Приют Грез. Гэм. Станция на горизонте

Он распахнул окно и высунулся наружу. Ночной воздух немного охладил его воспаленные глаза.

В темноте пролегли широкие полосы глубокой тени. Кое-где в окнах еще горел свет. Какая тоска… Какая бесконечная, безбрежная тоска! Эрнст протянул руки к дальним далям и простонал: «Покой… Покой… Когда же ты придешь?» И тут же рассмеялся над собой:

– Кто же это жаждет покоя в двадцать три года? Покой – вздор, надувательство, жалкая болтовня для юных чахоточных очкариков, пустые слова для узкогрудых домоседов! Мне нужна буря! Буря! Дайте мне бурю! Ночь, оглуши, заверти меня в грохоте и брызгах урагана, наполни мою грудь водоворотом и штормом, но вырви из нее этот лихорадочный стук, этот грохочущий молот, это изматывающее и перемалывающее копание в собственном сердце! Дай мне холод и лед! О звезды, рубиновые глаза Бога, пришлите мне золотые сосуды с холодным светом! В долине светятся огоньки… Мерцают… Гаснут… Все имеет свою цель… Лишь я один бесцельно блуждаю в грохоте бури! Природа, дай мне свет и цель – и я успокоюсь.

«Ты!» – крикнул он в звездную ночь так громко, что насмешливое эхо тут же откликнулось: «Ты!»

Стихи полились из кончиков дрожащих пальцев, и Эрнст торопливо набросал поперек линеек нотной бумаги:

 
Скомканы простыни, смятое платье —
От одиночества гнев обуял!
Книги, страдания, женщины, счастье, —
Все я имел и все потерял!
В холоде звездном, меж мраком и светом,
Бога ищу, жду последнюю весть —
Криком «Я есмь!» исхожу, а ответом —
Гулкий насмешливый голос: «Ты есть?»
 

«Да что же это такое? Меня пожирает огонь всесожжения. О, светочи Божьи! Вопль и тишина. Одиноко волнуются тяжкие воды… Шум… Рокот… Где-то глубоко-глубоко…»

Час благодати.

Обеими горстями Эрнст хватал воздух. Волны подступали все ближе! Сумеречные фигуры в тумане и дымке. Потоки голубого света. Огненные линии прочертили небо. Прозвучали низкие аккорды. Зазвенели колокола. Мозг его распирали стихи. Он схватил карандаш и нотную бумагу и стал писать, писать – не сознавая того, что делает. Вокруг него все звучало и пело, он едва успевал записывать. Так и сидел голый в самое глухое время ночи… А пурпурные одежды развевались, и короны сверкали. Он писал, писал…

И за всем этим виделся далекий и прекрасный, упоительно яркий рот, изогнутый в странной, загадочной улыбке, сотканной из греха, печали и жажды любви.

Написанное ночью Эрнст вручил своему профессору – преподавателю музыки. Он назвал это «Фантазией в красновато-серебристых тонах». Профессор просмотрел листки нотной бумаги и крепко пожал ему руку.

– Оставьте мне копию – я позабочусь об издателе для вас.

Эрнст радостно зашагал домой, с благодарностью думая о певице, косвенно подвигнувшей его на это сочинение.

Ойген ежедневно рассказывал что-нибудь новенькое о Ланне Райнер – чаще всего главной темой этих сообщений были капризы певицы. Ойген страстно завидовал своему другу, удостоившемуся чести танцевать с примадонной, и каждый день называл его глупцом за то, что Эрнст не воспользовался этим случаем.

В конце концов Эрнст и сам почти уверовал в собственную глупость.

Как-то утром Ойген забежал к нему и поведал, что Райнер отвергла предложение руки и сердца, сделанное богатейшим банкиром, обосновав свой отказ тем, что тот чересчур богат.

Эрнст пришел в шаловливое настроение. Он весело повязал на шею платок василькового цвета и заявил:

– Пойду прогуляюсь немного на природе. Разлягусь на газоне в парке и помечтаю, даже рискуя попасть в поле зрения стража закона, а уж он-то немедленно потребует уплатить штраф за нарушение правил. Пойдешь со мной?

– Боже мой, Эрнст, что это тебе вдруг вздумалось? Лучше пойдем в кафе. Там сейчас такие девочки!

– Даже подумать страшно! Зато как мило – нежиться на зеленой травке и смотреть, как по небу плывут облака.

– Экая скучища! Нет уж, пошли в кафе!

– Ничего не могу с собой поделать.

– Тогда до свидания! Вечером увидимся в Опере.

Эрнст прогулочной походкой направился к парку. Найдя укромное местечко, он лег на траву и предался мечтам.

Что поделывают сейчас его друзья в далеком Оснабрюке? Приобрел ли Фриц новых друзей? А Элизабет? Миньона… Его Миньона. Фрид и Паульхен… Как они далеко. Они дома…

Глаза его сами собой закрылись.

Над ним в ветвях дерева защебетал зяблик. Эрнст встрепенулся. Оказалось, он и в самом деле уснул. И как хорошо поспал! Но что это? Явь или все еще сон? Не она ли идет сюда? Да, это она – Ланна Райнер. Причем одна.

Он вскочил и вернулся на аллею. Певица уже заметила его. Эрнст был смущен – ситуация, что ни говори, необычная. Он не знал, что делать, и хотел было отступить, но какая-то невидимая рука словно насильно тащила его вперед. Эрнст решил отдаться на волю случая и продолжал идти, пока не увидел вблизи ее лицо, ее взгляд. Ланна Райнер ласково глядела на него и улыбалась! В самом деле – улыбалась! Кровь хлынула ему в сердце, он быстро сделал несколько шагов, отделявших его от певицы, молча взял ее руку в свои и поцеловал. Когда Эрнст, зардевшись от волнения, поднял на нее глаза, Ланна Райнер ответила ему весьма дружеским взглядом и спросила тем глубоким голосом, которым он так часто восхищался в театре:

– Мечтали?

– Да. О молодости и о прощании с летом.

– Неужели вы это всерьез? О прощании…

– И прощание может быть прекрасным.

– Но болезненным.

– Порой боль тоже прекрасна.

Она задумчиво взглянула на него:

– Мне кажется, будто кто-то другой говорит вашими устами.

Эрнст представился.

– Значит, вы любите страдания, господин Винтер?

– О нет, я люблю счастье! Светлое, прекрасное счастье! И я его добьюсь!

– Это вы хорошо сказали. – Она пристально заглянула ему в глаза. – Наконец-то я слышу слова, непохожие на декадентское нытье современной молодежи. Сдается мне, я откуда-то вас знаю.

– Однажды мне довелось танцевать с вами.

– Нет, еще раньше.

Эрнст улыбнулся:

– По Оснабрюку?

Ланна Райнер удивленно подняла брови: почему вдруг Оснабрюк?

– Я видел вас там. Мой друг поздоровался с вами.

Она вопросительно взглянула на него.

– Фриц Шрамм.

– Теперь вспомнила, – заторопилась певица, – ваш портрет висел у него в мастерской. Значит, вы его друг. Он много рассказывал о вас. Ваш друг – по-настоящему благородный человек. Вы его, наверное, очень любите?

– Я готов умереть за него.

Ланна внимательно посмотрела на Эрнста, его лицо сразу посерьезнело при этих словах.

Она поверила, и ее как током пронзило мгновенное потрясение. Ведь этот юноша еще так молод!

– А он? – спросила певица.

– Он тоже – за меня.

У Эрнста пропала охота говорить, но он заставил себя вернуться к непринужденному тону беседы.

– Я часто слушал вас в Опере, сударыня. Это было прекрасно.

Ланна улыбнулась:

– До сих пор вроде все было в порядке. А вам не следовало бы делать мне комплименты. Предоставьте это лысым господам во фраках. Фриц Шрамм тоже не опускался до лести. Я любила бывать у него. Вы ведь студент, не правда ли? И занимаетесь музыкой, да? Чем именно?

– Композиция, дирижерское мастерство и рояль.

– Ага, значит, собираетесь стать капельмейстером?

– Еще не знаю. Если взбредет в голову, могу стать каменотесом или пастухом. Мне в общем-то безразлично, кем я стану. Главное, чтобы это приносило мне хоть какое-то удовлетворение.

– Хоть какое-то?

– Да. Потому что полного удовлетворения не приносит ничто.

– Ничто?

– Ничто! Всегда какой-то голос внутри зовет: «Иди дальше… дальше…»

– Но ведь есть же и вершины – высшие точней.

– Я пока не нашел ни одной. Кабы только знать – где они!

– Вы еще молоды…

– Я прошел уже много кругов. И нигде не нашел удовлетворения.

– Вероятно, умственного. Но разве все непременно должно быть разъедено разумом?

– А в чем же спасение? В чувстве?

– Да, в чувстве. – Ланна Райнер улыбнулась.

– Итак, высшая точка чувства – это…

– Это?..

– Любовь?

– Да.

– Любовь, – Эрнст скорчил насмешливую мину. – У меня есть приятель, который определяет любовь как смесь завышенного самомнения и оскорбленного или, наоборот, польщенного тщеславия.

– Подчас вокруг этого понятия и впрямь слишком много суеты, – сказала Ланна Райнер, горько скривив губы. – И тем не менее. Возьмите хотя бы сегодняшний день. Один человек – здоровый и жизнерадостный – скажет: «О, какой прекрасный день!» Другой – больной и изможденный – вздохнет: «О, это день таких страданий!» А ведь день-то один и тот же. Все зависит от того, как мы на него смотрим. И так всегда и во всем. Что сказал бы ваш приятель о настоящем чувстве?

Эрнст залился краской.

– О, простите! Я говорил вещи, противоречащие моим убеждениям. То есть у меня как бы два мнения. Одно я бы назвал фривольной поверхностью моей внешней натуры, другое – подлинной глубиной моей второй натуры, так сказать, моей пранатуры. А она говорит: «Любовь – это опьянение и молитва! Свет и благодать! Чудо на голубых высотах! Золотой Грааль! Всепримирение!»

Ланна Райнер слушала его с улыбкой.

– Таким вы мне нравитесь куда больше. Не надо вам подражать мнению большинства. Пресыщенность отвратительна. А теперь, если хотите, можете проводить меня до дома.

– Еще бы! Конечно, хочу!

Эрнст был в своей стихии. Робости как не бывало. Он представлял себе эту женщину совсем иначе. Теперь она беседовала с ним, как со старым знакомым. И даже сама высказала ту же самую мысль:

– Поскольку вы дружите с Фрицем Шраммом, вы уже стали для меня словно бы старым знакомым. Он один из немногих, кого я искренне уважаю, даже почитаю. Расскажите мне о нем.

Эрнст казался себе мальчишкой. Он шествовал рядом с красивой певицей, испытывая не только приятность, но и немалую гордость от того, как много людей желало поздороваться с ней. Он рассказывал ей о Фрице, о его Приюте Грез в мансарде, о цветах и свечах, о весне и юности.

Ланна слушала его с приветливой улыбкой.

– А что вы делаете здесь?

– Учусь и пишу музыку.

– Что именно?

– О, некоторое время назад я сочинил шесть новых песен на слова Фрица Шрамма. И мне так хочется, чтобы их кто-нибудь исполнил. Однако наши здешние исполнительницы – студентки – поют так неумело, что я скорее всего откажусь от этой идеи.

– Должна ли я это понимать как завуалированную просьбу?

– Это зависит от вашего желания, сударыня.

– Ай-яй-яй… Значит, это песни на слова Фрица Шрамма?

– Да… Но у меня их намного больше.

– Подумать только! Тогда приходите ко мне завтра в пять часов пополудни – к чаю. Будет еще несколько знакомых.

Эрнст посмотрел на нее, сияя от счастья.

Ланна с улыбкой протянула ему руку. Он низко склонился над ней и ушел в глубоком раздумье. «Вот, значит, какая она, красавица Ланна Райнер», – пробормотал Эрнст себе под нос.

Квартира Ланны Райнер, обставленная со всей роскошью и шиком, была верхом элегантности. В гостиной, выдержанной в персиковых тонах, неслышно двигалась горничная, сервируя чай.

Эрнст сидел напротив Райнер. На певице было шелковое, матово-желтое платье с длинными разлетающимися рукавами, которое ей очень шло и тонко подчеркивало темный цвет волос и глаз.

– Я пригласила вас чуть раньше, чем остальных, чтобы мы смогли немного побеседовать наедине, – сказала Ланна. – Вы принесли свои песни?

Эрнст молча протянул ей листки.

Она просмотрела их и спросила:

– Когда мы сможем попробовать исполнить их?

– В любое время.

– Ну, тогда, скажем, в пятницу, в пять часов пополудни. Но заодно порепетируем и другие песни, а также отрывки из опер, хорошо?

– Отлично! Следует ли понимать вас так, что вы хотите пригласить меня в аккомпаниаторы?

– Именно это я вам и предлагаю. У нас ужасный концертмейстер. А с вами мы сможем очень хорошо порепетировать. Но не отнимет ли это слишком много времени от ваших занятий?

– Так ведь при всем прочем я еще и многому научусь!

– Итак, мы с вами – друзья-товарищи по совместным занятиям. – Ланна Райнер с обворожительной улыбкой протянула ему руку. – Еще одно условие: быть честными. И безжалостно говорить друг другу правду!

– Этот меч направлен острием в мою сторону. Тут уж не отвертишься. Зато я буду учиться. Пусть будет так.

Горничная внесла на подносике две визитные карточки.

– Просите.

Вошли двое мужчин. Один, с моноклем, был тощ, долговяз и редковолос, второй – молод, но с резкими морщинами вокруг рта. Ланна представила их: граф Ниберг, лейтенант Харм.

Гости осведомились о здоровье Ланны и отпустили ей несколько комплиментов. Горничная вновь доложила о приходе гостей. Вошли две дамы и два господина.

– Ну что? – протрубила более осанистая из дам. – Они опять взялись за свое? Принялись осыпать вас лестью?

– К сожалению, – вздохнула Ланна.

– Это все обман. Ну да ничего – отныне начинается век женщин.

– Великолепно, – простонал лейтенант.

– Как это? Что великолепно? Что вы имеете в виду?

– А то: теперь мы поменяемся ролями. Отныне вы будете нас домогаться.

– Ничего подобного. Женщина выходит из-под опеки.

– Что это означает?

– Прочь от мужа! – Голос дамы вновь обрел трубные обертоны.

Она энергично водрузила себе на нос пенсне. Граф так и покатился с хохоту:

– У нас будет страна амазонок!

– Рабство женщины должно прекратиться.

– Однако до сих пор рабыне жилось весьма неплохо.

– Дайте же мне договорить, граф. Женщина должна стать равноправной с мужчиной.

– Но это невозможно, – вырвалось вдруг у Эрнста. – Мужчина и женщина устроены по-разному. А законы, действительные для треугольника, не подойдут к кругу.

– Это различие надуманное. В чем же оно, по-вашему, состоит?

– Поступки женщины основываются на чувстве, а поступки мужчины – на разуме, – заявил граф.

– Мужчина может быть объективным, женщина – всегда субъективна, – отрезал лейтенант.

– Я тоже нахожу равноправие отвратительным, – вставил директор театра. – Каждому свое. Для меня политические агитаторши – ужас что такое. Уютная хозяюшка мне куда больше по сердцу.

– Вот именно! Вы жаждете вновь согнуть нас в три погибели под гнетом поварешки! – сердито воскликнула осанистая дама. – Ох уж эти тираны!

– Что вы скажете по столь трудному вопросу, господин Винтер? – спросила Ланна, с улыбкой выслушавшая всю эту перепалку.

– Говорят одно, а думают другое. Женщина должна оставаться женщиной.

– А вы, фройляйн Шрант?

– Не знаю… Я нахожу, что мужчины, несмотря на свои дурные свойства, все же очень милы.

– Браво, браво, – захлопал в ладоши лейтенант.

– А теперь, господа, сойдем с тропы войны и обратимся к более мирным темам.

– Да нет между нами никакой вражды, – засмеялся граф, – мы просто шутили.

– Прошу вас. Такая перепалка прямо-таки освежает.

– Итак – да здравствуют дамы!

Гости оживленно беседовали о том о сем, потом попросили Ланну спеть что-нибудь. Эрнст должен был аккомпанировать.

– Ну как? – спросила Ланна шепотом, когда они направились к роялю.

– Пустая говорильня, – также шепотом ответил Эрнст.

Ланна кивнула. Потом поставила на пюпитр ноты. Эрнста словно током ударило: так сладко и завораживающе звучало:

«Любовь свободой мир чарует…»

Когда Эрнст шагал домой, он был совершенно спокоен. «Мы с ней – всего лишь друзья-товарищи», – думалось ему. Придя домой, он сразу же написал длинное письмо Фрицу и Элизабет и успокоился. «Друзья-товарищи…» Тем не менее во сне ему вновь привиделась та улыбка, сотканная из греха, печали и жажды любви. Она так влекла, так манила…

VII

Первые легкие тени сумерек проникли сквозь высокие окна мастерской. Фриц отложил в сторону кисть и палитру и внимательно посмотрел на сделанную работу. Потом прошел в мансарду, раскурил трубку и вынул из кармана последнее письмо Эрнста, в котором тот повествовал о своей встрече с Ланной Райнер. Фриц глубоко задумался. Достанет ли у Элизабет силы характера? Он был уверен, что Эрнст когда-нибудь вернется к ней. Но кровь у Эрнста горячая, да и темперамент не в меру бурный. Правда, сам-то он пока на месте и мог бы помочь.

Однако… Фриц озабоченно рассмотрел в зеркале свое лицо. Щеки опять заметно ввалились, кожа поражала бледностью. В последнее время он опять стал страдать от одышки, да и приступы сухого кашля начали вновь донимать его, а ночами – обильный пот. Фриц частенько желал умереть и совсем не боялся смерти. Но сейчас… Нет, сейчас он не хотел умирать. Ему необходимо дожить до следующей весны. Не столько ради себя – хотя чудо весеннего пробуждения природы всякий раз и ему обновляло душу, – а ради «детей», как он их называл. Они все еще нуждаются в нем. Радостное благое чувство облекло его сердце: он по-прежнему небесполезен в этой жизни, он еще нужен людям.

В дверь постучали.

«Это Элизабет», – решил Фриц и крикнул:

– Входите!

Вошла молодая дама в черном шелковом платье с глубоким вырезом. Не слишком длинная юбка открывала узкие лодыжки и маленькие кокетливые ступни. Фриц не сразу вспомнил, кто эта дама. Потом наконец память подсказала: в тот самый день, когда приехал Эрнст… встреча в кафе…

– Добрый вечер, фройляйн Берген.

– Добрый вечер, – откликнулась она с некоторой робостью. – Ваш друг дал мне этот адрес…

– Да-да, я знаю. И очень рад, что вы зашли ко мне. У меня выдался свободный вечер, и я не знал, чем его заполнить. А тут вдруг такой приятный сюрприз! Пожалуйста, присядьте – вот на это кресло.

– О, как тут у вас красиво!

– Эрнст назвал мои покои Приютом Грез.

– Так оно и есть. Вы всегда живете здесь, да?

Фриц невольно улыбнулся столь наивному вопросу.

– Да, если не еду или не иду куда-либо.

– И никогда не живете в отеле или еще где-нибудь?

– Почти никогда.

– И вы совершенно свободны, ничем и никем не связаны?

– Да.

– О, как же вам хорошо!

– Так может жить любой.

Трикс Берген кокетливо покачала головой:

– Мужчина, конечно, может… Но мы-то, молодые девушки… – Она взяла финик из корзинки с фруктами, которую Фриц к ней подвинул, и стала грызть его мелкими белыми, как у мышки, зубами.

– Девушки тоже могут…

– Но не в одиночестве… – сказала Трикс Берген, покачав изящной ножкой и искоса бросив на Фрица кокетливый взгляд.

– Почему нет?

– Потому что им нужны мужчины… – Она звонко рассмеялась.

– Но ведь свобода не сводится к одной лишь экономической независимости. Главное все же – внутренняя свобода.

– Да я и имею в виду совсем другое. Я имею в виду – для наслаждения жизнью, для счастья.

– Это для вас одно и то же?

– Конечно!

– А что вы понимаете под наслаждением жизнью?

– Ну… Все делать вместе.

– И как можно дольше?

– Да.

– Тогда, выходит, я очень несчастен.

– Вы? – вырвалось у нее.

– Да, я. Но при этом я совсем не чувствую себя несчастным!

– Однако нельзя же закисать и тупеть.

– Это пустые фразы! На мой взгляд, о множестве людей, которые, по-вашему, относятся к числу наслаждающихся жизнью, скорее можно сказать, что они закисли и отупели, в то время как другие действительно живут.

– И в чем же, вы полагаете, состоит ценность жизни?

– Жизнь бесценна. У нее нет цены. Сделайте ударение не на отрицании «нет», а на слове «цена». Жизнь есть жизнь. И мы, живущие, не можем ее оценить, поскольку мы – всего лишь ее частицы и ростки. Жизнь – это Бог. Мы должны стараться жить как можно соразмернее с нашей внутренней природой. Действительно ли мы живем полной жизнью или только влачим жалкое существование – кто знает? Никто. Именно потому, что мы не в состоянии оценить жизнь. Эрнст говорит: «Дерево живет всегда – потому что оно в любой момент полно ощущением жизни, – а человек лишь изредка». Другие утверждают: «Только человек живет по-настоящему». Почем знать, так ли это? Я полагаю, что жизнь – это внутренний процесс, а не внешнее облачение. Внутренние ценности, обретаемые мной благодаря моему образу жизни, имеют для меня значение мерила. А делая все вместе, внутренних ценностей обретешь не много. Обретешь изощренность, ловкость – короче, внешнюю сторону жизни. Это, конечно, тоже нужно, но внешность сама по себе пуста. Ей нужно внутреннее наполнение. Один человек, любуясь цветком или мошкой, может обрести больше, чем другой, объехавший весь Египет.

– Значит, вы считаете, что высшее счастье существует лишь в глухой дыре?

– Да, если вам угодно назвать это так! Существуют такие властные натуры, которым нужно испытать все, – и бурю, и штиль, – чтобы познать себя. Но ведь суть-то именно в этом: познать себя! Ветхозаветное: «Познай самого себя!» У женщин это уже почти норма, в то время как у мужчин все более индивидуально. У женщины путь к себе состоит в отказе от своего «я» – в переходе от Я к Ты. Внешне это выглядит – конечно, не в том случае, когда мужчина переживает глубокую внутреннюю катастрофу, – как самоотверженная преданность любимому мужчине и стремление продолжить себя в ребенке.

– У всякой женщины?

– Почти.

– А как же остальное? Полностью проявить свои способности и делать все вместе?

– Это обман! Опьянение и ослепление! Истинная женщина испытывает отвращение и жалость при виде блеска нищеты, созданного продажной любовью. За шампанское и пеструю мишуру продажные женщины отдают свое тело – но не только его, а и наивысшую ценность: свое счастье! Прошу понять меня правильно. Я не брюзга и не святоша и сужу о счастье не с точки зрения закона или морали. Я – мужчина и сужу обо всем с мужской точки зрения! А с мужской точки зрения, счастье женщины – в любви! Следует ли глумиться над этим высоким и великолепным понятием и продавать его старым развалинам и похотливым козлам? Простите меня за грубость выражений, но я искренне желаю вам добра. Я могу, даже очень могу, понять, когда девушка отдается по любви. Это вполне обычно и ни в коем случае не заслуживает осуждения! Могу даже понять, когда девушка отдается за шелковые чулки и деньги. Я говорю: могу понять! Но не одобрить! Ибо там, где любовь становится объектом купли-продажи, для меня кончается терпимость. Можно посочувствовать бедным. Они когда-нибудь – раньше или позже – прозреют. И поверьте мне на слово хотя бы в одном: самое страшное – это когда приходится сознаться самой себе: я загубила свою жизнь!

Фриц ужасно разгорячился, а Трикс Берген побелела как полотно.

– А если кто-то ошибся по легкомыслию и пошел по пути прода… – Она не договорила.

– Значит, та женщина загубила свою жизнь. И для нее единственный выход – не прозревать…

Трикс тяжело дышала.

– А если потом… она все же… прозреет?

Фриц глядел в одну точку перед собой.

– Это ужасно… Отчаяние…

Трикс вскочила и, не владея собой, закричала:

– И смерть! Смерть! В воду!

Она опрометью бросилась к двери.

– Стой! – крикнул Фриц и железной хваткой вцепился в ее запястье. – Стой!

Ноги у Трикс подкосились, и она безудержно зарыдала:

– Оставьте меня… Все напрасно… Все и вся…

– Нет! – твердо возразил Фриц, и глаза его сверкнули. – Еще ничего не потеряно! Всего еще можно добиться! Сейчас я скажу, каким путем!

Трикс лежала в кресле, захлебываясь слезами. За окном сгущались сумерки.

– Видите ли, – начал Фриц тихо и проникновенно, – это и есть самое поразительное в нас. Мы не в состоянии прожить какой-то миг нашей жизни повторно. И в то же время можем многое пережить заново. К примеру, мы можем скосить траву, но если корни не задеты косой, трава отрастет вновь. И если способность женского сердца любить не умерла, ничего еще не потеряно. Сердце сумеет стряхнуть с себя плохое, и все опять будет хорошо. Видите, вот тут у меня на стене написан мой девиз: «Все хорошо».

– Но не со мной, – жалобно выдохнула Трикс.

– Нет, и с вами тоже. Взгляните-ка на меня.

Она подняла на него глаза, полные слез.

– Вы очень тоскуете по утраченному?

Слезы вновь покатились градом, и Трикс смогла лишь кивнуть, захлебываясь рыданиями.

– Значит, в вас все это еще живо. Это и есть самое загадочное, самое чудесное в женщине: она может пройти по болоту, чуть не захлебнуться в тине – и оставить позади себя белое пространство без единого пятнышка. Она может быть грешницей и тем не менее – невинной и чистой. Она как птица Феникс: сама себя сжигает и омоложенная возрождается из пепла.

Трикс смиренно спросила:

– Неужели все еще можно изменить?

Фриц мягко ответил вопросом на вопрос:

– А вы этого очень хотите?

Она молитвенно сжала ладони и жарко выдохнула:

– Да!

– Тогда все в порядке! В вашей душе! А это – главное. Нужно лишь изменить внешние обстоятельства и привести их в соответствие с состоянием души. Прошу вас, расскажите мне все, чтобы я мог помочь вам и, может быть, что-то посоветовать.

Трикс кивнула и рассказала древнюю, как мир, историю, перемежая свой рассказ всхлипываниями.

Родом она была из весьма состоятельной семьи. Ее горячая кровь и жажда приключений столкнулись в родительском доме с непониманием и строгостью. На курорте она случайно познакомилась с богатым ловеласом, который открыл ей, что такое свет и вообще элегантная жизнь. Трикс уехала с ним, а родителям написала, чтобы они ее не разыскивали. Счастье было недолгим. Тому, кто, по ее понятиям, должен был на ней жениться, Трикс вскоре наскучила. Она пришла в отчаяние, но быстро смирилась с судьбой, поскольку нашлось много других претендентов. Так все и шло два года кряду.

– Я часто вспоминала свои девичьи мечты – при этом сердце у меня горестно сжималось и готово было выскочить из груди от боли. Тогда я начинала весело смеяться и пить, а потом шла на танцы. Так бы оно и продолжалось, не встреть я вас и Эрнста. Я увидела, что назад дороги нет. После разговора с вами я словно лишилась зеркала, ослеплявшего меня. Я не могла не прийти к вам.

– А как ваши родители?

Ее губы вновь дрогнули.

– Дайте мне их адрес.

– Вы хотите…

– Да.

– Ну что же, вот… – Трикс быстро набросала адрес на листке, вырванном из блокнота.

– А теперь давайте поговорим о другом.

– У вас здесь такой покой. Совсем иначе, чем везде. Отнюдь не элегантно, зато намного, намного прекраснее. Она огляделась.

– Кто это? – спросила она, показывая на красивый портрет.

– Женщина, которую я очень любил.

– Любили?

– Она умерла.

Трикс робко взяла руку Фрица и тихонько погладила ее.

Он спросил:

– Вы хорошо знаете этот город?

– Нет, я лишь однажды была здесь, да и то всего несколько дней.

Фриц кивнул. Потом показал ей другие картины, дал почитать несколько книг и рассказал о своих молодых друзьях.

Прощаясь, Трикс робко спросила:

– А что я должна вам за это?..

Фриц улыбнулся:

– Вы должны привыкнуть к вашему новому окружению. Тогда не станете задавать такие вопросы. Поскорее заходите еще!

Она удивленно посмотрела на него:

– Как? Совсем ничего? – В ее глазах опять заблестели слезы. – Чем я заслужила столько доброты?

– Вам надо привыкнуть к тому, что некоторые вещи разумеются сами собой. Ведь мы же люди.

Когда Трикс ушла, Фриц некоторое время стоял в задумчивости. Потом взял мелок и написал на коричневой стене: «Женщина, ты – вечная загадка!»

Поздно вечером к нему заглянула Элизабет. Заметив надпись на стене, она спросила:

– Дядя Фриц, что это значит?

– Вот, пришло в голову сегодня вечером…

Он рассказал ей о визите молодой гостьи. Элизабет была очень тронута.

– Трикс никого здесь не знает, – сказал Фриц, – и ее тоже не знает никто. Вот я и подумал, не захочешь ли ты немного позаботиться о ней? Ты спокойно можешь этим заняться – ее прошлое здесь никому не известно.

– Дядя Фриц, даже если бы… Я с радостью сделаю это…

– Так я и думал.

– Знаешь, мне как раз пришла на ум прекрасная мысль. У Трикс сейчас кризис, в таком состоянии не следует подолгу копаться в своей душе. Ей нужно заняться делом. Не физическим или механическим трудом – это только пригнуло бы ее еще больше. Нет, она должна начать радоваться. Когда мне грустно, я стараюсь сделать кому-нибудь приятное, сотворить какое-либо доброе дело. Глядя, как другой человек радуется, радуешься и сама. Лучше всего – когда можешь кому-то помочь. Это и есть та прекрасная мысль, о которой я хотела тебе рассказать. Дело в том, что я попросила тетушку пойти к начальнице детской клиники испросить, нельзя ли мне бесплатно ухаживать за больными детьми в утренние часы или в другое время, как она решит. Тетушка выполнила мою просьбу, и начальница – она дружит с моей тетушкой – сказала: если это всерьез, а не просто так, для забавы, она будет рада видеть меня в больнице. Работы там хоть отбавляй. Я так счастлива! Подумай, дядя Фриц, все эти милые малютки – мальчишки, девчушки… Ухаживать за ними и заботиться… Ах, как это прекрасно – помогать другим! Вот пусть Трикс и пойдет со мной! Я сразу же спрошу начальницу, она наверняка разрешит. Я просто скажу: это – моя приятельница.

– Очень своевременная мысль, – согласился Фриц. – Пожалуй, лучше и быть не может. Завтра утром я постараюсь известить Трикс.

– Сделай это, дядя Фриц.

– А ты… ты действительно хочешь ухаживать за больными?

– Да, мне нужно чем-нибудь заняться. Реально кому-то помогать. А теперь – почитай мне свои стихи.

Фриц достал папку и стал читать своим тихим, приглушенным голосом.

Стихи о прошлом.