Томас сумел придать индивидуальную окраску безличному стилю старой саги. Его поэма дает наиболее возвышенный образец чистой рыцарской любви. Мы видим в ней, как в свете тонкого психологического анализа от бесформенной массы народного предания отделяются индивидуально очерченные фигуры Тристана и Изольды. Но, одухотворяя переживания любовников, он совершенно не затрагивает нравственной проблемы любви, нигде не задумывается над мировым смыслом любовных экстазов.
Подражатель Томаса, Готфрид Страссбургский, дает в своей поэме первые просветы сознательного отношения к самому чувству, он пытается интеллектуализировать любовь, сказать свою философию любви. Он уступает Томасу в смысле эмоциональной чуткости и тонкости ощущений – в его поэме нет тихой грусти и мягких красок Томаса, зато – в ней трепет более яркой и разнообразной жизни. Стихи Томаса как-то схематичнее; более красочная – Готфрид сам называл себя «ein Farber» – широкая и богатая по компановке фигур и сцен поэма Готфрида сильнее действует на воображение читателя[16]. К поэме Готфрида непосредственно примыкает драма Рихарда Вагнера[17].
4
Любовь, послужившая темой для легенды, – любовь, нарушившая все традиции того общества, среди которого жили Тристан и Изольда. Ведь Изольда – королева, в представлении людей той эпохи она должна была быть образцом всех женских добродетелей. Еще тяжелее был грех Тристана, обманувшего своего дядю, короля, который любил его, как сына. Он добровольно взялся исполнить поручение – привести своему повелителю и другу невесту и потому должен был особенно щепетильно отнестись к чести Изольды, которую взял, совершенно не задумываясь о последствиях своего поступка. Но средневековая поэзия очень бледно намечает конфликт между долгом и любовью в душе Тристана. Сама Изольда ни минуты не терзается тем, что ей приходится сразу отдаваться двоим. Она не проявляет ни малейшего желания бежать от мужа, чтобы жить только с Тристаном, и даже после эпизода с «любовным гротом» добровольно возвращается к Марку и продолжает его обманывать с Тристаном. Что подобного рода поведение дисгармонировало с нравственным самосознанием эпохи, когда легенда о Тристане и Изольде впервые входит в литературу, доказывают другие произведения поэтов, обрабатывавших аналогичные темы. Так, например, Chrétien в своем любовном романе (Cligès)[18] резко порицает женщину, дарящую свою любовь двоим мужчинам сразу. Marie de France в одном стихотворении возносит «благоухающую любовь» Тристана и Изольды, а в другом lais самыми отталкивающими чертами рисует прелюбодеяние. Казалось бы, что французские поэты и народное предание должны были вынести суровый приговор любовникам, а между тем и кельтские песни, и творцы средневековых поэм всей душой им сочувствуют и самыми мрачными красками изображают «предателей», осмелившихся им помешать. Но нас не должна удивлять эта раздвоенность, непоследовательность поэтов XII и XIII столетий: они воспринимали на веру фабулу старой саги, она их связывала и не давала развернуться их житейской наблюдательности, их личным взглядам на нравственность.
Сага снимает всю моральную ответственность со своих героев тем, что всячески выдвигает мотив «любовного напитка». То же делают и поэты XII и XIII столетия, хотя они писали «Тристана», уже не разделяя полностью веры саги в чародейственную силу рокового зелья. Но так велика сила традиции и беспомощность психологического творчества XII ст., что Томас и Готфрид нарочно замалчивают вопрос о том, не любила ли Изольда Тристана еще до роковой неосторожности с волшебным напитком? Готфрид, впрочем, пытается наметить нежное зарождение в сердце злато-власой девы любви к молодому герою, когда он раненый лежит в её комнат 23;, но потом сразу обрывает этот новый мотив. Так, например, он довольно рельефно говорит о борьбе между «Treue» и «Liebe», терзающей душу Тристана после того, как он выпил зелье. Его вообще больше, чем кого-либо, интересует вопрос о моральной ответственности любящих. Но боязнь нарушить раз навсегда установленный взгляд на супружескую верность заставляет и Готфрида разрешить вопрос личной ответственности любовников в духе чудесного напитка[19], в который он сам навряд ли верил.