащила из лифчика банковскую карту, ошарашенно посмотрела на Тима и предложила:
– Давай татухи набьём.
– Айвазовского?
– Нет. Символ дружбы. Вот сюда – на запястье.
Она аккуратно вытащила телефон из кармана его джинсов, ввела в строку поиска запрос и, отыскав нужную картинку, показала Тиму.
– Вот.
– Ну ничо так. Но дорого, наверное.
– На том свете деньги не нужны, – упрекнула Яна и тут же прикусила язык.
Стыдливо покраснев, она невидящим взглядом рассматривала картинку и не знала, что делать дальше. Извинения были бы слишком неуместными, ведь она хотела сказать именно то, что сказала. Но это не мешало ей чувствовать себя сукой.
– А где твой телефон? – спросил Тим, мягко отобрав свой гаджет и убрав его назад в карман.
– Дома, – почти шепнула Яна и, взглянув на него, спросила: – Тебе не жарко? Люди полуголые ходят, а ты с такими рукавами. Можем переодеться. – Она неопределённо махнула рукой куда-то в сторону, имея в виду магазины.
Тим улыбнулся, задрал один рукав, обнажив исколотые, покрытые синяками вены. Наглядное пособие безысходности. Прямое доказательство зря потраченного времени. Показательная казнь напрасной надежды. Что угодно, но не просто синяки. И Яна жалостливо улыбнулась, ласково опустив его рукав.
– Так что насчёт тату? – спросила она.
– Давай.